Х.Уильямсон

Прощание с Доном

(19 глав)

 

Пролог

Осенью 1915 г., когда я был капитаном и командовал полевой батареей в Круа-Барб во Франции, меня по телефо­ну предупредили о том, что ко мне должны прибыть два высокопоставленных русских артиллерийских офицера, ко­торых вместе с переводчиком скоро доставят на автомаши­не на мою боевую позицию Мне надлежало сопровождать их при осмотре моих орудий, ознакомить с моим наблюда­тельным пунктом и устроить демонстрацию огневой мощи гаубиц калибра 4,5 дюйма, которыми в то время британское правительство в значительных количествах снабжало Россий­скую армию.

«Постарайтесь, чтобы им понравилось пребывание, — было сказано мне. — Но никоим образом нельзя допус­тить, чтобы их там убило или ранило!»

У меня было достаточно времени, чтобы предупредить своих младших офицеров и орудийные расчеты, перед тем как подъехала машина и из нее вышли полковники россий­ской императорской артиллерии Виноградов и Геркович вместе с переводчиком Борисом Анрепом — хорошо изве­стным лондонским художником.

После соответствующего количества поклонов, улыбок и рукопожатий я обнаружил, что оба полковника говорят по-французски, так что я смог подключиться к разговору и обмену личными комплиментами и фотографированию.

11

 

А тем временем мои артиллеристы уставились на ряды медалей, блистающие стальные ножны для клинков и шпо­ры — ведь ничто из этого перечня отнюдь не способствова­ло передвижению ползком по траншеям, — а обладателям этих аксессуаров неизбежно предстояло именно так доби­раться до моего наблюдательного пункта. Но когда Виногра­дов попросил баночку с землей с одного из окопов, где рас­полагались орудия, которую он обещал высыпать на русском орудийном окопе как символ доброй воли между союзника­ми вообще и артиллеристами в частности, энтузиазму не было границ, и специально для него была устроена демонст­рация артиллерийской выучки и артиллерийской наводки.

Посещение НП началось не без серьезных опасений с моей стороны, поскольку полковники в своих зеленых ши­нелях до пят и в полных воинских доспехах не очень-то были настроены на то, чтобы перемещаться по деревянно­му тротуару, настланному вдоль залитого водой хода сооб­щения, который был для нас естественным путем для под­хода к НП. Начав путешествие, в котором я имел честь сопровождать их, по верху траншеи, мы вскоре были вы­нуждены спрыгнуть в полузатопленные снарядные ворон­ки, поскольку начался неизбежный прицельный огонь гер­манской полевой пушки.

После визита вежливости к командиру батальона на обо­ронительном рубеже мы в конце концов достигли своей цели несколькими выстрелами для уточнения места герман­ского опорного пункта, а за этим сделали еще один-два выстрела по заранее зарегистрированным целям. Конечно, это действие вызвало ответный огонь немцев по траншеям нашего прикрытия — для которого мы ни в коей мере не испытывали избытка своей пехоты, — а потом опять по моей орудийной позиции. Опять поклоны, салюты и руко­пожатия — и полковники Виноградов и Геркович навсегда исчезли из моей жизни.

Несмотря на удовлетворение, которое они продемонст­рировали, я не был уверен в том, что визит оказался успеш­ным. Их комментарии не очень многое разъясняли, посколь-

12

 

ку русские почти не выходили за рамки сравнения наших методов — конечно, с невероятной вежливостью, но все-таки снисходительно неблагосклонно — с теми, что сами использовали в Русско-японской войне 1905 г. и на ранних этапах 1914 г. Насколько я помню, ни в одной из этих кам­паний русские не достигли сколько-нибудь значительных военных успехов. Тем не менее я был рад своим гостям, не­смотря на то что в качестве рекламы восхваляемого русско­го парового катка они были не столь впечатляющи.

Три года спустя, в декабре 1918 г., я был очень молодым майором, засидевшимся в небольшом бельгийском городке и наблюдавшим за расчленением армейских частей и ли­хорадкой демобилизации. И тут новости из внешнего мира стали вновь обретать свою обычную значимость; и, что еще примечательней, новости из России, нашего давнего союзни­ка, стали захватывающе интересны.

На Западном фронте наша война уже закончилась, но теперь, казалось, вдали, в Юго-Западной России, на северном побережье Черного моря, велась страшная борьба за выжи­вание немногими остатками императорской Российской ар­мии, которая, находясь под командой Ренненкампфа и Сам-сонова, в 1914 г. была загнана глубоко в Восточную Пруссию и ценой колоссальных жертв ослабила германское давление на Западе, когда немцы гнали британцев назад к портам на Ла-Манше. Сейчас, как рассказывали, эти разбросанные ча­сти, верные своему убиенному царю и союзникам, которые вступили в войну от их имени, и тем своим товарищам и их семьям, что могли бы избежать первоначальной резни рево­люции, находились в бедственном положении.

Как бы там ни было, думалось мне, но в тот момент они олицетворяли собой бастион на пути быстро нараставшей волны коммунизма, которая уже обрушивалась из Восточной Европы на Запад. Страх его (коммунизма. — Примеч. пер.) уже широко распространился, потому что из-за усталости от войны, неприязни к дисциплине и искусной коммунистичес­кой пропаганды, которая вызывала отклик в каждой стране, эта угроза стала вполне реальной.

13

 

Я думал о тех двух русских полковниках, побывавших на моей орудийной позиции в 1915 г. Где они теперь? Может, их уже зверски убили революционеры? Я думал об их загуб­ленном царе, который был внешне так похож на нашего собственного короля Георга. А поскольку вести о коммуни­стических зверствах шли широким потоком, я думал о вели­кой армии и великой нации, подвергшихся процессу жутко­го распада, зависящих от милости революционной толпы, которая не щадила ни женщин, ни детей в своем бешеном стремлении к воплощению так называемой свободы.

Там, в русских степях, отчаянно нуждались в помощи. И нуждались именно сейчас; я впервые услышал, что наби­рают офицеров-добровольцев, которые нужны для работы в британской миссии для оказания помощи антибольшевист­ским армиям в распоряжении военным снаряжением и использовании его и тех запасов, которые британское пра­вительство решило отправить в Россию. И перед этим при­зывом я устоять не смог.

Я предложил себя, будучи охвачен духом поиска приклю­чений и поддержания традиционной этики касты, к которой я принадлежал. У меня было не больше времени на мятеж­ных солдат и матросов, которые издевались над своими офи­церами и устраивали побоища, чем на политических авантю­ристов из преступных классов, убивших своего царя и его беспомощную семью. Я вышел из тех слоев общества, чьи привилегии в то время были очень весомыми, и рассматри­вал русскую революцию не столько как борьбу рабочих за то, чтобы поправить многое, что было неправильно, сколько как борьбу злых людей, стремившихся покончить с обществом, которому я принадлежал. Российское общество вполне мог­ло заблуждаться и зачастую было коррумпированным, а ре­волюция вполне могла положить конец конкретному типу человека моего класса, но, как и многие другие, я считал себя преданным делу крестового похода ради сохранения того, что считал положительным. Мы не были очень умными, эру­дированными и, возможно, бывали порой не правы и при­писывали идеальные черты некоторым вещам, того, может

14

 

быть, не заслуживавшим. Но этот идеализм руководил на­шими действиями, и мы по-прежнему были горды им, по­тому что такие поступки были характерны для поколения, к которому мы принадлежали. Та же самая моральная сила посылала тысячи молодых людей в вербовочные пункты в 1914 г. и вела их на смерть на Сомме и у Пасхендале ради идеи, в которую они верили.

Хотя это ощущение уже исчезло, в те дни оно было ис­кренним, и я просто не мог тратить времени на ожидание.

Мне дали недельный отпуск, и я отправился прямиком в Военное министерство, где меня зарегистрировали для от­правки в миссию. Потом опять в Бельгию на пару дней, что­бы попрощаться с последним из расформированных штабов моей дивизии, затем неделя — с матерью в Уилтшире, пара вечеринок в Лондоне с друзьями, которые думали, что я со­всем сошел с ума. И вот 12 апреля 1919 г. я расстался на причале в Саутгемптоне с некоторыми из этих самых това­рищей.

Что представляла собой эта дурацкая одиссея, в которую я ринулся по своей воле? Был ли я сумасшедшим, как уве­ряли мои друзья? Тогда я совсем не считал себя безумцем.

Глава 1

Саутгемптон был забит высокотрубными судами и вой­сками, возвращающимися из Франции по демобилизации. Они просто мечтали сбросить военную форму и избавить­ся от армейской дисциплины, но я вместе с другими офи­церами, откомандированными в качестве инструкторов в белогвардейские войска на Кавказе и в Крыму, направлял­ся еще на одну войну.

В группу кроме меня входили Линг — физически креп­кий, краснолицый артиллерист, Пейн из Королевских ВВС, а также Стентон из 7-го полка гвардейских драгун.

Путь наш лежал через Гавр, Модан и Турин, и после трех с половиной очень утомительных дней, проведенных во вто-

15

 

ром классе итальянского воинского эшелона, мы прибыли в Таранто. Там мы простояли достаточно долго для того, что­бы запастись небольшим резервом консервированных про­дуктов и летнего военного обмундирования, которое, как мы начали понимать, могло нам понадобиться, а также для того, чтобы к нам подключились шесть сержантов из Королевской полевой артиллерии, а потом мы поднялись на борт кораб­ля Elkantara. На вторую ночь мы прошли Коринфский про­лив, а на следующий день сошли на берег в Афинах. Однако у нас хватило времени лишь на то, чтобы взглянуть на Ак­рополь и Парфенон до того, как в спешке ринуться назад на корабль, но и за это короткое время нам удалось оказаться замешанными в огромной уличной драке, в которой также участвовали два трамвайных вагона, несколько полицейских и толпа из минимум двухсот человек всех мыслимых наци­ональностей. Она началась из-за количества пассажиров, допускаемых на борт судна, но в результате была лишь одна жертва — водитель одного из трамваев, которого ударили

ножом в шею.

Также в Афинах мы впервые увидели беженцев, кото­рые уже покинули Южную Россию перед наступлением

большевиков.

Они представляли все классы общества, но больше все­го было бывших царских офицеров, дворян и зажиточных торговцев, которых революция лишила собственности. По­хоже, никто из них не испытывал неудобств, потому что они смогли убраться из России вовремя, но на свое поло­жение они жаловались во весь голос. Они ввели нас в курс событий, происходящих в России, где генерал Корнилов, этот первый настоящий командующий Белой армией, за­нял активную позицию в борьбе против большевиков.

Невысокого роста, худощавый, Корнилов был выходцем из бедной казачьей семьи, и его монгольские корни про­являлись в мускулистой маленькой фигуре, черной эспань­олке и раскосых глазах и к тому же тонких ногах, искрив­ленных годами, проведенными в седле. В обществе его считали грубым и резким, но армия его любила за просто-

16

 

ту манер. Хотя какой-то соперничавший с ним генерал и описал его как личность с «львиным сердцем и бараньей головой», он все же был в состоянии воодушевить свою армию личным примером. И он достиг высочайшего ранга в императорской Российской армии в то время, когда та­кое было нелегко сделать, не имея благородного происхож­дения либо влияния, и также отличился как в Русско-япон­ской, так и в Европейской войнах.

Попав в плен к австрийцам, он переоделся в австрийс­кого солдата и бежал, а когда революция низложила царя, новые руководители выбрали его для командования мятеж­ным гарнизоном в Петрограде — бывшем Санкт-Петер­бурге. Однако он разошелся во взглядах со своими поли­тическими хозяевами на то, как они руководили армией, и вернулся на фронт. В результате неудавшейся попытки заставить правительство восстановить в армии хоть какую-то дисциплину и навести порядок в стране над ним навис­ла угроза тюремного заключения. И, однако, опять он ускользнул вместе со своей дивизией и, приказав своим во­инам рассеяться, бежал через всю Россию на Дон с неболь­шой группой сторонников. Легко одетые люди замерзали в пути, у лошадей изнашивались подковы, отряд подстере­гали пулеметные засады, и в конце концов Корнилов, пе­реодетый крестьянином, добрался один.

Он тут же подключился к попытке генерала Алексеева, бывшего начальника штаба Верховного главнокомандующе­го Российской армией, сформировать — из сбежавших от большевиков офицеров и казаков — новую армию для борьбы с немцами и красными. И в феврале 1918 г. он смог выступить в поход из Ростова во главе отряда из 5000 человек, положивших начало Добровольческой армии, к которой нам предстояло присоединиться.

Бойцов этого отряда сопровождали жены, семьи, боль­ные и раненые, и после потери Екатеринодара они брели по степям Кубани в форме, превратившейся в лохмотья, все запасы медикаментов и хирургических инструментов были практически израсходованы, их единственным оружием и

2                                                                                        17

 

боеприпасами было то, что им удалось захватить у больше­виков. Русские дамы, прежде привыкшие к комфорту и роскоши светской жизни Москвы и Петербурга, сопровож­дали войска в качестве медсестер, а то даже сражались бок о бок с мужчинами. Для офицеров попасть в плен значило смерть под пытками, а женщин ожидало то же самое и еще более страшное. В большевистских войсках было мно­го китайских трудовых корпусов, использовавшихся во вре­мя войны на тыловых работах, а сейчас мобилизованных и вооруженных Троцким, и всякого пленного, которого надо было подвергнуть особым пыткам, большевистские комис­сары передавали им. Китайцы за свою жестокость были достойны своей репутации.

Ряды корниловского отряда косили мартовские ветры, жгучий холод, переправы вброд через ледяные реки и вы­нужденные переходы в метель.

— В оставшуюся часть зимы, — продолжал рассказ­чик, — во всех деревнях свирепствовал тиф, и донские казаки поддались коварной большевистской пропаганде. Но доброармейцы не впадали в отчаяние.

И тут на нас устремился косой взгляд.

— Они, понимаете, надеялись на помощь Британии и Франции. Но никакая помощь не пришла.

И опять взгляд — на этот раз слегка высокомерный.

— Но эта маленькая армия держалась, и те русские, которых вы видите, с наградами в виде короны из шипов, пронзенной кинжалом, висящей на красно-сине-белой лен­те царской России, — это мужчины и женщины, которые воевали до конца в этой суровой Кубанской кампании.

Однако к настоящему времени и Алексеева, и Корни­лова уже не было в живых.

— Алексеев умер от тифа, — сказали нам, — а Корни­лов — от ран, полученных при разрыве снаряда под Ека-теринодаром в апреле 1918 г. Теперь командование легло на плечи генерала Антона Деникина.

Но тут случилось чудо, и с казаками Дона, Кубани и Те­река на своей стороне Добровольческая армия Деникина

18

 

обеспечила себе короткую передышку, а большевистские силы были отрезаны от берегов Черного моря, Донецкого угольного бассейна, зерна Дона и Кубани, а также кавказс­кой нефти. К несчастью, искусная пропаганда, утверждав­шая, что белые сражались только за восстановление помещи­ков и нового царского режима, возымела свое действие на донских казаков и даже оказала влияние на французские войска в Одессе, и Одесса была потеряна, когда французский командующий стал действовать слишком поспешно и при­казал начать эвакуацию. Гражданское население, зная, что красные войдут в город сразу же, как только французы его покинут, было охвачено паникой, и эвакуация велась в пол­ном беспорядке, многие тысячи людей заполонили причалы, стремясь попасть на борт французских крейсеров, при этом многие кончали с собой во время ожидания. Это было по­зорное событие, негативно повлиявшее на боевой дух белых, особенно потому, что теперь люди считали, что оставление французами Севастополя — лишь дело времени.

В результате Крым, за исключением Керченского полуос­трова, охранявшегося орудиями британского Черноморско­го флота, был потерян. Весь Дон к северу от Новочеркасска находился в руках красных. Пал Царицын, и большевистс­кие силы приближались к тихорецкому узлу, который нахо­дился на прямой линии связи между Добровольческой арми­ей вместе с донскими казаками в районе Ростова и штабом и остатками деникинской армии в районе Екатеринодара— Новороссийска.

— Каждый корабль, покидавший порты Черного моря, был забит беженцами — в основном женщинами, больны­ми и ранеными офицерами, отставными генералами и го­сударственными деятелями. Похоже, большевики их нена­видели больше всего.

— А как те, кто не смог выбраться? Он пожал плечами:

— Остававшиеся в руках Деникина деревни были выше пределов переполнены беженцами, а поскольку цена де­нежных рублевых ассигнаций упала, для них очень острой

19

 

стала проблема найти достаточно денег хотя бы для того, чтобы купить даже хлеб.

И вновь наступление большевиков потеряло силу, и, пока они продвигались по территории Кубани, все возрастающее число кубанских казаков, возмущенных бесчинствами, тво­римыми красными войсками в их станицах, стало сплачи­ваться вокруг Деникина. Было предпринято последнее от­чаянное контрнаступление в направлении р. Маныч и Цари­цына, и группа из 8000 кубанских казаков под командой генерала Петра Николаевича Врангеля и ведомая генерала­ми Шкуро и Улагаем отбросила большевистскую кавалерию назад, на северный берег Дона, окружила Царицын и соеди­нилась с правым флангом войск донских казаков.

Армия вновь была спасена, и на этот раз появилась но­вая надежда на будущее, потому что действительно шла дол­гожданная помощь из Британии. На причалах Новороссий­ска один за другим корабли сгружали орудия и боеприпасы, военную форму и медикаменты. Орудия Викерса и ручные пулеметы Льюиса уже поступали разобранными на две-три части с полками на фронте, и вместе с ними прибывали бри­танские офицеры, занявшиеся обучением устройству этой военной техники, ведя из них огонь по большевикам и вкла­дывая душу в остатки Добровольческой армии.

Мы слушали все это с большим интересом. Но это была история, а мы были солдатами и шли воевать, и нас инте­ресовали красные армии.

— Как они выглядят? — спросили мы. — Есть ли в них хоть что-то положительное?

— Иногда да, — был ответ. — Троцкий — опасный человек и на удивление хорошо знающий дело.

— А Деникин?

— Честный солдат и стойкий либерал с буржуазным про­шлым. Сын скромного офицера и совсем не друг Романовых. Врангель происходит из германо-скандинавской семьи, ко­торая дала десятки солдат. Он всегда отличался умом и до поступления на службу в армию получил образование горно­го инженера. Шкуро немножко бандит.

20

 

Похоже, беженцы восприняли победу белых как само собой разумеющееся, а среди британцев было очень много возбужденных разговоров о ситуации в Южной России.

_ Там, должно быть, интересно, — решили мы.

_ Судя по всему, там уйма работы, — сказал кто-то.

Все это выглядело волнующе, а мы были достаточно мо­лоды, чтобы надеяться, как мы надеялись в 1914 г., что Граж­данская война не закончится до того, как мы туда приедем.

Следующим портом были Салоники, где нам пришлось на неделю сойти на берег, но нас комфортабельно устроили в великолепном доме отдыха, ранее являвшемся турецким консульством. Здесь к нам присоединился Гарольд Куртни Армстронг из 67-го пенджабского полка, который направ­лялся в Константинополь по делам разведывательного ведом­ства. В Куге он был среди осажденных вместе с генералом Таунсендом и, выдержав экзамен на выполнение обязанно­стей британско-турецкого переводчика, очень широко ис­пользовался на разведывательной работе. После взятия Куга он был интернирован в Малую Азию, но сумел устроить себе побег и стал подстрекать коренных жителей на совершение набегов на вражеские линии связи. Из-за чьего-то предатель­ства его вновь схватили и интернировали, но на этот раз в другой лагерь, ближе к Черному морю, где он столкнулся с начальником тюрьмы, отличавшимся очень дурным характе­ром. Однако, обладая даром убеждения и знанием языка, он до такой степени вошел в доверие к остальным туркам, с которыми контактировал, что, когда пороки начальника ста­ли настолько резко выраженными, что обратили на себя внимание властей, Армстронга использовали для обвинения начальника, и последний был за свои зверства осужден на семь лет заключения. Он продолжал проявлять очень боль­шой интерес к туркам и после войны написал авторитетную биографию Кемаля Ататюрка.

Мы с Армстронгом в Салониках встречали многих тур-ков из всех слоев общества, и, хотя они жили под посто-

21

 

янным страхом резни от рук греков как возмездия за вре­мена господства Оттоманской империи, они казались уч­тивыми, благородными и образованными.

В течение недели, проведенной нами в Салониках, мы сумели одолжить машину и на ней отправились за город. К сожалению, единственный мост через невероятно раздув­шийся поток был смыт, и нам пришлось довольствоваться обзором издалека, поскольку не было возможности найти машину для переправы.

В то время центр страны был наводнен комитаджа-ми — солдатами балканской нерегулярной армии, кото­рые были немногим лучше бандитов, — в случае чрезвы­чайного положения они превращались в партизан или группы сопротивления. После болгарского отступления в конце войны они собрали урожай винтовок, боеприпасов и даже пулеметов и часто постреливали по гостям своей страны, хотя никогда не предпринимали организованных акций. У нас, однако, встреч с ними не было, хотя, пока мы обедали, появился какой-то очень живописный и сви­репого вида македонец на белой лошадке и уставился на нас. У него был крайне агрессивный вид, но в конце кон­цов он приблизился к нам в принятой в этой стране манере — с головным убором в руке, выпрашивая пода­яние.

Два дня спустя пришел приказ подняться на корабль Seangbee, который перенесет нас еще на несколько этапов вперед в нашем путешествии до Константинополя. Перед посадкой в нашем распоряжении в Офицерском клубе ока­залась некоторая интересная информация. Между собой беседовали два человека, бывшие командирами батарей в полевой артиллерии, и они должны были вот-вот передать полный комплект оборудования своих подразделений. Один из них жаловался на большое количество запасных частей, которых нам не будет хватать, и боялся, что его заставят нести за это ответственность.

22

— Почему бы тебе не сходить на деникинскую свал-_ку? — спросил другой офицер и после того, как от него добились объяснений, рассказал, что парк военных матери­алов, предназначенных для Деникина, — это просто отлич­ный охотничий заказник для любого офицера, нуждаю­щегося в комплектации вооружения своей части перед пе­редачей. Очевидно, там не было никакой охраны, и любой командир батареи мог найти там все, что его душе угодно, стоит только попросить.

Линг взглянул на меня.

— Считаю, нам надо что-то делать, — решил он. — Иначе нам будет куда тяжелее передать эти штуки Дени­кину. Давай-ка договоримся со штабом и попросим надеж­ную охрану.

Хотя эта акция не прибавила нам популярности, я уверен, от этого наша последующая работа стала намного проще.

При отплытии из Салоников мы не досчитались одного из нашей группы — капитана Стентона из 7-го драгунс­кого полка, который появился на причале, когда корабль был уже в 10 метрах от него, и, сохраняя невозмутимость до безразличия в испытанной кавалерийской манере, остал­ся на месте. Но к нам присоединился ряд офицеров и дру­гих военнослужащих 47-й эскадрильи Королевских ВВС, которым предстояло подключиться к авиационной части миссии.

В Константинополе мы бросили якорь примерно в 11 часов утра, и нам сообщили, что отплытие назначено на вечер того же дня. К счастью, у меня была почта для гене­рал-майора сэра Тома Бриджеса, главы британской миссии в Константинополе, а потому я смог отправиться на берег на катере офицера береговой службы. Я встретил генерал-майора Онслоу, под чьим командованием служил в 1910 г. в Ирландии, и попытался выудить от него и его штаба хоть какую-то информацию о силах Деникина.

— Деникин? — услышал я в ответ. — Это те еще типы!

23

 

— И что вы можете мне рассказать о них? — спросил я.

— Не так уж много. Не очень похоже на родословную нашей страны.

— Почему?

— Вам надо их увидеть!

Налицо было явное безразличие, а то и сопротивление любому действию, которое могло быть предпринято бри­танской миссией на юге России. Никто ничего не знал, никто, казалось, не хотел ничего понимать, и никто ни о чем не заботился. Тем не менее я добился, чтобы мне пе­реслали несколько учебных пособий, справочников и дру­гую литературу, которая никому уже не была нужна, но мне, я знал, она понадобится, когда я начну артиллерийс­кое обучение русских офицеров.

Из-за изрядного количества турецких мин, все еще пла­вавших у побережья Черного моря, нам потребовалось два дня неспешного пути, пока мы добрались до Варны. Это здесь, в Варне, в 1854 г. британские полки, направлявши­еся на войну в Крым, впервые столкнулись с холерой, ко­торая, превратившись в эпидемию, потом опустошала их ряды, но в 1919 г. это был чистый и опрятный морской порт. Французские и британские войска там исполняли ок­купационные функции, но единственными носившими ору­жие людьми были сами болгары, которым союзники пору­чили самим поддерживать порядок в городе.

Из Варны мы направились через Черное море в субтро­пический Батум и прибыли туда рано утром, оказавшись, как это часто бывает, окутанными пеленой тумана, да к тому же в неподвижном воздухе стоял тяжелый запах не­фти с нефтеперегонных заводов. Тут нам пришлось найти приют в офицерской гостинице для путешественников, чтобы дожидаться момента, когда будет следующий паро­ход, который возьмет нас в Новороссийск.

Последнюю неделю апреля 1919 г. ситуация в Батуме была крайне сложной. Все союзники обладали здесь внуши­тельными войсковыми отрядами для охраны порта и для того, чтобы не дать, насколько возможно, многочисленным

24

 

местным фракциям хватать друг друга за горло. Его огром­ное значение заключалось в его расположении на западной оконечности нефтяной трассы из Баку, а население Батума носило чрезвычайно смешанный характер, при этом доми­нировали грузины, татары и армяне.

Там также было много военнопленных офицеров из ту­рецких армий Кавказского фронта, которые заполняли две лучшие гостиницы и, похоже, жили в заметном комфорте и свободно. Штаб британских войск, занимавших терри­тории к югу от Кавказских гор, находился в Тифлисе, сто­лице Грузии, и его функции по поддержанию обществен­ного порядка в городе исполнялись без труда, потому что из-за своих собственных семейных конфликтов местные жители понимали, что сами поддерживать порядок они не в состоянии, и были крайне благодарны британцам за то, что те взяли на себя эту работу. Тем не менее после на­ступления темноты по соседству с причалами часто разда­вались выстрелы, и это было не самое безопасное место для прогулок.

Нам не очень нравилась офицерская гостиница, поэтому мы договорились, что останемся в своих каютах на Seangbee и будем закупать продукты на берегу, а поскольку за англий­ский фунт сейчас давали 80 рублей по сравнению с 10 руб­лями до войны, то можно было жить весьма недурно. Од­нако в течение последних двух лет город был охвачен пери­одическими эпидемиями тифа, и все еще сохранялись зна­чительные очаги болезни. Ею действительно заразились два или три британских офицера, а люди на базарах и в бедных районах жутко от нее страдали. После наступления темно­ты появились две повозки, их кучера что-то пробормотали, и если б их спросили, зачем они здесь, ответ был бы: «За мертвецами».

Шел проливной дождь, и висел туман, что не улучшало нашего настроения, потому что мы без успеха стремились разузнать, что происходит внутри России. Среди нас мало кто говорил по-русски, а те, кто мог читать на этом язы­ке, пользовались огромным спросом для перевода газет.

25

Зайдя в гостиницу, мы встретили турецкого военного преступника Нури-бея, брата пресловутого Энвер-паши, которого обвиняли в организации резни тысяч армян. Он находился под стражей, состоявшей из одного британско­го офицера и нескольких панджабцев, но ему была предо­ставлена значительная свобода. У него была приятная вне­шность, он великолепно говорил по-английски и сдружился со многими британскими офицерами, на которых очень любил рисовать скетчи.  Год спустя он сбежал во время прогулки, когда его охраняли лишь один британский офи-^цер и два индийских солдата. Он присоединился к Муста-/ фе Кемалю — впоследствии Кемалю Ататюрку, — возглав-!   лявшему турецкое национальное движение в Малой Азии, \ и развлекался тем, что рассылал напыщенные послания, в которых обещал новую резню.

У нас было вполне достаточно времени, чтобы увидеть в Батуме столько, сколько нам хотелось, пока из Констан­тинополя не пришел сторожевой корабль его величества Chalkis с приказом забрать весь британский персонал, до­жидающийся переброски в Новороссийск. На борту мы встретили еще одного офицера из Константинополя, на­правлявшегося в военную миссию. Капитан Лэмкирк, ка­валер орденов «За боевые заслуги» и Военного креста, был британским офицером русского происхождения, прослу­жившим в российской авиации сухопутных войск и в пе­хоте, за отвагу дважды награжденным Георгиевским крес­том. Он поступил на британскую службу в то время, когда генерал Данстервиль — прообраз киплинговского Стал-ки — и генерал Баратов действовали рука об руку в Севе­ро-Западной Персии, и сопровождал экспедицию в Крас-новодск для оказания помощи некоторым меньшевист­ским — или правым, то есть антибольшевистским, — эле­ментам в их отпоре красным, пришедшим с Урала. Теперь его откомандировали в британскую военную миссию для разведывательной работы, поскольку он был блестящим русским лингвистом, хотя его двойственные корни и дела­ли его весьма сомнительной личностью.

26

 

После двух дней пути по крайне бурному морю мы при­шли в Новороссийск и были высажены на берег больше со скоростью, чем с комфортом, и столкнулись с проблемой поиска жилья в городе, в котором как будто никого не было. При наличии всех войск, которые там были, комнаты и дома сдавались в аренду и субаренду, а потом и в суб-субаренду, пока уже никто не понимал, кто там живет, и было прак­тически невозможно отыскать квартиру.

Весенняя оттепель была позади, а жаркое солнце и рез­кие, иссушающие летние ветра еще впереди, так что было все еще холодно и неуютно. Город, серый под луковичны­ми куполами церквей, казалось, целиком состоял из сля­коти. Местами на обочине дорог засасывающей грязи было по щиколотку, а доски и камни, уложенные для пешехо­дов, уже исчезли из вида. Казалось, грязь была повсюду: на стенах, на колесах транспорта, на ботинках и на одежде, мешая движению и замедляя работу. Город как будто ку­пался в ней, особенно потому, что, похоже, здесь было необыкновенно мало дорог, покрытых щебнем. Одна-две широкие мощеные улицы, застроенные запущенного вида общественными зданиями из камня, и несколько крупных жилых домов, вероятно, и составляли весь центр города. Все остальные улицы были заполнены глубоким слоем гря­зи, и повозки в ней тонули по самую ось. Несколько раз мы видели несчастных пассажиров, которых переносили до деревянных тротуаров. Учитывая, что большевики, как го­ворили, не так далеко отсюда, торговля, казалось, практи­чески прекратилась. Ни у кого не было иной мысли, кро­ме того, что происходит там, в России.

Улицы были полны оставшихся без копейки беженцев и неописуемого вида нищих. Город превратился в очаг пре­ступности, а так как бумажные деньги Белой армии прак­тически утратили свою цену, в городе вовсю шла спекуля­ция иностранной валютой. Здесь наблюдалась такая же пестрая коллекция рас, как и в Батуме, — русские в бри­танских хаки, бывшие царские офицеры в серых шинелях, окантованных алым шелком, с эполетами, похожими на

27

 

большие соски, на плечах, только что прибывшие и про­бующие сделать здесь первые робкие шаги сквозь клубок бюрократии заграничные коммерсанты, ливанские торгов­цы, донские казаки в меховых шапках, женщины сомни­тельной репутации, евреи в поношенных сюртуках, дья­вольского вида балканские авантюристы, длинноносые турки, спекулянты и милиционеры и, наконец, еще и не­мецкие и австрийские военнопленные, ожидавшие репат­риации.

Очень многие русские, находившиеся в Новороссийске и на курортах юга, бежали из северных городов вроде Петро­града и Москвы, и когда-то зажиточные люди теперь жили в ужасающих условиях, набивались в маленькие комнаты, загроможденные их имуществом и пахнущие креозотом, ко­торым они пользовались, чтобы отпугнуть «животный мир». Они помещали ножки кроватей и стульев в кастрюли с этим веществом, пытаясь помешать вшам проникнуть в их одеж­ду и на кожу. Правда, это было не так легко. В то время по всей Южной России везде была такая теснота, и было не­трудно подхватить всякую мыслимую болезнь — от оспы и дифтерии до тифа и холеры.

Хотя в тот момент большевиков на самом деле нигде по­близости не было, народ все-таки находился в крайне не­рвном состоянии. Многие пережили ужасы революции и в своих родных городах и поселках видели улицы, с утра до ночи запруженные солдатами, которые прохаживались, ук­расившись красными ленточками и нагло глазея на своих офицеров, при этом даже не пытаясь отдать честь, оскор­бляя женщин, находящихся при офицерах, и бродя шум­ными бандами, по пути нагло расталкивая прохожих. Они видели бесконечные митинги, которые устраивались повсю­ду — в школах верховой езды, казармах и в школах, — и печать, переполненную лозунгами. На каждом перекрест­ке они слышали ораторов, возбуждающих народ против них, и ради безопасности они устремились в города Чер­ного моря. Но станции тоже были забиты пьяными солда­тами, марширующими под красными флагами, кричащи-

28

ми, хохочущими и задирающими машинистов, и людям приходилось терпеть солдат, когда те поднимались в ваго­ны и оскорбляли женщин.

Когда идущая вслед за ними на юг Красная армия достиг­ла Кавказа, этих людей подвергали мучениям всеми мысли­мыми способами, но настоящий террор начался тогда, ког­да стали подходить белые. Тут большевики расстреливали людей сотнями, и почти каждый из встреченных нами по­терял мужа, брата, сына или отца, а большинство лишилось всего на свете. Огромные массы все еще жили в ужасе от того, что красные вернутся.

Британские офицеры, которых мы здесь встретили, жили в самых ужасных условиях, без переводчиков, транс­порта или ординарцев, и не было в наличии никаких бри­танских войск для охраны грузов, предназначенных для Деникина. А материалы прибывали ежедневно и размеща­лись на пристани как попало. Офицеры при содействии нескольких сержантов, приехавших сюда для работы инст­рукторами, выполняли обязанности кладовщиков, сторожей и носильщиков, сообщали нам самые обескураживающие новости.

— Всякий, кто туда попадет, наверняка подхватит тиф, — вот один из их комментариев. — А если у тебя тиф, то наверняка умрешь!

— На многие войска у Деникина нельзя положиться, — это другой комментарий. — А если очутишься среди каза­ков, то они в любой момент могут превратиться в больше­виков и перерезать тебе горло.

Да, приятная перспектива!

Мы представились начальнику порта и попросили не­медленно отправить нас в Екатеринодар.

— Простите, — был ответ, — но никаких распоряжений в отношении вас не поступало. Конечно, — добавил он, — вы, если пожелаете, всегда можете оставаться в Новороссий­ске. Тут вам найдется куча работы.

29

 

Но мы сюда приехали не для этого и добивались своего все более настойчиво, пока наше требование отправить нас на север не было удовлетворено, и после весьма неряшли­вой еды в ресторане «Элефант», которая, правда, включала в себя изобилие водки и икры, мы уселись в поезд, отправ­ляющийся вечером.

В вагоне не было никаких удобств, и он выглядел таким старым, как будто его смастерили где-то в середине про­шлого столетия. Все в нем — его латунные детали, окна — было устаревшим и старомодным, а так же было полным-полно народу, как и во всех российских вагонах. Все купе были забиты, чемоданы, корзины и узлы с вещами были растолканы по всем углам, даже размещены на крыше и на буферах.

Вместе с нами в одно купе втиснулась группа русских генералов, которые прибыли с нами на Chalcis, и мы дели­лись с ними ужином из консервов, которыми нам помогла солдатская столовая, а мы привезли это из Салоников.

Путешествие было долгим, и всякий раз, когда поезд ос­танавливался на станции, чтобы заправиться топливом и водой, возникала организованная гонка пассажиров третье­го класса к водопроводному крану, чтобы запастись водой для мытья, питья или чая. Остальные пассажиры спускались на перрон, чтобы размять ноги, а британцы, все еще нахо­дясь в плену незнания обстановки, проталкивались сквозь людей, покупавших жареную дичь и овощи у крестьян, к телеграфному пункту, пытаясь отправить домой письма с наклеенными на них неправдоподобными марками.

В Екатеринодар (назван в честь Екатерины Великой) мы приехали где-то после полуночи. Нас встретил грузовик, и на нем нас отвезли в расположение штаба миссии, разме­щавшегося в огромном пустом здании женской гимназии. Казалось, никто нас не ждал и не думал, что от нашего приезда будет какая-то польза, и нам пришлось затратить некоторое время на поиски ночлега. В конце концов мы рассредоточились по разным дортуарам при единственной деревянной кровати и армейском одеяле в качестве пред-

30

мета комфорта. В доме были тараканы, не было никакой мебели, водоснабжения, а также прислуги, и на следующее утро нам пришлось самим носить ведра с водой по комна­там, чистить сапоги и пуговицы, бриться с холодной водой. И все это — в окружении хора стонов и жалоб ото всех ранее прибывших на бесполезность миссии и все, что с ней связано.

Мы понадеялись было, что после завтрака будет лучше, но когда увидели пищу, которую нам предстояло есть, она нас не очень развеселила. Единственная имевшаяся в распоряже­нии еда была приготовлена в исключительно грязном ресто­ране примерно в 400 метрах от здания штаба, отделявшем­ся обширным пространством грязи, и еда эта состояла из холодного, с примесью песка омлета. Кофе, разливавшийся из большого потрескавшегося кофейника в любой попав­шийся стакан, вне зависимости от того, сколько из него уже было выпито, был холодным. Скатерть была запятнанная и грязная, и мы ощущали, что на нас смотрели почти с пол­ной апатией, если не с подозрением, офицеры, не пытавши­еся далее провести нас по миссии или познакомить с нашим новым окружением.

После завтрака мы с Лингом доложили о себе старше­му артиллерийскому офицеру миссии — подполковнику Россу Хадсону, надеясь получить от него приказ немедлен­но приступить к работе, но он отбыл на фронт, и нам было сказано, что придется подождать его возвращения. Нас также расспросил генерал-лейтенант сэр Чарльз Бриггс — глава миссии, пообещавший позаботиться о том, чтобы другие офицеры не страдали от задержек, неудобств и об­струкции, с которыми пришлось столкнуться нам.

Бриггс был типичным старомодным кавалерийским гене­ралом, и поговаривали, что он не испытывает склонности к своей работе. Нам взаправду рассказывали, что он повсюду разъезжает на длиннохвостой лошади с двумя борзыми, из­деваясь над русскими, и он не произвел на нас впечатления человека, способного отдать команду, которую мы считали важной и срочной.

31

 

Так как в нашем распоряжении оказалось несколько сво­бодных дней, мы принялись осматривать Екатеринодар. Он являлся центром одного из главных сельскохозяйственных и зерновых регионов России и был окружен полями богатого чернозема. Это был самый центр антибольшевистского со­противления, и мы старались собрать все новости, какие могли, и усвоить местные привычки и обычаи. В то время там находился штаб Деникина и приданная ему британская миссия, а кроме того, этот город являлся столицей Кубани. Как и Новороссийск, он был полон людей в военной форме, но лишен свободного жилья. Окружающую местность насе­ляли почти полностью кубанские казаки, которые до того времени очень преданно поддерживали Деникина, потому что были против большевизма в принципе и надеялись, что в награду за их службу Деникин подарит им автономию.

В течение последних двенадцати месяцев это место было сценой непрерывных боев, и их признаки все еще просту­пали в обожженных, испещренных следами от пуль здани­ях и — в окружающей сельской местности — покинутых, наполовину сгоревших деревнях, разгромленных железнодо­рожных станциях, иногда забрызганных высохшей кровью, где иногда можно было разглядеть двуглавого орла импера­торской России. Задымленные дома с крышами из жести или черепицы были украшены резными деревянными укра­шениями, заметными то здесь, то там, где пламя коснулось их. Ставни скрипели под ветром, а ворота непроизвольно дребезжали, показывая, как небольшая армия добровольцев, состоявшая в основном из офицерских батальонов, сформи­рованных генералом Алексеевым в Новочеркасске в начале революции, отчаянно сражалась за свое существование.

К сожалению, штаб проявлял кастовую нетерпимость по отношению к казакам. Деникинский девиз — Россия еди­ная и неделимая — был всего лишь расплывчатой ритори­ческой фразой, но любой, кто придерживался иного мне­ния, клеймился как изменник. Каждого, кто служил под украинским флагом, называли сепаратистом и рассматри­вали чуть ли не как предателя. И сюда входило много офи-

32

 

церов-добровольцев, которых совсем не интересовала по­литика и которые просто хотели сражаться с большеви­ками.

Когда мы приехали, Деникин — внешне крепкий, сим­патичный мужчина с седеющей бородой и усами — груп­пировал и реорганизовывал свои войска с целью перенести боевые действия на вражескую территорию. Белые надея­лись дойти до Москвы и Петрограда с помощью одновре­менного наступления с юга, востока и северо-запада. На правом фланге, начинавшемся от Каспийского моря, нахо­дилась Кавказская армия, состоявшая в основном из кавале­рии, сформированной из кубанских и терских казаков, ко­торыми командовали главным образом офицеры бывшей императорской кавалерии. Под командой барона генерала Врангеля находилось около 10 000 человек. На Донском фронте, что примерно в 60 милях к западу от Царицына, была армия донских казаков, набранная целиком в районе Дона, но в ней также служило много офицеров бывшей империи. Войска были преимущественно конные, но из-за нехватки лошадей многие казачьи полки были спешены и носили название «пластунских», что означало казака, поте­рявшего своего коня и вынужденного воевать пешим, пока не сможет добыть себе нового коня. Этих войск было около 20 000, и ими командовал генерал Сидорин, сибирский ка­зак и бывший офицер авиации сухопутных войск.

Далее от Донской армии на запад располагалась соб­ственно Добровольческая армия, насчитывавшая около 10 000 человек, один корпус которой, базировавшийся в Ростове и находившийся под командой генерала Май-Ма-евского, удерживал фронт по берегу Азовского моря, возле Таганрога. Далее слева был еще один корпус, продвигав­шийся на север через Крым и стремившийся соединиться с Май-Маевским перед проведением генерального наступ­ления на Харьков. Наконец, в Сибири адмирал Колчак за­нимался организацией наступления через Урал и за Волгу, Целясь прямо на Москву, в то время как генерал Юденич пытался достичь Петрограда со стороны Балтики.

                                                                                          33

 

Все южные силы были известны под названием Воору­женных сил Юга России, хотя мощь полков всегда вызы­вала сомнения, поскольку рекрутов можно было набрать только в деревнях, через которые шло наступление. Это были преимущественно неуклюжие деревенские парни с тенденцией на марше прикреплять полевые цветы к сво­им винтовкам и разевать рты при виде незнакомых кир­пичных зданий. Было известно, что некоторые из них даже тряслись от страха при виде поезда. Сражались они хоро­шо, но когда их деревни освобождались, они имели при­вычку дезертировать, чтобы опять заняться земледелием.

Их офицеры являли собой редкую по виду толпу, одетую в какую-то смесь униформ, иногда их знаки отличия были нарисованы на эполетах синим карандашом. Некоторые из них носили шпоры с колесиками величиной в половину ан­глийской кроны, которые позвякивали, как шарики в бан­ке, и большей частью эти люди вообще понятия не имели о том, что происходило вокруг. Если и знали, то давали лишь туманные ответы, а когда проявишь настойчивость, прята­лись за языковым барьером. В основном это были добросер­дечные и щедрые до абсурда люди, но, кроме страшных клятв отомстить большевикам, пользы от них было немно­го. Они были ленивы, невежественны и часто трусливы, глав­ным образом потому, что знали, что у их солдат не хватает смелости воевать против своих соотечественников, и пото­му, что уже видели, как свои солдаты дезертируют и подни­мают мятежи. И офицеры находились — и справедливо — под впечатлением, что это легко может произойти вновь.

Никто в штабе миссии не был о них высокого мнения, и даже не делалось попыток организовать какую-то систе­му снабжения подкреплений через военные склады.

— Единственные части с трехдюймовыми полевыми ору­диями, — рассказывали нам, — это те, кому повезло захва­тить эти пушки у большевиков. Более того, запасы боепри­пасов почти закончились, но так как они делаются вручную школьниками, они все равно не взрываются, а артиллерий­ский огонь практически ничтожен.

34

 

Все выглядело так, что тут для нас найдется много дел, и с этого времени мы замечали еще более неприятные призна­ки того, как русские пренебрегали основными требования­ми войны, когда конвои с ранеными проходили через город от станции; подводы, в которые были впряжены малорослые лошади или верблюды, двигались черепашьим шагом. Солн­це безжалостно жгло несчастных, лежавших на подводах, у которых не было ни крыш, ни пружин, а несмазанные оси пронзительно скрипели. Люди стонали под зноем. Несколь­ко дней у них во рту не было ни капли воды, и вид их со­всем не снимал напряжения с жителей Екатеринодара, хотя боевой дух немедленно поднялся в результате нашего появ­ления на сцене. Нам были предоставлены все возможные средства для передвижения, и мы испытали на себе госте­приимство, которым русские знамениты во всем мире. В са­мом деле, было трогательно видеть людей, которые, столь тяжело пострадав и потеряв почти все, сейчас старались ока­зать нам честь, соперничая при этом друг с другом. Уже была забыта волна горечи и разочарования, охватившая их из-за запоздалого прибытия поставок союзников.

— Британцы пришли! — раздавался крик. — Теперь все будет хорошо!

Глава 2

После трех дней нашего ожидания полковник Росс воз­вратился в Екатеринодар и разъяснил нам, как предпола­галось проводить передачу батарей русским войскам. Над­лежало создать две школы, одну в Армавире для обучения офицеров Кавказской и Добровольческой армий, а еще одну — в Новочеркасске для обучения офицеров Донской армии. Линг был назначен начальником первой, а я был назначен во вторую.

Три британских офицера, капитаны Найт, Линтон и Аб­рахаме, рке начали артиллерийские занятия в Новочеркас­ске на частично снаряженной батарее 18-фунтовых орудий,

35

 

которая была послана в Донскую армию, и мне было при­казано немедленно явиться к командующему артиллерией Донской армии генералу Горелову и организовать учебные классы, по характеру подобные тем, что мы вели в наших артиллерийских школах во Франции. Другие британские офицеры в Новочеркасске учили обращению с пушками Викерса и Льюиса.

Я попросил просветить меня в отношении политической ситуации и линии поведения, которую следовало принять британским офицерам.

«Политика! — Апатичные и лишенные иллюзий офице­ры, прибывшие раньше нас, к которым я обращался с воп­росом, выглядели шокированными. — Старина, ни в коем случае британский офицер не должен обсуждать политику с русскими! И ради бога, старайся не оказаться втянутым в критику французов. После одесских событий они весьма непопулярны у сторонников Деникина».

Меня также предупредили о некоей личности по име­ни Алексис Аладьин, который, хотя и говорил безукориз­ненно по-английски и вел себя в подчеркнуто проанглийс-кой манере, имел репутацию крайне левого.

«У него были теснейшие отношения с немцами, когда те находились в Новочеркасске, — было сказано мне. — Это интриган высшего класса».

Эти предупреждения не оказали на меня большого воз­действия. Я знал, что многие из моих информаторов доб­ровольно поехали в Россию, чтобы не оказаться выброшен­ными из армии в ходе сокращений, которые происходили дома после войны с немцами. Их линия поведения всегда заключалась в следующем: «Избегай этих проклятых рус­ских любой ценой!», «Не делай этого!», «Не делай того¹», «Не впутывайся ни во что и любой ценой держись подаль­ше от города! Если там нет тифа, то есть оспа!»

Так как в целом многие из них сильно пьянствовали и без колебаний пользовались своим положением, я рассмат­ривал их советы как бесполезные. Я чувствовал, что как только моя маленькая группа по-настоящему свяжется с

36

 

rазаками, эти советы станут совершенно невыполнимыми, а посему умнее будет действовать путем проб и ошибок.

Перед тем как уехать из города, мне понадобилось вы­брать британского переводчика из тех, что имелись в шта­бе Так как я очень сдружился с капитаном Ангусом Кемп-беллом, я выбрал его. Являясь наследником герцога Аргай-лского, он был известен как капитан Данстафнидж и был шотландским помещиком. Относясь по состоянию здоро­вья к категории СЗ, он в 1914 г. узнал, что все его друзья находятся во Франции в Королевской конной гвардии, и вознамерился присоединиться к ним. Так как по состоя­нию здоровья ему этого не разрешили, он сам купил себе военную форму. И, хотя он никогда не числился на воен­ной службе, его использовали как курьера для доставки депеш для конной гвардии на дружеских основаниях до тех пор, пока во время боя в сумерках он не врезался на сво­ем мотоцикле в мертвую лошадь и не попал в плен к нем­цам. Весь период плена он всегда был вместе с русскими и выучил их язык, и теперь, как и многие другие, ощутил внутренний зов, потребность оказать помощь тем, кто все еще сражался за принципы, которые позвали нас на эту войну. Как и я сам, он считал себя причастным к кресто­вому походу против коммунистов. Он был отличным, ув­леченным тружеником, хотя иногда был так охвачен мани­акальным восхищением Россией, что терял голову, и так громко симпатизировал всему, что когда-либо сделали рус­ские, что некоторые лица в штабе смотрели на него с ог­ромным подозрением. Тем не менее он выполнял огром­ную работу. Он был другом последнего британского посла в царской России сэра Джорджа Бьюкенена и впоследствии пользовался своим влиянием на леди Бьюкенен в деле по­сылки некоторых вещей из Англии беженцам. На меня его позиция оказывала очень большое влияние.

Он также очень старался помочь мне, и мы выехали в Новочеркасск следующей ночью, приехав в Росгов на сле­дующее утро грязными и неряшливыми. В городе жизнь бурлила. Он стал временной столицей Южной России, и

37

 

даже городовые на станции все еще носили старую царс­кую форму.

Мы позавтракали в городе, а в полдень сели на другой поезд, идущий в Новочеркасск, куда добрались до наступ­ления вечера. Это был большой провинциальный город, где обосновалось руководство донскими казаками. В нем нахо-Л дились резиденция казачьего атамана, Дом собраний, где \ собирался Казачий круг — или парламент, а также очень красивый собор, чьи пять куполов можно было увидеть с расстояния нескольких миль из-за местоположения собо­ра и того факта, что купола были целиком покрыты золо­том и отражали солнце, как зеркало. Там также находи­лись казармы, а напротив собора стояла бронзовая статуя Ермака, знаменитого донского атамана, который водил свои армии в бой. В городе было полным-полно русских офице­ров, которые каким-то чудом избежали гибели от рук боль­шевиков. Всем им пришлось пережить тюремное заклю­чение или иные мучения, и многие добрались до города пешком, преследуемые на всем пути, как животные.

Оставив свой груз под охраной русской военной полиции, мы спустились по крутому холму к городу и пришли к гос­тинице «Центральная», которая была отведена для постоя сотрудников британской миссии. улицы были полны людей, и, хотя тут были только три армейские автомашины, а бен­зина почти не достать, было довольно много колясок на кон­ной тяге и экипажей с изнуренными лошадьми. Когда мы останавливались, чтобы просмотреть объявления (больши­ми буквами на кириллице), сообщавшие о большевистских зверствах, на нашу необычную униформу глазели с любо­пытством. На некоторых объявлениях были фотографии, и я чувствовал, судя по размеру букв, что вместо того, чтобы вдохновлять народ на твердое сопротивление красному втор­жению, эти сообщения скорее напугают людей и укрепят в мысли о необходимости бегства.

Однако эти сообщения все более подстегивали мою ре­шимость приступить к работе, и на следующее утро я стал знакомиться с русскими офицерами, с которыми мне пред-

38

 

стояло работать. Помимо артиллеристов — Найта, Линто-на и Абрахамса, — здесь было уже несколько британских пехотных офицеров, используемых для осуществления об­шей связи и обучения стрельбе из пушек Викерса и Льюи­са и уже начались занятия в Донском военном училище. К сожалению, работа тормозилась из-за некомплектности снаряжения, поступающего из Новороссийска, — возмож­но, это были остатки «деникинской свалки», — а также потому, что, как мы слышали, огромные груды материалов гнили на причалах без внимания и ухода и являлись объек­том добычи каждого мелкого вора в городе. Кое-что из одежды уже проторило себе дорогу на местный рынок, и британский солдат в поисках сувенира для посылки домой среди деревянных инкрустированных шкатулок, кожаных изделий, картинных рамок, металлических штучек и вы­шивки вполне мог наткнуться и на некоторые предметы британского военного снаряжения.

Языковой вопрос был сложным. Никто из инструкторов не говорил по-русски, но в городе велись поиски англого­ворящих русских офицеров, которых придавали нам в ка­честве переводчиков, и был еще некий англичанин — Нор­ман Лак, который вместе с женой и семьей обосновался в Новочеркасске после того, как его выкинули из Петрогра- ' да во время революции. Свободно говоривший по-русски, Лак имел бизнес с фирмой торговцев чаем, а его жена была гувернанткой в одной из княжеских семей, и они примк­нули к потоку беженцев, устремившихся на юг в казачьи края, где им была обещана безопасность. Мне исключитель­но повезло в том, что он оказался моим помощником.

Однако я держал при себе и Ангуса Кемпбелла в каче­стве своего личного помощника, и с его знанием русских обычаев и предрассудков он мог подсказать мне, что делать и говорить в нужное время, а также научить почтительно­му отношению к мелочам этикета, которым русские при­дают большое значение.

Среди приданных нам или работавших с нами русских офицеров был один, сразу же бросавшийся в глаза своей

39

 

   незаурядностью. Это был граф дю Чайла, который с важ­ным видом, имея при себе приветственные адреса, под­писанные некоторыми из самых высокопоставленных гене­ралов Донской армии, посетил меня в первый день моего пребывания в городе. Хотя он не говорил по-английски, мы непринужденно беседовали на французском, и я сделал вывод, что это был некто вроде главного наблюдателя, адъ-} ютанта, политического агента — по моему разумению, — возможно, что и шпион, приставленный штабом Донской ¹ армии для того, чтобы следить в основном за действиями британских офицеров, и моими в частности.

Заметно полный, с гладким, круглым лицом и коротко остриженной головой, он сочетал в себе напускное друже­любие с энергией, которая, хоть и не бросалась в глаза, заметно выделяла его из среды его русских собратьев-офи­церов. Его настоящая должность формулировалась как «гла­ва политического департамента разведывательной службы Генерального штаба», но, похоже, он пользовался довери­ем всех местных начальников служб — как гражданских, так и военных, и, поскольку его идеи в отношении систе­мы, которой мы должны придерживаться в своей работе, в то время, казалось, очень близко совпадали с моими, я ему доверял больше, чем следовало, а поэтому посеял семя больших проблем на будущее. Так как он, похоже, был чуть ли не близким другом главнокомандующего генерала Си-дорина и генерала-квартирмейстера Хислова, он явно был личностью, без чьей протекции ничего серьезного не добь­ешься.

Поинтересовавшись, какое время будет удобно мне для нанесения моего первого визита к различным лицам в дон­ской столице, я в сопровождении Кемпбелла начал с ко-

        мандуюшего артиллерией генерала Горелова. Он произвел на меня впечатление очень приятного человека, но ему совершенно не хватало энергии, и он глубоко интересовал­ся излишними мелочами, но не имел желания обсуждать или предлагать какие-либо решения в плане общей поли­тики.

40

 

— Могу ли я ознакомиться с перечнем русских батарей, находящихся под вашим командованием? — спросил я. — Или со схемой, показывающей, какие из них надлежит пе­ревооружить 18-фунтовыми орудиями?

Он только пожал плечами Для него существовала лишь одна тема.

_ Мало того что казакам не хватает орудий, — произ­нес он, — так еще больше им недостает боеприпасов. Фак­тически, — продолжал он, — у меня есть всего лишь око­ло двухсот выстрелов в день на всю армию, а поскольку к британским орудиям полным-полно снарядов, то надо их немедленно отправить на фронт.

То, что необученный персонал выведет пушки из строя, для него не имело никакого значения.

— Мои генералы на фронте говорят, что теперь пехоте вообще приходится атаковать без какой-либо артиллерий­ской поддержки, и пехота идет в атаку с большой неохо­той, — заявил он. — Пришлите нам британские пушки с их снарядами, чтобы, по крайней мере, наша пехота могла их видеть и слышать шум снарядов, пролетающих над ее головой.

— А как быть хоть с каким-то систематическим обуче­нием персонала артиллерийских батарей? — настаивал я. Никакой реакции.

— Из-за острой потребности в артиллеристах на фрон­те, — заявил Горелов, — они должны проходить свое обу­чение там.

Наконец, он свел меня с генералом Грековым, кото­рый командовал училищами для пехотных, кавалерийских и артиллерийских офицеров. В артиллерийском училище я встретил Найта, Линтона и Абрахамса, по горло занятых работой по разъяснению пяти или шести русским офице­рам и примерно десятку солдат устройства механизма ору­дий и того, как проверять прицелы и определять состоя­ние пружин. Прибыло только восемь 18-фунтовых пушек, и мои надежды на проведение демонстрационной части, как это делается на наших собственных батареях, находя-

41

 

щихся на складах в Англии, были немедленно перечерк­нуты.

«Эти орудия через неделю отправятся на фронт с по­встанческой артиллерийской бригадой, — сказали мне. — Она будет придана корпусу добровольцев-студентов. Это одна из лучших частей Донской армии».

То, что орудиям не хватало прицелов, гаечных ключей и буферных рессор, а также то, что артиллеристы еще не пристреливали их в боевых условиях, похоже, вовсе нико­го не обескураживало. Однако британским инструкторам помогали русские офицеры-инструкторы — очень быстро собирали механизм, были увлеченными людьми, с которы­ми легко работать. К сожалению, этот метод обучения бро­сался в глаза большим количеством пропусков занятий, и любое оправдание, представляемое курсантом в случае от­сутствия, считалось достаточно весомым, чтобы избавить его от порицания.

«Я поздно лег спать», «Приехала моя сестра», «Был день рождения кузины». Все считалось уважительным.

К этому времени я начал понимать кое-что из задачи, которая стояла перед нами, и, не желая вмешиваться в и так слишком короткую схему обучения, которую органи­зовал Найт, я оставил ему заниматься этим делом, а сам вернулся в гостиницу, намереваясь договориться на после­обеденное время о еще нескольких встречах. Но опять столкнулся с проблемой.

«После обеда! — Это произносилось с ужасом. — Ра­бочий день русского штаба не включает интервал между концом дня и обедом».

Мне фактически вежливо сообщили, что многих людей, которых я намеревался посетить, в тот день после обеда даже не будет на своих рабочих местах — это буквально означало, что они будут спать. В дальнейшем горький опыт научил меня, что, если только я фактически не припру к стене любого русского офицера, с которым хотел бы встретиться в опре­деленное время сразу после обеда, одна надежда вообще уви­деть его — это промежуток между 10 часами и полуднем.

42

 

Тем не менее мы, похоже, делали некоторый прогресс, отому что было намечено провести занятия по стрельбе в трех милях за городом в степи, и я был намерен присут­ствовать на них. Шел проливной дождь, но все мы выеха­ли в одной из трех автомашин Донской армии — старин­ных американских «паккардов» и «фордов» без запасных шин, потому что таковых не было во всей России, — и чуть не засели намертво в грязи, которая покрыла все дороги.

За попытками вытащить машины наблюдали местные женщины, стиравшие белье или купавшиеся у дороги в ма­леньком ручье, который местами расширялся, образуя мел­кие заводи. Как только русский офицер сел в машину, ни­что не может побудить его для облегчения проезда выйти из машины, и женщины наслаждались тем, как мы пыта­лись заставить тяжело груженные автомашины выбраться из ям. Они хохотали при виде того, как вращающиеся в грязи колеса выбрасывают волны грязной воды на упира­ющихся изо всех сил солдат, которые подталкивали маши­ны сзади.

Так или иначе, мы в конце концов доехали, эскортиру­емые с обеих сторон парой казаков, которые, имея зада­ние присматривать за нами, поскакали вперед, чтобы пре­дупредить батарею о нашем приближении. Для нас было устроено настоящее шоу. Пушки были выстроены на плат­формах на хорошей высоте, а цели, представляющие собой орудия в бою и группы пехоты, были размещены в степи на удалении примерно 4000—4500 ярдов.

Войска были выстроены в парадном строю, и, когда мы подъехали, было много рукопожатий, а потом солдат отдал рапорт младшему офицеру, твердо держа руку в привет­ствии во все время доклада. Младший офицер отдал рапорт старшему, а старший — еще более старшему и т. д. Еще больше рук взметнулось в приветствии — воистину тут был настоящий шквал рук во всех направлениях, поскольку все офицеры, сопровождавшие старшего офицера, всегда отве­чали на все приветствия, на которые отвечал он, — потом военачальник стал обходить войска.

 

Когда он приблизился, последовала команда «Смирно!», и генерал остановился, жесткий, прямой, бородатый с гру­дью, усеянной медалями.

— Здравствуйте, солдаты! — энергично произнес он. Солдаты во все горло проорали:

— Здравия желаем, ваше превосходительство! Рады ста­раться !

Генерал улыбнулся и отдал им честь. Он имел право на титул «превосходительство», и все офицеры, гордившиеся сохранением обычаев старой армии, настаивали на этом.

Учебные стрельбы проходили при серьезных трудностях, потому что наряду с дождем и многочисленными зрителя­ми, отказывавшимися отойти как от огневых позиций, так и от наблюдательного поста, самый лучший переводчик в мире не мог держать нас в курсе всего, что происходит.

Многие русские считали, что вполне в состоянии вести борьбу без того, что они называли вмешательством с нашей стороны. За очень немногими исключениями, младшие офицеры страстно желали узнать наше мнение и получить совет, и многие старшие офицеры также внимательно при­слушивались к подробному обсуждению опыта, полученно­го на Западном фронте, но когда дело доходило до внедре­ния новинок или планов, имеющих реальную практическую ценность, старое отсутствие приспособляемости и консер­ватизм, столь присущие русской натуре, всегда побеждали. Опять и опять мне приходилось воздерживаться от даль­нейших предложений, когда слышал такие замечания, как «Ах, но мы по нашему опыту Японской войны...» или «Если бы вы видели русскую армию в 1914 г., когда мы всегда делали то, что вы сейчас предлагаете!» Их некомпетент­ность и невежество были потрясающими. И даже тогда, когда два британских офицера инструктировали их, один из ленивых курсантов радостно восклицал: «Разве это не восхитительно — видеть, как британцы делают всю эту работу?»

При отъезде из штаба миссии мы получили совершен­но определенные указания: «Не вмешиваться и не заде-

44

 

вдть чувств русских», так что было очень нелегко преодо­леть возникавшие трудности. А их было полным-полно!

Русские, похоже, скорее догадывались об угле прицели­вания, чем вычисляли его, и, естественно, их ошибки ос­ложнялись нашими различными системами коррекции для фиксирования соответствующей высоты разрыва снаряда. Помимо этого, у их орудий траектория полета снаряда была более пологая, чем у наших, а их система маслона-полненных пружинных тормозов отката была много про­ще, гак что они постоянно жаловались, что техника, кото­рую мы используем, уж слишком сложна для того, чтобы ее могли понять люди, обученные в спешном порядке. Так­же им нравилось стрелять с обоих концов пристрелочной вилки с секундными интервалами, что, по нашему мнению, при эффективном расположении было тратой боеприпасов и для офицера-корректировщика скорее вело к увеличению трудностей, чем к их уменьшению.

К нашему огромному удивлению, они также запраши­вали телескопические прицелы (от которых британцы во Франции давно отказались) для размещения на открытой позиции, а поскольку наши орудия были много тяжелее, чем их, русские лошади, размером чуть больше пони, с ог­ромным трудом тянули пушки, когда проходимость была тяжелой. Наша упряжь также была слишком велика для них и требовала больших трудов для подгонки; и при их привычке к старомодной упряжи наши современные на­грудные хомуты были для них совершенной загадкой, так что нам приходилось долгое время все это собирать самим

Тем не менее наконец орудия были готовы к бою, за­ряжены и хоть как-то расставлены и стали стрелять в на­правлении цели. Все русские были так довольны, что мо­гут расстрелять внушительное количество снарядов, что настояли на том, чтоб им дали возможность усердно по­стрелять залпами шрапнелью при нулевых и коротких запалах. Им хотелось продемонстрировать восхищенным солдатам, как много шума и дыма можно произвести

45

 

нашими большими 18-фунтовыми снарядами по сравне­нию с ничтожными подкалиберными снарядами их соб­ственных пушек, из которых примерно 60 процентов во­обще не взрывалось

Однако гаубица калибра 4,5 не представляла проблем вообще, потому что она была проста и элементарна в об­ращении, насколько может быть орудие, и еще потому, что в 1916 г мы уже снабдили ими многие батареи старой Российской армии Нашлось несколько офицеров, пользо­вавшихся ими раньше, а в Новочеркасске была одна из тех самых гаубиц, и мы использовали ее для учебных занятий в училище, причем на ней, на блоке казенника, произве­денном в Ковентри в 1916 г , был аккуратно нанесен ри­сунок скрещенных российского и британского флагов

Командир батареи гаубиц калибра 4,5 произвел на меня впечатление очень квалифицированного человека, и действительно, когда батарея прибыла на фронт, ее тут же бросили в бой, а примерно через две недели она покры­ла себя славой в боях у железнодорожного узла Милле-рово

Примерно в час дня, наделав порядочно шуму и дыма, после периодических небольших совещаний, обычно сопря­женных с мучительными головоломками для британских инструкторов, батарее был отдан приказ вернуться в казар­мы Генерала Горелова, Найта, Линтона и меня пригла­сили на обед в столовую бригады в маленькой деревне Уте­нок, сливавшейся с пригородами Новочеркасска Нас от­лично накормили и познакомили с сестрами милосердия, прикрепленными к бригаде, которые, похоже, сочетали в себе помощников по столовой, курьеров, медиков, постав­щиков провизии, жен, подруг, любовниц и главных утеши­тельниц для господ офицеров и солдат этой бригады, за которыми они всегда шли в бой

Я потом встречался со многими сестрами, приданными ко всевозможным частям на фронте, и хотя временами на этой должности и наблюдались злоупотребления, в боль­шинстве случаев эти женщины подавали пример, которому

46

 

офицерам было бы неплохо следовать, пример преданнос­ти долгу и трудной работе Они переносили огромнейшие трудности, им всегда недоставало теплой одежды и обыч­ных жизненных удобств, и, за немногими исключениями, они были призваны чисто для работы и помощи, а не для развлечения офицеров Многие из них на самом деле были аристократического происхождения, и им пришлось носить грубую одежду и не иметь ничего того, чем обычно обла­дают утонченные женщины, так что они никогда не могли полностью проявить свои способности и часто выглядели как крестьянки

Однако было ли это на батареях или в полках, или в госпитальных поездах, или в маленьких деревенских орга­низациях по эвакуации больных и раненых в немногие су­ществующие госпитали, нас всегда поражала стойкость, с которой русские женщины из всех классов общества де­лали все, чтобы помочь антибольшевистским силам На­верно, никогда не будет известно, сколько их умерло от тифа, попало в плен или было убито большевиками Офи­церы всегда обращались с ними с исключительной веж­ливостью, а солдаты испытывали к ним просто собачью преданность

Практика, позволявшая им сопровождать в походе бо­евые части, определенно давала некоторым исключитель­но привлекательным дамам возможность быть в зоне боев вместе со своими мужьями, но, из каких бы социальных слоев они ни происходили, это никогда не мешало рабо­те, для которой они там находились Лишь в более высо­ких структурах и некоторых технических службах, про­водивших большую часть времени в поездах на линиях сообщения, возникали кривотолки в их отношении

Многие из штабов держали при себе слишком много женщин, и, пока те помогали в уходе за ранеными, если начинались проблемы, генералы старались держать свои поезда как можно дальше от источников опасности и пе­ремещались, не останавливаясь и словно позабыв о своих войсках

47

 

Глава 3

Так как было похоже на то, что мне суждено работать исключительно с донскими казаками, я решил, что мне сле­дует побольше узнать о них, и взял себе за правило ознако­миться с их историей.

Как я узнал, именно во время татарского нашествия на Дон русские впервые решили колонизовать этот дикий и варварский тракт вдоль реки. Первыми туда стали прибы­вать недовольные или ссыльные русские, для кого жизнь в Москве при Иване Грозном и других царях XVI и XVII ве­ков стала невозможной, а когда к концу XVII столетия царь Алексей Михайлович превратил крестьян в рабов, еще боль­ше людей стало уходить на юг. За ними последовали жерт­вы религиозных притеснений и люди, желавшие отомстить татарам или намеревавшиеся спасти пленников. Так возник­ло разнородное сборище людей, основавших первое военное сообщество на Дону.

Называемые казаками от татарского слова «хозак», озна-е     чающего седло, они становились исключительно легкими кавалеристами, когда им приходилось отказываться от коль­чуги во время долгих походов в кампаниях против азиатов. Они объединялись в лагеря, именуемые «станицами», и вы­бирали своего собственного вождя, называя его «ватма-л  ном» — от этого и произошло современное название «ата­ман» . Земледелие было запрещено, и они жили охотой, рыб­ной ловлей и добычей от набегов.

Вскоре они разделились на казаков верхнего и нижнего Дона, и из-за различия в условиях, в которых жили эти две части казацкого общества, их характеристики стали силь­но отличаться. Те, кто жил на верхнем Дону, были преиму­щественно русскими, светловолосыми, скорее ленивыми и лишенными духа предпринимательства и воинственности. А из казаков нижнего Дона, постоянно воевавших и сме­шивавшихся с татарами и черкесами на Кавказе и на тер­ритории, ныне именуемой Кубанью, сформировался этни­ческий тип, для которого характерен смуглый цвет кожи,

48

 

стройность фигуры, черные волосы и гораздо более актив­ный и драчливый нрав.

Б XVI веке круг, или совет, избирал атамана, отправлял в походы и решал другие важные вопросы, и он же зало­жил основы парламента донских казаков. Первый случай, когда казачьи войска стали частью Российской армии, имел место в 1550 г. во время похода Ивана Грозного на Казань, _и с тех пор роль казаков стала сродни «пограничной ох­ране» империи, и они были основным военным сообще­ством, к которому государь всегда обращался за дополни­тельными войсками во время чрезвычайного положения в стране.

Казачьи кавалерийские дивизии принимали участие во всех боях, начиная с XVII века и до революции 1917 г., в которых воевала Российская армия. Временами они чуть ли не схватывались со своими хозяевами в Москве по некото­рым вопросам конституционного права, но их положение было настолько прочным, а их ценность так велика, что к ним никогда не приставали, и казаки обычно пользовались привилегиями, тем самым создавая народный дух незави­симости и любви к свободе.

В 1801 г. под началом графа Орлова был мобилизован 41 кавалерийский полк, а начиная с 1810 г. казаки под ко­мандой атамана Платова воевали с Наполеоном, и их заслу­ги были признаны в привилегиях, дарованных им Алексан­дром I, которыми гарантировалась неприкосновенность их институтов. Крымская война призвала многочисленные ка­зачьи полки, и снаружи музея в Новочеркасске стоят два орудия, отвоеванные у англичан под Балаклавой. Однако, когда в 1914 г. роль кавалерии очень изменилась из-за окоп­ного характера военных действий, они не особо доброжела­тельно отнеслись к новому порядку вещей, и из-за больших ( потерь как в людях, так и в лошадях в 1916 и 1917 гг. mhoгих казаков призвали в части для службы на турецкой границе и для сотрудничества с британцами в Месопотамии. А оставшихся использовали как вестовых, для дорожной охраны и для службы в полиции.

                                                                                          49

 

После революции казаки, хотя и будучи демократичес­ки настроенными, с недоверием и презрением отнеслись к Советам и Лигам солдат и рабочих, которые вмешивались в военные операции, арестовывали и понижали в звании своих офицеров и уничтожали всякую дисциплину в армии, и во время попытки Корнилова восстановить закон и по­рядок в августе 1917 г. они единодушно его поддержали.

Когда авантюра Корнилова провалилась, казаки, устав как
от Временного правительства, так и от большевистских эк­
стремистов, вернулись на свои земли, ничего не требуя, кро­
ме того, чтобы их оставили в покое, чтобы они могли решить
задачу своего собственного спасения. Но очень скоро из-за
репрессий в северных городах в их края стали прибывать в
больших количествах представители аристократии и бывшие
офицеры императорской армии, надеявшиеся найти убежи­
ще от все возрастающей злобы большевиков.
            В мае 1917 г. генерал Каледин, командовавший ранее
8-й армией на Юго-Западном фронте, был избран атаманом
Донского круга, а в августе того же года издал декларацию,
в которой провозглашалось намерение казаков вести войну
вместе с союзниками и восстановить дисциплину на фрон­
те, а также предлагалось убежище на Дону всем, кто по­
страдал от большевиков.

«Мы никого не отдадим Советам», — заявил он, и жал­кая струйка людей с севера превратилась в потоп. Бывшие офицеры, адвокаты, артисты, профессора и интеллигенция двинулись на юг, и скоро города у Черного моря были пол­ны ими. Некоторых завербовали в антибольшевистские вой­ска. А некоторые были просто обузой.

В ноябре 1917 г. Москва объявила войну Каледину и донским казакам, а против его правительства вспыхнуло восстание, особенно мощное в Ростове. Новочеркасск, од­нако, остался ему верным, а поскольку многие из донских полков были все еще далеко и не могли возвратиться в свои края, надо было собирать добровольческие полки. В этом i деле в лидерах оказались студенты, и на Ростов пошел маленький отряд. Он был отбит, но вторая атака, кото-

50

 

гую возглавил сам Каледин, была успешной, и Ростов был

взят.

Тем не менее в этот период большевистская агитация подорвала дисциплину в казачьих войсках, и в продолже­нии борьбы можно было положиться лишь на волонтеров.

В январе 1918 г. под контролем Алексеева возникла \ Добровольческая армия, и скоро она в числе своих коман­диров имела многих из тех генералов, что прежде были бе­женцами, включая и Деникина. Однако к концу января частям Добровольческой армии, которая все еще была невероятно малой, пришлось опять оставить Ростов на произвол судьбы и отойти на Кубань.

Каледин не смог перенести захвата столицы и 29 января 1918 г. застрелился. Новочеркасск пал 12 февраля, и все, что оставалось от Донской армии, то есть примерно 2000 чело­век, сдаче в плен предпочли бегство в степи под коман­дой генерала Попова. Через день после их ухода один измен­ник — казачий офицер — вошел в город во главе больше­вистской кавалерии и убил нового атамана, главу круга и брата нового атамана.

Казаки скоро начали понимать, во что их впутали, и в августе 1918 г. красных снова выбросили из Новочеркасска и некоторых районов Дона. Был избран новый атаман — генерал Краснов, блестящий кавалерийский генерал, и под его началом казаки отбросили большевиков.

И тут на сцене появилась новая мощная и влиятельная сила. Украинцы, поддерживаемые германскими оккупаци­онными войсками, находившимися там со времен Брест-Литовского договора, предъявили права собственности на некоторые части донской территории, и донским казакам <~ пришлось подчиниться, потому что только от немцев они могли получать боеприпасы и пушки, которые были им так нужны в войне против большевиков. В августе 1918 г. за­нять поле боя была готова небольшая умелая казачья регу­лярная армия.

Но пришла зима, и вновь казаки стали прислушиваться ^к большевистской пропаганде. Снова красные вклинились

51

 

в отдаленные казачьи районы и стали продвигаться на Но­вочеркасск, однако использование небольшой, но квалифи­цированной новой армии спасло ситуацию. Тем не менее после перемирия на Западном фронте немцы вывели свои войска с Дона и Украины, очистив побережье не только для большевиков, но и для групп, состоявших из асоциаль­ных элементов, превратившихся в бандитов.

Эти люди, не будучи лояльными ни белым, ни красным, жили в лесах или в поездах и воевали с красными, белы­ми и украинцами без разбора, обычно нападая по ночам, подъезжая близко к поездам и посылая в небо, чтобы ос­ветить себе арену действий, цветные осветительные раке­ты, захваченные в налетах на склады.

Чтобы справиться с положением, часть Добровольческой армии под командой генерала Май-Маевского в качестве базы использовала Ростов. Еще одна армия под германским контролем и на немецкие деньги наступала из Киева до тех пор, пока ей не удалось очистить от красных значительную территорию вокруг Воронежа. К несчастью, ею командо­вали самые страшные, вульгарные представители старого режима, и они лишь заменили тиранию и плохое управле­ние большевиков на ту же систему под другим именем. Очень скоро местные симпатии настолько к ней охладели, что эта армия развалилась, а осколки ее влились в части Донской и Добровольческой армий.

     В декабре Краснов, ныне атаман Войска Донского, со- гласился на передачу объединенного командования всеми антибольшевистскими силами в руки Деникину, и в фев­рале 1919 г. генерал Африкан Петрович Богаевский, всю Кубанскую кампанию' воевавший под началом Корнилова и бывший очень популярным на Дону, стал атаманом, а генерал Сидорин — главнокомандующим.

В декабре 1918 г. появились первые признаки интереса,

проявляемого союзниками к войне в Южной России, когда

прибыла миссия во главе с генералом Пулом, а в апреле по-

явилась британская миссия под руководством генерала Бриггса, включавшая среди своих офицеров и меня.

52

 

После выяснения кое-каких сведений о казаках моей первой обязанностью в Новочеркасске, как мне казалось, было обратиться к атаману Богаевскому. На следующий после приезда день я вместе с Ангусом Кемпбеллом воз­намерился это осуществить. Нас встретил у дверей очень энергичный часовой Атаманского гвардейского полка, на голове которого была синяя казацкая шапка, а одет он был в обычную русскую серо-зеленую рубашку и синие брид­жи с лампасами трехдюймовой ширины. В руке он держал кавалерийскую саблю, кривую, как серп, и явно острую, как бритва. Со своей саблей и бородатым лицом он выгля­дел весьма пугающе.

Адъютант проводил нас к канцлеру двора, а тот, в свою
очередь, передал нас личному секретарю, пока, в конце кон­
цов, мы не вошли в маленькую гостиную, в которой атаман
принимал своих гостей.                                                             «А

Богаевский был круглолицым человеком с небольшими , "• усиками и очень дружеской улыбкой. Только оправившись от приступа тифа, которым заразился во время поездки на фронт, он был очень слаб, но сердечно нас приветствовал, — к моему большому удивлению, на французском, так что я мог вести беседу без помощи переводчика.

— Мы очень рады тому, что вы здесь, — произнес он. — Наша борьба станет намного легче теперь, когда прибы­ли вы.

Визит был коротким и формальным, но я тут же ощу­тил большую симпатию к нему. Несмотря на высокий ранг, бросалась в глаза его естественность и скромность.

Следующими после атамана лицами были главнокоман- _ Дующий Сидорин и его начальник артиллерии Горелов, ко-' торого я себе представлял более внушительным, чем он ока­зался на самом деле, но теснейшие, водонепроницаемые 'J отсеки, которые вечно вредили работе британского персона- * ла во Франции, не выдерживали сравнения с теми, где тру­дился русский штаб. Помимо Горелова, Сидорина сопровож­дали его начальник штаба поляк генерал Кельчевский и его генерал-квартирмейстер Хислов. Эти четверо руководили"

53

 

/ всей деятельностью Донской армии. Атамана полагалось держать в курсе всех акций, но вскоре я пришел к выводу, что могущественный Сидорин делал все, что хотел, и сове­товался с более беззаботным Богаевским, когда ему это было ^v удобно — что случалось не так часто. Тогда это не казалось необычным, потому что почти в каждом городе имелось свое командование и практически самостоятельные армии, неко­торыми командовали генералы, а некоторыми — полковни­ки. Никто из них, вероятно, не подчинялся никому свыше.

Сибиряк Сидорин был авиатором и штабным офицером Российской армии, и ему еще не исполнилось сорока. Это был крупный человек с коротко стриженной головой, шра­мами на лице и грубыми чертами. Он был неразговорчив, но когда заговаривал, то делал это хриплым и властным голосом. В моменты спокойствия выражение его лица было скорее жестоким и зловещим, но когда он был доволен или прият­но удивлен, оно загоралось необычной, мальчишеской улыб­кой, и он тихо смеялся странно приятным и вызывающим доверие смехом, отчего трудно было испытывать неприязнь к нему. При нашей первой встрече он сдержанно привет­ствовал меня и начал ту же самую тему, что и все другие русские командиры.

— Британские орудия надо немедленно отправлять на фронт, — заявил он. — Уже нет времени для системати­ческих тренировок.

Он хотел больше пушек и как можно быстрее, так что не мог бы я попросить миссию прислать их? Он был разо­чарован размером доли запасов, выделенной его армии, и попросил меня довести это до сведения штаба миссии.

Потом генерал Кельчевский сделал для меня краткий обзор ситуации на фронте и попросил меня зайти к нему еще раз после того, как я ознакомлюсь с работой учили­ща, чтобы поделиться с ним своими мыслями о положе­нии дел.

Всей моей деятельности в России суждено было быть тес­но связанной с Сидориным и его штабом, и, хотя внешне наши отношения всегда были самыми сердечными, офици-

54

 

ально я скоро обнарркил, что при получении от них какой бы то ни было информации сталкиваюсь с величайшими трудностями. С начала и до конца было так, что Сидорин не обращал ни малейшего внимания на британского офицера, кроме разве что приглашений на обед, и только в крайних случаях обращался к нам за советом или помощью, когда дело касалось британских материалов, которые получали казаки. Поэтому возникла необходимость заставлять обра­щать на себя внимание, а иногда даже требовать внимания, когда я видел, что наше оборудование подвергается дурно­му обращению в руках его чересчур уверенных, но неквали­фицированных офицеров.

Тем не менее было не принято для младшего британско­го офицера совать свой нос в сложную машину казачьей ар­мии, и казаки, возможно, знали, что многие в штабе миссии не считают необходимым ни при каких обстоятельствах, чтобы я интересовался чем-то, выходящим за круг моих обя­занностей инструктора.

Действительно, многие британские офицеры — как старшие, так и младшие, — похоже, проявляли небольшой интерес к тому, что происходило вне их среды, и были бес­стыдно пренебрежительны ко всему, что делали русские, игнорируя возникавшие многочисленные возможности для оказания содействия. Они, видимо, были уже убеждены, что поддерживают проигранное дело. Из-за этого я не все­гда мог действовать с уверенностью получить поддержку своих вышестоящих начальников, а ситуация не станови­лась легче от того, что Лэмкирк, этот русскоговорящий офицер, бежавший вместе с русскими, был старым другом Сидорина и сознательно отстранялся от дел, чтобы создать аля нас проблемы.

Ситуация оставляла странную пустоту в общении и не способствовала плодотворной связи, и скоро я понял, что дела пойдут труднее, чем я когда-то воображал, вызвавшись добровольцем в Россию.

Однако, став известным армейскому штабу, Кемпбелл очень мудро предложил посетить епископа Новочеркасска,

55

 

и тогда через день-два я зашел к нему. Это был почтенно­го вида человек в высоком шелковом головном уборе, с ниспадающими волосами и черной длинной бородой. На шее красивая цепь с драгоценными камнями и крестом. Он рассказал нам, как большевики оскверняли церкви во вре­мя оккупации города. Они воровали и крушили ценности, а алтари использовали для пьяных сборищ. Самому ему грозили смертью и подвергали всевозможным оскорблени­ям. Он дал мне икону Святого Сергия, благословение тру­ду союзников и приглашение посетить собор и присутство­вать на любой службе, какой пожелаю. На прощание он поцеловал меня. Я был потрясен, но потом узнал, что люди, которые следили за нами и оценивали каждый наш шаг, очень благоприятно оценили это посещение.

Свой последний визит вежливости я нанес генералу По­пову — премьер-министру Донского круга. Попов был боль­шим другом генерала Теренса Кейса из миссии, который, в свою очередь, был братом адмирала сэра Роджера Кейса — ученого, являвшего к тому же прекрасный образец офицера индийской армии, переведенного в политический департа­мент.

Блестящий лингвист с опытом самой волнующей поли­тической и военной деятельности по всей Северной Индии, Персии, Аравии и России — где он пребывал всю револю­цию в самых загадочных ипостасях, — Кейс тут же очаро­вал меня так, что породил во мне нечто вроде преклоне­ния перед героем, которое вообще-то полагается позабыть по окончании школы или после первого года полковой службы. К сожалению, по каким-то причинам, которые я не стал выяснять, он не испытывал любви к донским каза­кам и обвинял их в германофильстве, сепаратизме и даже в симпатиях к большевикам и плохих боевых качествах. Хотя раз или два я оказывался у него на плохом счету за свою открытую защиту казачества, мы все равно оставались добрыми друзьями. Но ни один из нас не сумел переубе­дить другого, и я часто испытывал стыд за то, что избрал линию поведения, находившуюся в прямой оппозиции к

56

 

самому блестящему и самому опытному из всех британс­ких офицеров, служивших в Южной России. Возможно, он сознательно волынил меня либо, возможно, держал в сво­ей АУ^{ше нечто} такое, что мне знать не следовало, но он наверняка продолжал мыслить тем же образом еще долгое время после того, как покинул Россию. Это была потря­сающая личность, которую русские очень высоко ценили. Абсолютно необычными были его симпатии к ним, пото­му что большинство офицеров, служивших в индийской армии, были антагонистами по той простой причине, что поколениями Россия считалась угрозой британцам на Вос­токе. Однако Кейс служил в качестве офицера связи в Рос­сийской армии в Румынии, и его слово каждым русским высокого офицерского ранга воспринималось как «британ­ский закон», и он был повсеместно популярен. Постоянно находясь на фронте, он возвращался в штаб в Ростове толь­ко налетами.

Теперь, когда я заложил фундамент для своей работы, я воспользовался первой же возможностью принять одно из частных приглашений, которые получал. Обычно британс­кие офицеры часто посещали одну семью по фамилии Аб­рамовы. Это были состоятельные банкиры. Мадам Абрамо­ва немного говорила по-французски, а муж ее — только по-русски, но две их юные дочери прекрасно изъяснялись по-английски. На одной из вечеринок я встретил Мусю и Алекса Смагиных.

Алекс — мелкий аристократ, был полковником уланс­кого полка императрицы. Это был добродушный, улыбчи­вый, дородный, краснолицый человек сорока пяти лет, пол­ный добрых намерений, но ленивый, слишком любящий вино и фактически не что иное, как жизнерадостное нич­тожество. Жена его Муся, однако, была совсем иного типа человеком. Среднего роста, с каштановыми волосами и ог­ромными глазами, она была моложе Алекса, красива, име­ла хорошую фигуру и красивые изящные руки и, прежде

57

 

всего, была потрясающей личностью. Она безупречно гово­рила по-английски, еще маленькой девочкой училась в Англии и в Смольном институте — ведущем учебном за­ведении для русских девочек в Петрограде. Она также го­ворила на японском, которому выучилась, работая медсес­трой на Востоке во время Русско-японской войны.

Как и многие другие представители своего общества, они с Алексом решили уехать из Петрограда под влиянием ка-лединского обещания безопасности и осенью 1917 г., пере­скакивая с поезда на поезд, направились на юг. Алекс, преж­де преуспевающий офицер в первоклассном полку, теперь зависел от маленького жалованья, которое получал за свою должность при штабе Богаевского, но этого им хватало на то, чтобы покупать продукты, и в этом отношении они, возмож­но, были счастливее, чем многие другие люди. Однако они распродали почти все свое имущество и сейчас жили в очень маленьком домике с приходящей прислугой. Мне суждено было тесно подружиться с ними.

В тот самый вечер собралась большая компания, она включала графа Безобразова, старого офицера конной гвар­дии, его супругу, одну из красивейших женщин российско­го придворного общества, а также жену атамана госпожу Богаевскую и ее дочь от первого брака; госпоясу Пашкову, пользовавшуюся лорнетом и идеальной английской подчер­кнутой медлительностью речи; сына ее Алекса — еще одно­го офицера конной гвардии, учившегося в Кембридже, а ныне — одного из наших офицеров связи; Елену Абрамо­ву — никакого отношения к другим Абрамовым (однофа­милица); Алексиса Аладьина — представителя Трудовой партии в Первой думе, о котором меня заранее предупре­дили в штабе; чиновников из Донского правительства, а так­же Рештовского — штабного офицера и его красавицу суп­ругу, женщину с белоснежными волосами и девичьими чертами лица, неброско, но элегантно одетую в черное, ка­залось, что она будто сошла с какой-то французской карти­ны XVIII века. Она свободно говорила по-французски, и мне повезло, что я оказался рядом с ней за ужином.

58

 

Первые представления, связанные с рукопожатиями со всеми присутствовавшими в комнате, были скорее тревож­ными, а так как я все еще не был достаточно знаком с «регламентом» русских ужинов, опасения что-то сделать или съесть не то полностью испортили первые минуты об­щения. Госпожа Рештовская, однако, быстро сняла с меня напряжение, и я скоро болтал на своем ркасном француз­ском. Урожденная Романовская, госпожа Рештовская жила главным образом в Москве и, чтобы спастись от неминуе­мой смерти, была вынуждена бежать в казачьи края.

Мне удалось побеседовать со всеми другими гостями, го­ворившими по-английски или по-французски, и особенно с этим подозрительным Аладьиным. Очевидно, ему не хо­телось покидать безопасное русло несущественной болтов­ни, но он был волевой, сильной личностью, хотя и склонен так растянуто и многословно обсуждать один и тот же вопрос, что сама проблема неизменно терялась из виду. Возможно, делалось это намеренно, но и тогда, и впослед­ствии я в разговорах с ним избрал метод ведения дискус­сии конкретно по обсуждаемому вопросу, потому что по­нимал, что это пропащее дело, если позволить вовлечь себя в словесное фехтование с человеком его способностей. Мы стали хорошими друзьями, и я высоко ценил его, никогда не допуская ни малейшей душевной близости. Он всегда исповедовал сильнейшие англофильские симпатии и был связан со всякими благотворительными организациями, действовавшими на благо солдат или беженцев, но благо­даря личной дружбе с атаманом, генералами Донской ар­мии и фактически со всеми примечательными лицами он часто выступал в роли посредника между властями и ина­комыслящими политическими организациями.

Он был на плохом счету в штабе миссии по причи­не своей связи с Первой думой и с германскими окку­пационными войсками, с которыми, как мне говорили, был в очень дружеских отношениях. Кейс был особенно враж­дебно настроен по отношению к нему, и его отноше­ние всегда можно было сформулировать так: «Держись от

59

 

него подальше. Это одна из тех еще прогерманских свиней!»

Разговор носил ностальгический характер, и женщины вздыхали по красивым одеждам, которые теперь не только не достать, но они вообще за пределами финансовых воз­можностей. Возможно, Муся Смагина имела чуть больше, чем хотела изобразить, и хотя она и ее подруги иногда пытались заштопать одежду, у них это не всегда хорошо получалось. В прежние времена они всегда пользовались для этого услугами швей, но сейчас уже не могли себе этого позволить, поскольку им пришлось продать почти все, что имели, чтобы хотя бы прокормиться.

Все, однако, были удивительно оживленными, но иног­да вдруг в разговоре возникали странные паузы, поспешно заполняемые мимолетной улыбкой, которая демонстриро­вала, как резко для большинства из гостей изменились об­стоятельства. Их мысли были полны надежд и страхов, но все отчаянно старались не досаждать этим окружающим, а поэтому всегда тему для разговора меняли тостом «На Москву!» или «Быть в Москве к Рождеству!».

Большинство вечеринок представляли собой только чае­питие или ужины, где находился любитель-гитарист, кото­рый перемежал беседу аккордом и несколькими строчка­ми из некоторых наиболее популярных русских цыганских или народных песен.

«Очи черные», которые мы все знали, были самыми по­пулярными, как и «Песня о Стеньке Разине», симпатичная баллада, ставшая у британцев особенно известной. В ней рассказывается о делах известного донского казака XVII века, который захватил в набеге красивую персидскую княжну. Очарованный ею, он обнаружил, что позабыл о своей банде разбойников, поэтому, чтобы не упасть в глазах верных лю­дей, он бросил свою любимую в Дон, где она и утонула.

Время от времени эти вечеринки проводились в неболь­ших симпатичных ресторанах, украшенных гобеленами и коврами и, учитывая, что дело происходило в Новочеркас­ске, удивительным количеством разнородных изделий из

60

 

серебра и платины. Там всегда было очень много офице­ров с женщинами, причем большинство из них были стар­шими офицерами, у которых не было нехватки в свобод­ном времени. Иногда танцевали мазурку или контрданс, но, хотя эти танцы были весьма привлекательными, мне они не очень по нраву. Тем не менее время от времени я танцевал польку или венский вальс, и мои партнерши все­гда выказывали удовлетворение, хотя я был уверен, что дол­жен научить кого-нибудь танцевать тустеп.

Чтобы рассчитаться за угощение, надо было отдать це­лые катушки бумажных денег, большая часть которых была в значительной степени обесценена. Тут были рубли Керен­ского, рубли Романова и деникинские рубли, и все это на­печатано различными правительствами, но в большинстве своем эти ассигнации были столь обесцененными, что ста­новилось сложно разменять их, и люди уже стали предпо­читать этому бартер.

ужин стоил примерно 160 рублей, но, если до войны рубль шел по курсу 10 к 1 английскому фунту, то с тех пор курс подскакивал до 40, а потом до 80 и, наконец, до 165, требовалась огромная куча, чтобы уплатить по счету, осо­бенно если устраивалась вечеринка. В этих ресторанах на­питки были чуть крепче чая из самовара, и ностальгия вместе с крымским вином продолжали работать друг на друга по порочному кругу, так что тосты — причем всегда включавшие «На Москву!» — выпивались все быстрее и быстрее, а музыка от бренчащих балалаек и украшенных лентами аккордеонов становилась все громче и назойливей. И неизменно более молодые участники вечеринки в конце концов теряли контроль над собой.

Как-то в одном из небольших ресторанчиков, опекаемых обществом беженцев, тосты, которые провозглашались за царя, за британцев, за Деникина и прочих, становились все шумней и истеричней, пока один из ораторов, перебрав­ший «Абрау-Дюрсо» — царского шампанского, не рухнул на стол, посреди шквала аплодисментов с грохотом сбра­сывая на пол посуду и стекло.

61

 

Никто и пальцем не пошевелил, когда он медленно сполз со стула и исчез из вида.

Моя соседка по дому княгиня Чебышева радостно улы­балась.

— Как восхитительно, — гордо произнесла она, — ви­деть, как кто-то так блистательно напился, что не может подняться. Это ради такого доброго дела!

Глава 4

Со дня моего приезда я всегда ощущал всемирно изве­стное русское гостеприимство. В этой стране существует традиция, согласно которой если гостя перед отъездом не напоили вином, то, значит, его приняли с недостаточным почетом, и я определенно покидал многие приемы еле дер­жась на ногах.

«Как жаль, что правительство дома не в состоянии по­нять, — говорил Кейс, — как часто я напиваюсь, чтобы хоть что-то вообще получилось».

На каждой вечеринке, которую я посещал, я всегда чув­ствовал, что за мной ухаживает самый лучший хозяин в мире, который из кожи вон лезет, чтобы оказать мне честь. В этом русские превзошли всех, они даже на мелководье постараются утонуть, чтобы доставить вам удовольствие. Всегда предлагалось самое лучшее, и мне пришлось прояв­лять огромный такт. Как и Кейс, я понял, что, если я не готов пить столько же, сколько и мои компаньоны, я вряд ли заслужу у них уважение или добьюсь нужного сотруд­ничества в работе, а потому взял за правило стараться изо всех сил на первой встрече вести себя так, как требуют обычаи, а потом, доказав свои способности, находить оп­равдания в последующих случаях. А иначе я мог вообще никогда не приходить в себя.

Кроме частных вечеринок нас также приглашали на не­мыслимое количество официальных банкетов, первый и са­мый впечатляющий из которых был устроен для нас атама-

62

 

ном и штабом Донской армии в зале атаманского дворца, буквально рядом с комнатой, где застрелился Каледин.

Охрана была взята из казачьего полка личной охраны усопшего царя, остатки которой были влиты в Донскую ка­зачью армию, и, когда мы появились, какое-то время про­должали подъезжать экипажи. Гости в ослепительных мун­дирах, усеянных наградами и блистающих драгоценностями, эполетами, бриллиантовыми эфесами сабель и начищенны­ми до блеска сапогами, когда мы вошли в зал, с любопыт­ством уставились на наши однообразные цвета хаки куртки и отсутствие какой-либо рисовки с нашей стороны. На бан­кете присутствовало примерно сто пятьдесят генералов, штабных и полковых офицеров, некоторые из них были вы­ходцами из самых высоких кругов московского и петроград­ского общества; члены Думы; правительственные чинов­ники и высокие церковные особы с самим епископом пра­вославной церкви — тоже в полном облачении! — чтобы произнести благословение.

Первые полчаса или около этого ушли на поедание «за­кусок» — что было едой само по себе, — стоя вокруг боль­шого стола в отдельной комнате. В эту комнату были допу­щены только самые важные гости, и на каждое дружеское приветствие полагалось отвечать вездесущей рюмкой водки. На столе была икра всех сортов, редиска и масло, горячие ломтики нежной баранины с капустой и морковью, почки, блины и горячая картошка, политая белым соусом.

Весь вступительный период рядом со мной постоянно находился граф дю Чайла, познакомивший меня сначала с одним, а потом и другим увешанным наградами генералом или полковником с орденами во всю грудь и лязгающей саблей. Я думал, что не пройду через это, но наконец ата­ман подал всем сигнал перейти, и мы потянулись в бан­кетный зал, где на двух столах, протянувшихся во всю дли­ну комнаты, был накрыт обед. Я оказался по левую руку от атамана, который сидел во главе одного из столов, спра­ва от него находился Сидорин, а по мою левую руку сидел Ангус Кемпбелл на случай, если понадобится что-нибудь

63

 

переводить. Других британских офицеров рассадили по всему залу, и у каждого под рукой имелся переводчик. В конце зала для хорового исполнения молитвы располагал­ся казачий хор из собора, состоявший примерно из шес­тидесяти мркчин и женщин в длинных синих стихарях с серебряными кушаками и каймой. Без какого-либо оркес­трового сопровождения они исполнили старинные русские народные песни, казачьи мелодии и мотивы народных танцев, которые они пели с потрясающей энергией и при изумительном чувстве ритма.

Мысль о необходимости отвечать на официальные тос­ты при таких впечатляющих обстоятельствах совершенно портила мне аппетит, и я с трудом улавливал вкус еды, которую стали подносить. Потом я вспомнил, что никто не поймет ни слова из того, что я произнесу, пока это не бу­дет переведено Кемпбеллом, и мне показалось, что из нас двоих у него — самая худшая работа. Атаман начал всту­пительное слово с приветствия и закончил тостом за здо­ровье короля Георга и британской миссии. Этот тост был встречен бурным энтузиазмом, и при этом в знак уваже­ния извлекялись сабли, и ими салютовали, а также было очень много одобрительных возгласов и аплодисментов, длившихся в течение нескольких минут. Я с волнением поднялся со своего места для ответного тоста, стоя в этом огромном зале дворца казачьего атамана со стенами, уве­шанными портретами предыдущих донских атаманов, и этой величественной хрустальной, ослепительно сияющей люстрой. Обведя взором длинный стол, я увидел всевоз­можные мундиры, генералов штаба, казаков с Кавказа и Терека, бывших императорских офицеров-кавалергардов, офицеров фронтовых полков, священников, британцев в их куртках-хаки и в самом дальнем конце — хор в сине-се­ребряных одеждах.

Все взгляды были устремлены на меня, и что за странной показалась мне эта череда голов, когда я взглянул на нее! Коротко подстриженные волосы, увенчивающие лица с чер­ными и коричневыми бородами, выражающими нечто вро-

64

 

ле симпатизирующего терпения к выходкам нескольких пол­ных энтузиазма представителей Британии, которые в самом деле полагали, что смогут реорганизовать и перевооружить Вооруженные Силы Юга России за какие-то несколько не­дель. Большинство этих людей при старом режиме находи­лись на больших командных и официальных постах и не были казаками, и среди них всех все еще жило ощущение — многие были офицерами уланского полка императрицы или кавалергардов, — что казаки были ниже их по достоинствам, пограничная охрана империи, которая призвана делать гряз­ную работу для столицы. Первоначально эти офицеры лишь присоединились к донским крестьянам из-за ненависти к красным либо из-за того, что они устраивали против боль­шевиков в Москве или Санкт-Петербурге, и все еще суще­ствовал какой-то элемент снобизма. Скромный командир батареи вроде меня обычно не удостаивался ими особого почета.

Мне подумалось, что Ангус Кемпбелл чувствует себя еще более нервозно, чем я, так как он говорил весьма тихо, его перевод, возможно, вообще не был слышен. Я не касался вопросов монархии или политики и того, что Донская армия отрезана от Вооруженных Сил Юга России, но наши совме­стные с Кемпбеллом усилия были восприняты с радостным оживлением и новыми тостами за здоровье. Исполнили бри­танский национальный гимн, гимн донских казаков и конеч­но же «Долог путь до Типперери», а за этим последовали речи епископа, генерала Коновалова, первоклассного кавале­рийского генерала из 2-й дивизии, и других, которые жела­ли сказать что-то доброе о нас. Между речами хор пел рус­ские песни.

К тому времени многие гости стали весьма шумными, и примерно к полуночи некоторых из самых безрассудных гуляк с трудом отправили по домам, а дальние столы убра­ли, чтобы освободить половину зала. Некоторые из девушек хора сняли свои стихари и, подбадриваемые остальными, продемонстрировали образцы русского танца, а четыре сол­дата из Кавказского кавалерийского полка станцевали зна-

 

 

менитую лезгинку, кавказский национальный танец. Это были бородатые головорезы в длиннополых красно-корич­невых шинелях или черкесках с золотыми газырями на груди, инкрустированными саблями и кинжалами, и в вы­соких сапогах с плоскими каблуками. Они танцевали под аккордеоны, скрипки и балалайки, и, когда ритм музыки становился все быстрее и быстрее, они проделывали экст­раординарные трюки со своими острыми, как бритва, кин­жалами, когда схватывались друг с другом, держа кинжа­лы в зубах, или балансировали ими, держа сзади на шее, а присутствовавшие зрители отбивали такт, хлопали и пели.

Музыка завершилась бурными тостами «Рождество в Москве!», все стучали кулаками по столу и одобрительно шумели, и я выбрался оттуда, когда уже рассвело.

К моей радости, до моего жилья было каких-то 200 мет­ров.

Вскоре после этого мне пришлось присутствовать на бан­кете, устроенном Дворянским собранием в Новочеркасске, за которым последовал ужин, данный атаманом в честь Кей-са, который заехал в Ростов на несколько дней, чтобы по­смотреть, как у нас идут дела.

— Иногда, — сказал он, — я задумываюсь, для чего мы здесь — для того, чтобы есть или чтобы пробиваться к Москве.

Мероприятие проходило в доме профессора Иловайско­го, одного из наших переводчиков, и явно главной целью было произвести на британцев впечатление о значимости и рвении аристократов-землевладельцев, которые с интере­сом следили за разработкой законов о земле в отношении экспроприации и раздела их владений между крестьянами.

Этот вопрос о земле всегда был камнем преткновения между Деникиным и основной массой его сторонников — особенно казаков, которые стремились к контролю над круп­ными пространствами сельской местности, которая рань­ше принадлежала классу землевладельцев. Возможно, на

66

 

самом деле, что бескомпромиссное отношение деникинс-кого правительства к этой проблеме стоило ему потери' немалой поддержки, и, когда следующей весной он усту- г пил крестьянам в этом вопросе, было уже слишком поздно, и ущерб уже был нанесен. Нечего и говорить, что Дворян-t ское собрание было твердым сторонником сохранения зем- ! ли в руках ее прежних хозяев, и они делали все возмож-/ ное, чтобы помешать Деникину провести любой закон, ведущий к ее экспроприации. Они полагали, что, заполу­чив на свою сторону британских офицеров, их дело обре­тет поддержку и британской миссии.

На этой вечеринке я встретился с некоторыми новыми друзьями, среди них была княгиня Волконская, написавшая несколько статей для лондонских газет под псевдонимом Русский патриот и вместе со своими двумя дочерьми жив­шая беженкой в Новочеркасске. Ее сын был убит на гер­манском фронте, а она, как и все другие, потеряла все, что у нее было. Она сейчас распродавала одну за другой свои драгоценности, чтобы достать продукты, а дочери старались заработать хоть сколько-нибудь денег машинописью везде, где можно было заполучить эту работу. Княгиня была од­ним из самых ожесточенных антибольшевистских ораторов и писателей, каких мне доводилось встречать, но ее мне­ние о красных было всегда настолько впечатляющим, что не уменьшало литературных заслуг ее статей.

Были предложены традиционные тосты, произнесены не­большие речи, но Кейс, отлично осознавая, что мы находим­ся в логове монархистов, особенно старался не проявлять никаких признаков симпатий к этому конкретному чувству. По этому пункту он всегда давал мне самые настойчивые приказы, хотя мне часто было очень трудно выполнять эти инструкции, не испытывая чувства предательства по отноше­нию к своему королю.

Этот вечер был неудачным из-за излишества одного из наших переводчиков, князя Лихтембергского, царского ку­зена и офицера казачьего гвардейского полка. Ему было толь­ко Двадцать три, и он был одним из первых офицеров, при-

67

 

данных нашей миссии. Он достойно сражался на германс­ком фронте, но, как и многие злополучные Романовы, про­явил фанатичную привязанность к религии и прошел различ­ные уровни проверки готовности для высокого поста в церкви. Это был бледный юноша с диковатым взглядом со страстной увлеченностью музыкой (он прекрасно играл на фортепьяно). Он также умело выполнял функции звонаря в соборе и занимался этим во время многих из важнейших церковных служб, когда там могли обойтись и без него — и часто, когда не могли, так что, если в нем была срочная не­обходимость, у нас вошло в привычку прислушиваться, зво­нят ли колокола. Как-то я пошел с ним посмотреть на его работу, и это было просто экстраординарное зрелище — видеть полное поглощение, с каким он управлялся с двумя наборами колоколов с помощью рук, а еще одним или дву­мя большими колоколами с помощью ноги. Самый большой из них был так велик, что для того, чтобы раскачать его язык при перезвоне в два удара в минуту, требовались усилия зре­лого мужчины.

Эти монашеские стремления, однако, не помешали ему стать чрезмерным бонвиваном, и тот конкретный вечер не стал исключением из правил. С каждым стаканом алкого­ля, который он поглощал, его приверженность умершему царю и его пропаганда идеи восстановления монархии ста­новились все более выраженными, и после первых двух-трех тостов он вставал с места и требовал тишины и вни­мания. На ломаном английском и с пафосом, который мог быть понят только теми, кто знал, как пострадали эти рус­ские дворяне, он выражал свои чувства.

Для старого дворянства царь был самой основой обще­ства, к которому они принадлежали, но он был убит вместе с семьей и несколькими людьми из своего окружения в Ека­теринбурге сразу за Уральскими горами, куда их увезли, что­бы не дать белым их спасти. Там всех зверски расстреляли в подвале, и тела кинули в заброшенную шахту. Позднее, ког­да красные были отброшены, останки членов царской семьи и принадлежавшие им реликвии были извлечены, но смерть

68

 

царя людей вроде Лихтембергского оставила без корней, без цели и в зыбком состоянии, и они сами созрели для загово­ров и интриг. Мы хорошо понимали, что всегда найдутся люди вроде него, являющиеся убежденными монархистами, и они лишь залегли, чтобы дождаться возвращения Романо­вых, но до того самого вечера я никогда не представлял себе, как глубоко они воспринимали эту проблему, и, зная испо­ведуемую нами политику нейтралитета в этом вопросе, я, слушая Лихтембергского, пришел в ужас.

— Когда-то, — говорил он, — у нас был царь, такой же великий и добрый, как английский король, за здоровье которого мы поднимаем тост. У нас была и страна, краси­вая, богатая и покрывавшая половину мира. Сейчас у нас нет ничего. Наш царь убит, наши города в руинах, наши земли в руках евреев и преступников и наводнены китай-скими солдатами. — Он помолчал. — Но у нас все-таки кое-что еще осталось. У нас осталась надежда, и я обра­щаюсь ко всем с призывом выпить вместе со мной за бу­дущего царя!

Речь его возбудила жуткий энтузиазм, и люди повска­кали со своих мест, некоторые взобрались на стулья, что­бы поднять свои бокалы, лица раскраснелись в патриоти­ческом порыве — и больше, чем от вина. Люди швыряли бокалы, и место на какое-то время стало похоже на сума­сшедший дом, а потом, когда грохот и крики затихли, Лих-тембергский повернулся к казачьему оркестру, который, насколько я понимал, питал очень демократичные — если не пробольшевистские — симпатии, и распорядился, чтоб он сыграл старый русский государственный гимн, который после свершения революции был запрещен. Его пели все собравшиеся, некоторые стоя на стульях, а некоторые — на столе, а когда все опять уселись на своих местах, Лих-тембергский продемонстрировал великолепное умение танцевать русский танец.

Я в течение этого периода несколько раз поглядывал на Кейса. Он наверняка был неизмеримо зол на то, что свя­зался с этим сборищем, и так и не простил Лихтембергс-

 

 

кого, который присоединился к Алексису Аладьину в уже длинном черном списке лиц, связанных с донскими каза­ками.

Банкеты, на которых нас дожидались, были для меня уж слишком многочисленными и вынуждали засиживаться до­поздна Спустя неделю на еще одной вечеринке, устроенной Сидориным, часовых расставили даже для того, чтобы очис­тить улицы в интервале между домом Сидорина и нашим жильем, дабы не допустить насмешек, глумления над нами или приставаний на обратном пути домой

— Веселитесь, господа офицеры, — радостно произнес он, забавно хихикнув своим особым смешком — И ниче­го не бойтесь Я расставил солдат по дороге до вашей гос­тиницы на случай, если к вам кто-то будет приставать на пути домой

На этой вечеринке я познакомился с вдовой генерала Каледина, который в прошлом году застрелился в атаман­ском дворце, когда большевики входили в город Она была прелестна, эта наполовину француженка, и претерпела многое в период, когда ее муж воевал за то, чтобы спасти Дон от красных

Также я встретил госпожу Сидорину, сибирячку, и пол­ковника Агаева, адъютанта Сидорина, который в силу своей неопределенной верности стал нам известен как Грязный Дик С ним было очень трудно иметь дело, и он был предан Сидорину, с которым, похоже, разделял сильное недоверие к британцам Хотя предварительные переговоры, проходив­шие через переводчиков, велись нерешительно, однако мы каким-то образом выяснили, что наши идеи задели какую-то общую чувствительную струнку И в конце концов мы стали надежными друзьями, несмотря на то что я на самом деле никогда ему не доверял и что мы никогда не понимали ни слова, если разговаривали друг с другом без переводчика Г* К концу мая я стал по-настоящему уставать от вечери-нок и празднований Менялись только гости и окружение,

70

но не эти тосты, этот дикий энтузиазм при возгласе «На⁴. Москву!» или количество предлагавшегося питья  И сейчас, когда эти дипломатические увертюры остались позади, мне страстно хотелось сделать что-то реальное

И вот всю последнюю неделю мая и июнь британские запасы всех видов начали поступать в штаб Донской армии, и были укомплектованы и находились на пути на фронт шесть батарей 18 -фунтовых орудий и две батареи гаубиц калибра 4,5 Также были переданы несколько корабельных орудий для использования на баржах с механическим при­водом, плавающих по Дону, а другие были установлены на бронепоезда На фронте также в достаточном количестве появились пушки Викерса и Льюиса вместе с настоящей выставкой мундиров цвета хаки

В последние недели заметно поднялся боевой дух в вой-сках Врангель одержал громкую кавалерийскую победу под Великокняжеской, на железнодорожной линии, ведущей на Царицын, и красные были вновь отброшены на север Сей-час целью дальнейших операций белых армий были Цари-цын, Лиски, Харьков и Полтава, и от врага уже были очи­щены Донбасс и железнодорожная сеть к югу от Харькова Успешное восстание казаков на северном Дону освободи­ло от советских войск большую территорию вокруг усть-Медведицкой, а кавалерийский корпус донских казаков Мамонтова прорвался через железнодорожную магистраль Лихая — Царицын и соединился с повстанцами За ними последовали 1-й и 2-й Донские корпуса, которые очищали местность, вербовали бойцов и продвигались на северо-во­сток от железной дороги Лихая — Воронеж, стремясь осво­бодить весь район Дона и укрепить железнодорожную трассу от Поворино до Лисок 3-й Донской корпус, перей­дя реку Донец возле Каменской и Луганска, продвигался на одной линии со 2-м корпусом на север от железной дороги На нашем правом фланге Врангель готовил взя­тие Царицына, а Май-Маевский с Добровольческой арми­ей крепко держался на нашем левом фланге, подкрепляе­мый грозным Шкуро с Кавказским кавалерийским корпу-

 

 

сом, включавшим и его собственную знаменитую «Волчью стаю».

Невысокий, обветренный, с длинными желтыми усами, Шкуро являлся одной из колоритных фигур Гражданской / войны. Никогда не расставался со своей волчьей папахой \ и красно-сине-белой ленточкой Добровольческой армии на рукаве, и все 300—400 кавалеристов его полка носили па-^"пахи из волчьей шкуры вместо каракулевых. У них был * свой штаб, размещавшийся в их собственной особой кол­лекции железнодорожных платформ, на которых были на­рисованы волчьи стаи, преследующие добычу, и это было особо свирепое и безжалостное сборище горцев, носивших обычно кинжал за поясом, саблю на ремне за спиной, ре­вольвер, когда это возможно, и ряды винтовочных патро­нов по обе стороны груди. Несомненно, Шкуро был вели­ким кавалерийским командиром, но, как нам говорили, он также был немного бандитом, и однажды в сопровожде­нии трех или четырех своих офицеров он вошел в бальный зал какой-то большой гостиницы в Ростове, где танцы были в самом разгаре, и попросил всех гостей пожертвовать дра­гоценности или наличные на поддержание его «волков». Столкнувшись со сверкающими из-под косматого волчьего меха глазами и помня дурную славу «волков», отличивших­ся жестокими грабежами и отсутствием пощады, никто не стал возражать. И ему достался очень успешный улов.

Но не только на ближнем к нам севере дела шли хоро­шо. Новости с Сибирского фронта свидетельствовали, что Колчак также сметал все на своем пути в наступлении че­рез Урал, а Уральский казачий корпус, воевавший на вос­точном берегу Каспийского моря, успешно продвигался ему навстречу.

Казалось, положение для белых стало намного лучше, но при близком изучении ситуации все еще было совершенно очевидно, что так и не была извлечена вся польза из огром­ного количества военных материалов, которые к тому вре­мени были выгружены в Новороссийске. На железных дорогах царил полнейший беспорядок, потому что, хотя чи-

72

новники и оставались нейтральными и не выступали в пользу ни одной из сторон, многие среди рабочих отлича­лись симпатиями к коммунистам и, не колеблясь, вноси­ли, когда можно, свой вклад в неразбериху. Помимо это­го, со времени революции на смену старым работникам пришли новички, у которых не было той квалификации, и младший персонал вовсю воровал со складов артиллерийс­кого снаряжения, а чиновники — с железной дороги и полевых складов. Все об этом знали, но мы также понима­ли, что это невозможно остановить. Как британский офи­цер, я ничего не мог сделать, кроме как протестовать, ког­да обсуждалась эта проблема, и ужасно себя чувствовал, когда приходилось встречать людей, лишенных даже самых простых предметов первой необходимости.

Однажды, когда мне пришлось инспектировать парад солдат, уходящих на фронт, я надел свою лучшую унифор­му, в которую входила и очень симпатичная пара ботинок. Ангус Кемпбелл пришел в ужас.

— Тебе нельзя надевать эти ботинки! — заявил он. — У некоторых из этих бедных дьяволов нет вообще никаких ботинок!

Несмотря на большое количество старого британского обмундирования, начавшего поступать в Южную Россию, все еще удивительно мало его доходило до людей, которые в нем больше всего нуждались. Помимо разворовывания, любовь русских офицеров, ответственных за склады, к за­полнению их и поддержанию их полными, не имела пре­делов, а водонепроницаемые отсеки, в которых работа­ли все отделы их штаба, привели к огромному скоплению запасных частей к артиллерии, мундиров и госпитального оборудования в Новочеркасске, Екатеринодаре, Ростове и Новороссийске. Никто вообще не давал распоряжений о распределении этих материалов, и, помимо всего этого, политика британской миссии была ошибочной в том смыс­ле, что как только материалы выгружались в Новороссий­ске, они становились собственностью русских, которые могли с ними обращаться и распределять так, как им по-

73

 

желается. Помощь британских офицеров оказывалась лишь тогда, когда о ней просили, а это случалось не так часто Мы не имели полномочий вмешиваться в существовавшую ужасающую неразбериху, даже если видели, что наше обо­рудование гниет на торговых причалах или расточитель­но используется неопытными и никогда не проявлявшими избыток энергии русскими офицерами на базах.

Однако вовсе нельзя сказать, что было чересчур много британских офицеров, чтоб можно было добиться большого прогресса в этом деле, и любая попытка со стороны отдель­ных лиц занять твердую позицию или поехать на фронт, что­бы изучить условия на месте, сурово подавлялась штабом британской миссии, а политика мастерской бездеятельнос­ти, царившей в Екатеринодаре, где находился штаб, никог­да не походила на ту, которая бы отвечала ситуации. Од­нако сама эта политика рекомендовалась и российскому Вер­ховному командованию, потому что оно преимущественно состояло из бывших офицеров императорской армии, воспи­танных в духе старой русской школы, и такая политика не требовала большого личного контроля со стороны офицеров высокого ранга, а по данной проблеме любого ранга вообще. Таким образом, то, что британским офицерам виделось как отсутствие инициативы, многими старшими российскими офицерами, чьи личности сами по себе делали их популяр­ными у Деникина и его штаба, рассматривалось как со­вершенно правильное поведение — и к тому же весьма по­хвальное !

Однако, отдавая им справедливость, наши русские дру­зья были крепко биты немцами на большинстве фронтов, утратили всю свою собственность, многие связи и большую часть своей страны, а также еле уцелели сами в одной из самых кровавых революций в истории. Они были плохо оснащены; им платили столько, что хватало лишь на то, чтобы не протянуть ноги, и их бессистемно распределяли со всевозможными типами войск — в основном с дезер­тирами из Красной армии, — чья верность ни в коей мере не была гарантирована. У них не было достойного желез-

74

 

нодорожного сообщения, а была лишь такая телеграфная и телефонная связь, какую можно было приспособить к существующим условиям. У них не было никакой надеж­ды на успешное ведение дел, поскольку не было сильного руководства.

Кто руководил их действиями, я не знаю, но точно знаю, что отсутствие четкой политики и британский девиз «Пусть Россия сама решит проблему своего спасения!», который выполнялся до последней буквы закона, разрушили почти все ранним летом 1919 г.

Хотя в то время красные отходили на север, события необратимо становились все тревожнее для британско­го престижа, когда произошли неожиданные перемены в штабе миссии, и генерал Бриггс, который испрашивал раз­решения отбыть на родину, был заменен генерал-майором Холманом. Являясь адъютантом и генерал-квартирмейсте­ром 4-й британской армии во Франции, Холман был изве­стен как человек, хорошо знающий русский язык и очень симпатизирующий этой стране, и мы вдруг стали надеять­ся на большие дела.

В мае я отправился на поезде с целью инспекции осна­щения батареи гаубиц калибра 4,5. Посреди степи паро-~1 воз  —  некая старая модель дымовой трубы с шестифу-  ^! товым ведром — сломался, и нам пришлось встать там, от-,__ куда во все стороны ни души на несколько миль. После стука колес тишина казалась зловещей, а степь вокруг же­лезнодорожной колеи выглядела пустынной, безжизненной и гнетущей   За всю поездку мы почти не видели призна­ков жизни за пределами мрачных, окрашенных в коричне­вый цвет деревень с их деревянными, крытыми соломой домами, и пустота степи казалась жуткой.

— Что случилось? — кто-то спросил.

— Паровоз отдал богу душу, — был ответ. Князь Лихтембергский, ехавший с нами в качестве пе­реводчика, решил, что причина в отсутствии топлива, и изо

75

 

всех сил пытался убедить машиниста заправить его дрова­ми из груды, лежавшей позади окопов. Однако эту битву он проиграл и в конце концов вернулся и радостно доло­жил, что паровоз отказывается реагировать на любой вид топлива.

— Теперь поезд полностью вышел из строя, — весело сообщил он, — так что нам надо дожидаться другого.

Так как мы знали, что кавалерийские разъезды комму­нистов прорывались по соседству и пытались уничтожить наши пехотные части, это предложение было малопривле­кательным.

Мы пристально всматривались в голую степь. Не было ничего видно, кроме травы и цветов да редких куропаток, и ничего не слышно, кроме шума медленно выходящего пара на фоне пения жаворонков.

Наконец кто-то ухитрился с помощью угроз заставить заняться ремонтом паровозную команду, которая предпо­читала всплескивать руками да винить во всем кого угод­но, кроме себя, и нам удалось вновь двинуться в путь Я совсем не жалел, что мы добрались до цели нашего пу­тешествия.

Я часто обращался к Кейсу за советом и информацией. Он жил в очень симпатичной квартире в Ростове недалеко от реки, и его помощниками были капитан Уокер из Бей-суотера (район в западном Лондоне) и капитан Иванен-ко, русский кавалерийский офицер с международной ре­путацией отличного наездника, а его конторскую работу вела княгиня Кантакузина, которая, помимо того, что об­ладала красивой внешностью, говорила на удивительно хо­рошем английском и организовала свою работу с огромным искусством. Квартира ее стала местом отдыха для любого британского офицера, задержавшегося на ночь в Ростове, и ее гостеприимство вошло в поговорку.

В противоположность большинству из того, что я видел в британской миссии, Кейс был в основном человеком дей-

76

 

ствия, и в июне его назначили политическим представите­лем британского правительства в Ростове, это означало, что он делал все, ездил везде и выполнял обязанности офицера связи всех видов. Больше всего он был занят организацией и руководством отдела разведки, который пытался воевать с искусной пропагандой, которую вели в городе многочис­ленные германские и большевистские агенты.

Я часто подозревал графа дю Чайла и Алексиса Аладьина в прогерманских симпатиях и даже какое-то время полагал, что дю Чайла — германский агент.

Их наверняка было полным-полно вокруг, потому что борьба донских казаков против большевиков всегда поддер­живалась иностранной помощью, которая вначале шла от, немцев либо напрямую через оккупационные войска, либо через украинцев, которые получали ее из того же источни-' ка. Даже сама Донская армия была организована по немец-, кой системе и определенно испытывала большое восхище- j ние перед немецкой деловитостью. Многие из германских* офицеров, находившихся в оккупационных войсках в Но­вочеркасске и Ростове, фактически не жалели ни денег, ни хлопот, чтобы снискать расположение всех слоев населения, они взяли на себя руководство железной дорогой и теле­графными системами и внесли в них большую, чем когда-либо, эффективность. С большевиками они поступали су­рово и решительно

Вдобавок к этому Россия всегда весьма обожала герман­ское искусство и немецкую систему образования. Эти две нации в большой степени смешались путем брака в силу своего географического положения, а многие величайшие российские правители, включая саму Екатерину Великую, имели более немецкой крови, нежели русской. Несмотря на то что шла Первая мировая война, повсюду в России существовала сильная прогерманская партия, а Екатерина'4 привезла в страну миллион с четвертью чистокровных rep- | майских колонистов, чтобы они дали пример опрятности, ^! экономности и производительности в сельском хозяйстве. Как этническая общность, эти немцы всю войну были уль-

77

 

тралояльны России, но индивидуально многие из них яв­лялись, прежде всего, немцами, и Отечество всегда зани­мало в их сердцах самое главное место Они составляли ту почву, которая не могла быть невостребованной для стара­тельного сеятеля

Грузия, Батум и Константинополь все еще были полны немецких военнопленных, и толпы симпатизирующих граж­дан были готовы продолжать пропагандистскую работу за нее, так что хотя сама Германия никоим образом не могла воспользоваться каким-либо каналом колониального расши­рения, который мог бы открыться, она все еще не дава­ла другим заниматься этим Поэтому любого мятежника на Ближнем Востоке подстрекали к разжиганию гражданских войн и местных бунтов в надежде, что основные противни­ки будут все ослабевать, в то время как Франция, Велико­британия и Италия, которых высочайшая дипломатия с тру­дом удерживала в едином фронте во время мировой войны, постепенно станут враждебны друг другу

Мы знали, что германские агенты эксплуатировали про­германские симпатии среди белых русских офицеров, объ­ясняемые рождением или воспитанием, и их подозритель­ность к британцам, к донским казакам, к генералу Петру Врангелю, который был немецкого происхождения, и ко многим офицерам старого режима, воевавшим под его на­чалом в Кавказской армии, многие из которых считали Деникина уж слишком демократичным, и к Грузии, чьи мечты о независимости распространялись бывшими немец­кими военнопленными с целью подстрекательства народа как против британцев, так и против Деникина Помимо этого, нам приходилось соперничать с германскими инст­рукторами при большевистских армиях, бороться с присут­ствием немецкого персонала, воюющего на стороне укра­инцев как против Деникина, так и против большевиков, воевать с немецкой помощью Нестору Махно, который руководил бандами мятежных крестьян в районе Екатери-нослава, а также против присутствия, по слухам, в Ростове Кохенгаузена — бывшего начальника германской секрет-

78

 

ной полиции, который ускользал от всех наших попыток призвать его к ответу

В штабе Донской армии существовали мощные скрытые пронемецкие симпатии и творились жуткие интриги, и ни­когда нельзя было различить, кто во что верил по-настояше-му Разветвления южнорусской политики постоянно порти­ли все, что мы пытались предпринять, и я в конце концов пришел к выводу, что главным фактором в этом конкретном типе помех был улыбающийся и любезный глава политичес­кого отдела, мой друг граф дю Чайла От его постоянных уверений в преданности Англии и неутомимых усилий по­мочь мне, а также непрерывного слежения за моими дела­ми, обычно завершавшегося вмешательством в мою работу, мною скоро овладели сильные подозрения

В конечном итоге, хоть мне и понадобилось немалое вре­мя, чтобы убедиться в этом, я решил, что он скорее был себе на уме, чем пронемецкой личностью по сентиментам, и по­нял, что обстановка в России была невероятно подходящей для политических авантюристов этого типа Он душой и сер­дцем ринулся в разжигание духа недовольства, тем самым с благими намерениями навешивая на себя ярлык демокра­тичного донского казака, надеющегося на окончательную автономию своей страны

С самого начала Кейс испытывал к нему сильную непри язнь, но дю Чайла так крепко держался за свой пост при Сидорине и Хислове (причем последний был особо извес­тен своими донскими сепаратистскими привязанностями), что две попытки подряд, предпринятые штабом британс­кой миссии, причем одна — напрямую самим Кейсом, — не помогли убрать этого человека или даже урезать его ак­тивность Конечно, благодаря дружбе с Сидориным он был в хороших отношениях с Лэмкирком, этим «частично рус­ским» британским офицером, который с большим успехом руководил пулеметной школой в Новочеркасске, и это со­четание недружественного духа, хотя внешне они были са­мыми преданными друзьями, было для меня источником постоянного раздражения Конечно, Лэмкирк не был свя-

79

 

зан с дю Чайла политическими устремлениями, но был в более дружеских отношениях с этой небольшой группой русских, чем со своими братьями офицерами, и эта ситуа­ция в конце июня стала настолько острой, что Кейс вооб­ще запретил мне встречаться с дю Чайла.

Тем не менее как-то днем я увидел его возле гостини­цы «Центральная». Он явно здорово набрался, и, несмот­ря на полученный мной приказ, я подумал, что он будет чуть более разговорчив. Я пригласил его распить со мной бутылку вина в моем номере, и, как я и ожидал, он в кон­це концов разболтался и сообщил мне, кто на чьей сторо-не, кому следует доверять, а кому — нет, насколько тесно / Сидорин сотрудничает с немцами и как сильно все еще их ' влияние на него — то есть нечто вроде дипломатических сплетен, которые я мог отложить для дальнейшего исполь­зования. Кроме того, мне показались весьма полезными некоторые из его намеков об офицерах британской мис­сии, которые начали возражать против позитивных при­емов, использовавшихся мною при работе с казаками.

Наконец, он поклялся в своей вечной дружбе и стал умо­лять меня пообедать с ним на следующий день, поскольку это были его именины и он намеревался устроить небольшое торжество.

Я прибыл к нему в 8 часов вечера. К своему удивлению, я оказался единственным английским офицером, и во мне тут же стало расти, слабое подозрение. Было выпито изряд­но вина, причем дю Чайла превосходил своих гостей. Сре­ди них был Абрамов — переводчик, умный человек неболь­шого роста, но без каких-либо военных достоинств. Как и большинство гостей, он работал в канцелярии дю Чайла и не имел отношения к семье банкиров Абрамовых или к генералу Абрамову — командиру 1-й гвардейской дивизии, которого я встретил позднее.

Его присутствие у меня вызвало еще большие подозре­ния в отношении этого сборища, и я не особенно удивил­ся, когда в ходе вечера вспыхнула ссора и последовал об­мен безобразными словами. Абрамов и дю Чайла перешли

80

 

к обмену колкостями, и, когда Абрамов попытался уйти, за ним на улицу вышел и дю Чайла.

Без раздумий я последовал за ними с еще одним из го­стей, чтобы попытаться разнять их, и мы увидели их в тем­ноте под деревьями, в неосвещенном месте, ожесточенно спорящими. Дю Чайла был весьма возбужден и что-то кри­чал, а когда я подходил к ним, он вскинул руку, в кото­рой, как я заметил, был револьвер. Прозвучал выстрел, и пуля пролетела над моей головой ближе, чем мне хотелось бы. Когда мы схватили его за руку, Абрамов убежал во тьму, пронзительно визжа от страха, а дю Чайла стряхнул нас с себя, весь пылая от возмущения и бешенства.

— Я буду драться на дуэли с Абрамовым, либо с вами, либо с кем угодно! — заорал он.

Похоже, он всей душой желал всадить в меня пулю, и вдруг до меня дошло, что все это дело было заранее подстро­ено, чтобы втянуть меня в скандал, в результате которого меня бы выслали из группы Донской армии. Если б меня не было, дю Чайла удалось бы заменить меня кем-нибудь более покладистым и не вмешивающимся в его обструкционную деятельность.

События занятного и интересного вечера, хотя и слегка омраченного моими подозрениями и явной неприязнью, все время проблескивавшей между дю Чайла и Абрамовым, вдруг приняли угрожающий оборот.

— Вы бы лучше уехали, — посоветовал мне один из офицеров, пока дю Чайла все еще вставал на дыбы под де­ревьями с откровенно враждебным видом. — Будут непри­ятности, и вам лучше не касаться их.

Я понял намек и исчез, а когда на следующий день за­явил официальный протест Сидорину и атаману, то после­дний принес свои извинения, но Сидорин проявил почти полное безразличие. Довольно забавно, что через два дня из британской миссии пришла официальная просьба (уверен, что исходила она из канцелярии Кейса) снять дю Чайла с занимаемой должности в донском штабе. Естественно, без­результатно.

 

 

Примерно в то же время до меня стали доходить слу­хи, что наше снаряжение вызывает у русских недовольство, а Норман Лак заявил, что за этим стоит дю Чайла.

Поскольку какая-то часть прибывшего военного обору­дования — кроме того, что было разворовано по пути, — ранее использовалась в Салониках или Египте, он распрос­транял дикие бредни о «коварных британцах», обменива­ющих бесполезные и изношенные войной военные запасы . на нефтяные и угольные концессии и зерно, которые будут наносить новой России ущерб еще многие годы. Кроме . того, нас обвиняли в создании умышленных препятствий для их артиллерийских офицеров, мешая перебрасывать их батареи на фронт. Это не вызывало никаких сомнений, потому что я просил, как минимум, две недели батарейно­го инструктажа, который заканчивался бы двумя днями учебной стрельбы под наблюдением смешанной комиссии из британских и русских инструкторов. Конечно, мне было в этом отказано на том основании, что пушки надо немед­ленно отправлять на фронт, но день шел за днем, бата­реи оставались то по одной пустяковой причине, то по другой, время терялось на тыловых железнодорожных стан­циях, и при этом обучению уделялось слишком мало вре­мени.

Частично это происходило по вине российских офице­ров. Некоторые из них были просто недостаточно подго­товлены, но многие — в мундирах из британского хаки, сшитых по индивидуальному заказу, — не имели никако­го желания отправляться на фронт и, одним глазом косясь назад на случай бегства, отыскивали любой предлог, кото­рый мог бы задержать их отбытие.

Поэтому я, горя желанием покончить с этими истори­ями о британском безразличии и неумелом руководстве, отправился к Сидорину и потребовал устроить парад бата­рей, вооруженных Британией.

— Мы должны показать населению, что уже сделано! — настаивал я.

Сидорин кивал.

82

 

— Хороший план, — согласился он. — Я устрою так, чтобы атаман провел смотр двух Богучарских батарей, а архиепископ благословит их на Соборной площади перед отбытием на фронт.

Смотр состоялся перед огромной толпой, и бородатые священники в длинных платьях, с курчавыми волосами, вью­щимися до плеч, благословили войска. Эти батареи с британ­скими орудиями, упряжью и мундирами имели хороший вид, и мы старались изо всех сил, чтобы экипировка была более или менее исправная.

Парад был устроен возле Новочеркасского собора, и де­монстрировались бунчуки, полковые штандарты, столь доро­гие казакам. Шеренги солдат растянулись от одного конца огромной площади до другого, где посредине был воздвигнут алтарь перед памятником Ермаку, а священники в свер­кающих одеждах и окруженные ассистентами выполняли службу под звон колоколов, который устроил Лихтембергс-кий с восхитительной четкостью. Торжественность службы | усиливалась не только распятиями, но и великолепными ба­сами хора в григорианских хоралах и поразительными дис- ; кантами в финалах.

Епископ размахивал своим веничком, чтобы разбрызгать святую воду на головы коней, а над ним Ермак своими же­лезными глазами взирал со своего постамента на то, как в спокойный воздух возносились религиозные песнопения. За благодарственным молебном последовало представление фла­гов, и, когда флаги переходили из рук в руки, офицеры при­нимали их, преклонившись на одно колено и склонив голо­ву. Потом опять были громкие молитвы и хоровое пение, было вылито много святой воды на поднимающийся синий дым из раскачивающихся кадил, а затем воинские части. промаршировали мимо торжественного помоста твердым, решительным шагом. Переходя на легкий галоп, казаки за­тягивали песню, а офицеры, находясь впереди, дирижирова­ли своими нагайками.

Церемония была впечатляющей и, казалось, говорила о мощи и стабильности. Однако, как я понял, она таковой

83

 

не была, и это фактически был последний стабильный пе­риод, который мне было суждено пережить в России. Ког­да война стала близиться к кульминации, мне пришлось преодолеть на коне, на машине, на поезде и даже по воз­духу сотни миль, и, начиная с того момента и до отъезда из России, я редко знал заранее, где мне придется спать следующую ночь

Глава 5

Все это время мне отчаянно хотелось попасть на фронт в воюющие части, чтобы увидеть, как ведут себя в бою бата­реи, персонал которых мы обучали

Однако парад имел большой успех, и, когда атаман Бо-гаевский пригласил меня после этого на чай, даже дю Чай-ла подошел с ухмылкой, с лукавым выражением лица.

— Мой командир, — прошептал он, — сегодня ваш триумф, постановка была великолепна

Я с удовольствием удалился от него и отправился к сво­им друзьям Абрамовым, Рештовским и Смагиным, которые взяли меня с собой в госпиталь, где руководителем была дочь атамана, графиня Келлер. Граф Келлер погиб под Ки­евом в результате террористического акта.

Я пообедал с докторами, выпил чаю — по русской моде в стаканах из огромного самовара — с пациентами, которым смог раздать тысячу сигарет Среди них были генерал, пол­ковник, который пел казацкие баллады под гитару, рядовой солдат всего лишь четырнадцати лет, но уже трижды ранен­ный, и два калмыка — солдаты, которые практически вы­глядели китайцами. Офицеры и солдаты находились в одной и той же комнате, всего их было 42 человека, а всем распо­ряжались лишь две девушки да несколько пленных больше­виков.

Для нас спели и сыграли два выздоравливающих офице­ра, а раненые устроили концерт, в который входил народ­ный танец, исполненный калмыцким вестовым. Дочь ата-

84

 

мана разумно вела госпитальное хозяйство, и ее пациенты были преданы ей и помогавшим ей двум сестрам. Им, од­нако, отчаянно не хватало лекарств и бинтов, и этот факт только заставлял меня все сильнее рваться на фронт.

На обратном пути я хранил молчание, и, когда Алекс стал меня обо всем расспрашивать, Муся мягко его пору­гала.

— Ему всегда больно видеть, как отчаянно мы нужда­емся в помощи, — произнесла она.

Она какое-то время поговорила об условиях в госпита­лях на Востоке во время Русско-японской войны, и я по­нял, что, какую бы помощь ни оказывать, все равно рус-~\ ское отсутствие порядка никогда не позволит максимально | ее использовать. Даже в ту войну они не были готовы и ' потерпели поражение из-за того же отсутствия руководства | и из-за коррупции, которая разрушала все, что они сейчас , предпринимали.  Эгоистичность и безразличие офицеров, которые вошли в поговорку и всегда являлись частью ста­рой имперской системы, никогда не обеспечивали даже лучшим из них непоколебимую верность их солдат, мно­гие из которых стали бы отличными солдатами, если б имели хороших офицеров.

Эти солдаты были терпеливыми, добродушными и тру­долюбивыми, но их совершенно презирали офицеры и отвратительно с ними обращались. Надо было приложить очень много усилий, чтобы привести их в уныние, но офи­церы обескураживали своих солдат, и те постоянно дезер­тировали поодиночке, по двое и группами; а иногда даже, когда в атаку гнали штабные офицеры на взбудораженных лошадях, солдаты просто поднимались всей толпой, убива­ли своих офицеров и переходили на сторону врага.

Командование на всех уровнях было действительно жут­ким, и при плохих примерах, подаваемых своими офицера­ми, солдаты не имели смелости воевать с соотечественника­ми. Тех, кто не дезертировал, часто отправляли из окопов домой после причинения ранений самим себе. Если солдата ловили после дезертирства, его обычно расстреливали, и я

85

 

слышал даже о практике награждения за арест дезертира, живого или мертвого. Это лишь поощряло убийство, пото­му что по темным закоулкам убивали подряд тех, кто был одет в потрепанный мундир, и тащили к властям за награ­дой. Все, что делалось в отношении дезертиров, побуждало их исчезать в еще больших количествах ради собственной безопасности.

Что касается командиров, их решения всегда были невер­ными. С самого начала государственные деятели — как рус­ские, так и союзные — делали ложные предположения. Если бы союзники были искренни в отношении своего антиком­мунизма и послали бы достаточное количество войск на ран­нем этапе, они могли бы войти в Москву, потому что в то время красные были так же деморализованы, как и белые, и с помощью нескольких испытанных в боях полков можно было пронзить оборону, как ножом — масло. Но государ­ственные деятели пытались сохранить присутствие нейтра­литета по отношению к остальному миру, и все делалось наполовину или не делалось вообще.

Вдобавок к этому колоссальные финансовые проблемы белых властей никогда не уменьшались, так что напечатан­ные бумажные деньги хотя и приятно выглядели, да и обо­дряюще похрустывали, девальвировались так стремительно, что ходила поговорка, что Деникину не хватает сил, чтобы крутить ручку печатного станка с достаточной скоростью. Наконец, его командиры редко проявляли большое вооб­ражение. Ни один генерал не желал, чтобы им руководил кто-то другой, а так как у всех них было слишком много власти, единства командования никогда не существовало. Они могли бы держаться годами, если бы отступили в ук­репленные районы или координировали свои усилия, но они всегда были заражены амбициями либо леностью, ко­торые убеждали их делать слишком много или недостаточ­но или оставаться абсолютно безразличными.

Мы все знали, что помещения в поездах, которые долж­ны быть отведены раненым, иногда были заняты женщина­ми, не имевшими на это права, жившими в сравнительной

86

 

роскоши под чьей-то генеральской протекцией, а в это вре-\ мя раненые солдаты тащились пешком. Целые поезда были S заняты влиятельными офицерами, которым полагалось быть ! рядом со своими солдатами, а в это время больным и ране- [ ным офицерам в госпиталях отказывали в месте, а иногда и вообще бросали на растерзание наступающим красным, v Один французский генерал назвал эти поезда «борделями на ) колесах».

Я хорошо знал обо всей этой коррупции и лености и о том, как возникали шутки.

— Как, по твоему мнению, подруга генерала Асникова будет выглядеть в этом платье, присланном для медсестер Красного Креста? — услышал я, например, а мы все зна­ли, что она, как и многие другие, медсестрой не была во­обще и только пользовалась этой одеждой, чтобы оставать­ся с генералом в его штабе. Тем не менее я придерживался той линии поведения, что хуже всего критиковать людей, которым пришлось пережить столько бед, и мне удавалось не замечать некоторых наихудших излишеств. Фактически' я просто не хотел их видеть. Я уже сильно привязался к, донским казакам и предпочитал ничего плохого не заме­чать. А так как многие британские офицеры, делавшие эти замечания, были весьма на короткой ноге с виски, я пони­мал, что у нас нет права проявлять сарказм по отношению к тем, кто перенес страданий больше, чем мы могли себе представить.

Мои письма домой, возможно, надоедали до слез всем, кто их читал. Наверно, там думали, что я утратил все свое чувство меры, но меня глубоко задевали страдания русских, и я постоянно писал матери, обращаясь с просьбами по­мочь устроиться беженцам либо попытаться уговорить бри­танских политиков делать больше для России.

И все же с ужасом я осознавал, что мало делаю для этой помощи, и постоянно требовал разрешения отправиться на фронт. Наибольшее, что я сделал, — это инспекция осна-

87

 

щенных британскими орудиями британских батарей Донс­кой партизанской дивизии Семилятова, но даже это не име­ло большого успеха Мне полагалось отправиться на специ­альном поезде, но благодаря одному из триумфов дю Чайла в области дезорганизации я очутился в кишащем клопами вагоне третьего класса в воинском эшелоне Даже официаль­ные обеды, которые мне пришлось посещать, не всегда об­ходились без накладок. На одном из них какой-то русский офицер, которого я был вынужден взять с собой в качестве переводчика вместо Кемпбелла, счел необходимым трижды упасть в обморок, причем не от водки, как можно было бы ожидать, а, предположительно, от жары в сочетании с неко­торыми эмоциями, возбуждаемыми осознанием важности происходящего И не было ни одной души вокруг, кто бы мог говорить по-английски. Да, был еще один человек, ко­торый говорил по-французски так же, как и я сам

Я был в подавленном состоянии и крайне огорчен каче­ствами некоторых офицеров, бывших под моим командо­ванием, знал о некотором недовольстве мной, потому что им больше нравился прежний беззаботный стиль работы. Я даже начал чувствовать, что миссии все более надоедает мой энтузиазм, и когда я, наконец, получил приглашение от атамана отправиться с ним на фронт, пришел в восторг при мысли об отъезде Однако, обратившись в штаб со своей просьбой, я получил отказ, но в конце концов Кейс уступил и выдвинул такое предложение.

— Я тебя сам возьму с собой, — сказал он, и, не ис­просив разрешения, мы поехали в штаб 3-го Донского кор­пуса в Луганске.

Лишь только мы отъехали, Кейс был срочно отозван на­зад панической депешей об интриге в Ростове, которая на­чалась сразу после его отъезда и с которой справиться мог только он, так что на обратном пути он остановился в Но­вочеркасске и попросил Сидорина, который сам был дол­жен поехать в войска на фронте, взять меня с собой.

Мне сказали, чтобы я был готов к немедленному отъ­езду поездом главнокомандующего вместе с Катбертом

 

Харгривсом, моим старым довоенным другом, и перевод­чиком.

Ангус Кемпбелл чувствовал себя неважно, а Лака не было на месте, поэтому стали спешно разыскивать Лихтембергс-кого. Соборные колокола звонили, и я только успел поду­мать, что жаль, что нет времени позвать его, как тут появил­ся сам Лихтембергский и сообщил, что Сидорин попросил его ехать со мной. Я не особенно жаждал брать Лихтембер-гского, поскольку он был закадычным другом Сидорина, но, похоже, у меня выбора не было, и я бросился укладывать чемодан.

— В штабе миссии не будут сожалеть о моем отъезде, — заявил я Харгривсу, когда мы садились в ожидавшую нас машину — Там меня не очень любят, а так как по возвра­щении меня уволят, надо по возможности насладиться.

Мы с грохотом пронеслись по улицам к вокзалу, где нас встретил полковник Агаев, адъютант Сидорина, и меня про­вели в купе на спецпоезде, состоявшем из вагон-салона с кухней и открытой платформы в хвосте поезда, а также из четырех или пяти пассажирских вагонов, а еще был прицеп­лен один спальный вагон. Также были платформы для авто­мобиля Сидорина и другого транспорта и места для лоша­дей и русских конюхов и вестовых.

Поезд отошел ночью, и на следующее утро мы уже про­езжали железнодорожный узел Лихая и быстро неслись по голой степи на восток к месту, где мы были должны, преодо­лев это пространство, прибыть в штаб 1-го Донского корпу­са, в то время удерживавшего фронт справа от линии сопри­косновения с врангелевской Кавказской армией, которая воевала на Волжском фронте С нами на поезде были две автомашины, а также лошади для каждого из нас и казачье­го эскорта. Замечу, что все казаки были выше 180 сантимет­ров ростом и возвышались на жилистых лошадках.

На станцию Суровикино мы приехали вечером. Как толь­ко остановились за городом в ожидании, когда освободится путь, босоногие девчонки, собиравшие подсолнечник, пре­кратили работу и стали наблюдать за нами, а возле вагона

 

 

появились торговцы огромными зелеными арбузами, в чьей вкусной розовой плоти чересчур часто таились бактерии хо­леры. На мелких участках почвы вокруг деревенских фрук­товых садов трудились бородатые казаки, но обжигающий ветер иссушал землю. Трава была сморщенная, желтого цве­та, а на дороге вдоль железнодорожного пути были огром­ные трещины поперек высохшей колеи, которые тянулись вдаль, в холмистую степь, в которой не было ничего, кроме рыжевато-коричневой травы да березовых рощ и ольхи.

После ряда толчков мы вновь двинулись в путь, и поезд в конце концов подъехал к станции между жуткими зда­ниями и бессистемно разбросанными домами бедной час­ти городского населения. И тут же он попал в осаду лю­дей, рвавшихся почистить вам обувь, перенести багаж или продать что-нибудь из еды. Один-два солдата спрыгнули на платформу, чтобы поразмять ноги, но Сидорин был наме­рен отъехать, как только будут готовы автомобили, и мы уселись в машины, а прислугу и большую часть багажа поместили в два грузовика. Однако я настоял на том, что­бы мою жестяную ванну, в которую я положил свои туа­летные принадлежности, накрыли брезентом, и это оказа­лось мудрым решением, потому что в течение всей поездки грузовики редко были ближе к нам, чем в трех днях пути, и на обратном пути мой чемодан исчез на целых три не­дели. В «паккарде» поехали генералы Сидорин и Алферов, полковник Агаев и я, а в «фиате» — генерал Семилятов, капитан Дудаков, Лэмкирк и Харгривс.

Вечер был изумительным, когда мы углубились в степь. Слева от нас садилось солнце, и поднимался густой туман, отчего трава поблескивала от влаги. Мы не пользовались никакими картами, и шофер, похоже, вел машину наобум по ухабистой колее под пустынным небом. Часто не было дороги вообще, и колеса машины будоражили аромат ди­кого чабреца, так что он окутывал нас, подымаясь вверх. Скорый обмен мнениями и ожесточенная жестикуляция от машины к машине убедили меня, что никто не знает до­роги, и мы совершили несколько неудачных крюков, пы-

90

 

таясь отыскать ее. Однажды даже, казалось совсем заблу­дившись, мы попытались поговорить с отдельными дики­ми калмыцкими пастухами, но они убежали от нас, опаса­ясь, что мы — большевистские броневики или — что также неприятно — агенты-вербовщики белых.

«фиат» и грузовик остались далеко позади. Огни загора­лись и гасли, и короткая летняя ночь подходила к концу. Наконец на вершине одной из возвышенностей мы увидели слепящий свет двух фар машины, посланной нам навстречу из штаба 1-го корпуса из Усть-Медведицкой, а когда мы последовали за ней на вершину холма, справа и слева, на­сколько мог видеть глаз, я различил реку Дон, вьющуюся до самого горизонта через широкую волнистую степь.

В два раза шире Темзы у Лондона, река лежала, сверкая в первых лучах яркого летнего рассвета. Сразу же под нами располагалась станица Усть-Медведицкая, самое сердце дон­ского казачества — «станица станиц» с большими церквя­ми, чьи купола маячили высоко над крепкими деревянными, с плоскими крышами, одноэтажными домами, из которых она в основном и состояла. Пока мы обменивались привет­ствиями со штабным офицером, солнце само появилось в том самом месте, где река сходится с горизонтом, и длин­ные малиновые всплески осветили серебро воды и наброси­ли розовый оттенок на просторный пустынный ландшафт. Мне показалось, что это красивейшее место, которое я ви­дел в своей жизни, и даже Индия никогда не производила на меня такого впечатления.

Вместе с этим впечатлением возникло ощущение, что
Здесь как раз имеется обстановка для приключения, куда
более значительного, чем то, что было в переполненной сол­
датами окопной войне на Западном фронте, куда более вол­
нующего, чем охота на дичь на равнинах Индии или в го­
рах Кашмира. Тут я был один посреди этих загадочных
степей, связанных со всеми типами русских людей, — это (
не сверхцивилизованный продукт, встречавшийся ь боль­
ших столицах Европы и на Ривьере перед войной, а насто-|
ящие честные перед богом русские, реагирующие на воз-

91

 

действие природы на их жизнь так, что при этом в выс­шей степени ясно и отчетливо обнажаются их народные качества. Здесь мне повстречались все слои общества: ге­нералы и младшие офицеры, попы и простые казаки, при­дворные дамы умершего царя и заурядные деревенские девушки, ухаживающие за ранеными в госпиталях; плен­ные большевики, большевистские дезертиры; монархисты, побывавшие в плену у большевиков и бежавшие оттуда; родственники жертв большевистской резни и люди, гото­вые в любую минуту опять резать и присоединиться к боль­шевикам, если при этом их перспективы улучшатся. Все они прошли через условия и явления, которые мне пред­ставлялись ужасающими даже после Франции, и в некото­рой степени все были немного деморализованы. Но все они жаждали некоей свободы, которой в России лишь немно­гие личности имели шанс насладиться; и я, молодой, не­опытный офицер, был чуть ли не один среди них и благо­даря униформе, которую носил, имел право на их уваже­ние, как представитель моей страны.

Мы не стали дожидаться приезда остальных машин и поехали вниз в городок. Вдалеке были видны фары «фиа­та», но на грузовики мы не надеялись. По приезде на ме­сто нашего размещения я получил симпатичную комнату в доме средних размеров, где был и неплохой сад. Вся ме­бель была из дерева, грубо обточена и выкрашена в яркие синие, красные и зеленые тона, и в углах, на стенах и над большой пузатой печью стояли и висели неизбежные ико­ны, бывшие неотъемлемой частью русских домов. Я наде­ялся было прилечь и поспать, как появился посланец от Агаева.

— Господина офицера, — сообщил он, — просят при­готовиться к ркину!

А времени было примерно 4 часа утра.

Еда состояла из икры, водки — естественно! — и стер­ляди, бескостной рыбы, характерной для Дона. Угощение

92

 

завершала куча земляники в сливках. Наша хозяйка при­ветствовала нас в типичной русской манере, хотя сама толь­ко что оправилась от тифа, и волосы ее все еще были ко­роткими, как у мальчишки. На ней было простое платье казачки-селянки, и она ежедневно работала медсестрой в местном госпитале для больных тифом. Очевидно, она за­метила, что я здорово устал, а поэтому поделилась своим наблюдением с Сидориным, который, похоже, приготовил­ся надолго засесть за стол. В конце концов она подошла ко мне и сказала, использовав для этого все свои знания анг­лийского языка:

— Английский офицер устал?

Она сделала мне знак идти следом за ней в мою комна­ту, положила руки себе под щеку, как ребенок, укладыва­ющийся спать, и произнесла:

— Спи, спи.

И я уснул!

Меня не разбудило и прибытие Харгривса с грузовиком, и только примерно в 9 часов утра вместе с солнечными лучами, вливавшимися в комнату сквозь окна, я услышал медный нестройный перезвон колоколов церкви над полу­сонной деревней. Все было окутано зноем и тишиной, а также шарканьем подошв, поднимающих пыль. Когда я выбрался из постели, ко мне подошел русский офицер и предупредил меня о том, чтоб через полчаса я был готов к параду. Ко времени, когда мы оделись, солнце палило вов­сю, и я очень обрадовался индийскому пробковому шлему, который я захватил с собой. Отвечавший за нашу группу Агаев повел нас в город вслед за Сидориным и другими генералами.

В отсутствие генерала Мамонтова, находившегося на фронте, штаб 1-го Донского корпуса представлял генерал Алексеев, его начальник штаба. Нас также сопровождали атаман Усть-Медведицкой и два члена Донского круга от этого района — оба до мозга костей казаки. Они оба иг­рали ведущую роль в антибольшевистском восстании, в ре­зультате которого район был очищен от красных, и мало-

93

 

помалу я разузнал, как это происходило, от них и их това­рищей.

В первые месяцы оккупации района режим большевис­тских комиссаров с его жестокостью и беспределом и не­прерывные конфискации у крестьян зерна, скота и лоша­дей довели казаков чуть ли не до отчаяния. Скоро они раскаялись в том, что бездумно поддались большевистской пропаганде, прекратив свою борьбу за свободу, но неболь­шие мятежи и акты неповиновения были немедленно по­давлены с исключительной жестокостью. Повсеместно при-. менялись пытки. Мужчины и женщины подвергались так называемому «снятию перчаток и чулок» — их руки по-

гружали в кипящую воду, и кожа слезала полностью — или их обжигали каленым металлом, избивали или хлестали по лицу казачьей нагайкой. Убийство было заурядным делом. Тем не менее казачий дух пробуждался, и после несколь­ких месяцев тайной подготовки в нескольких станицах од­новременно вспыхнуло восстание. Усть-Медведицкая нахо­дилась в центре этого очага, и здесь, как и во многих окрестных станицах, перебили комиссаров, а многие боль-г шевистские солдаты примкнули к мятежникам, которые в итоге собрали армию из 3000 человек с двумя или тремя ' пулеметами.

         Ими командовал бывший унтер-офицер императорской армии по имени Отланов — прекрасный воин и организа­тор, и они не только отразили все атаки большевиков, но и выбили их из непрерывно расширявшегося района на верхнем Дону. Из каждой освобождаемой станицы прибы­вало все больше и больше казаков, чтобы пополнить ряды

   отлановских войск, а в середине июня 1-й Донской кор­пус Мамонтова прорвал кольцо большевистских войск, разъединявших восставших с основной Донской армией, и соединился с повстанцами. Это совпало с переправой 2-м и 3-м Донскими корпусами реки Донец у Каменской и Луганска, и когда мы прибыли в Усть-Медведицкую, фронт все еще продвигался вперед примерно в 60 милях к северу от нас.

94

 

Эти войска состояли из прекрасных, похожих на солдатЧ людей, одетых в серо-зеленые рубашки, синие или зеленые | брюки с широкими красными лампасами, и с типичным ка- | зачьим чубом, свисающим из-под фуражки, которую все ка­заки носили щегольски, набекрень. Молодые казаки очень гордились своими чубами, и если вдруг в конце дня каза­чок вынимал расческу и принимался расчесывать свой чуб, это всегда значило, что у него свидание со станичной де­вушкой.

Нашей первой обязанностью тем утром был осмотр двух сотен этих бойцов, которым были выданы британские мун­диры хаки. Казаки в них выглядели очень неплохо, но пред­почитали носить казачьи фуражки, чтобы сохранить свою индивидуальность. Сидорин обратился к ним с речью, а потом попросил меня сказать несколько слов, что мне уда­лось сделать с помощью Лэмкирка. Очень плохо, что тот был единственным имевшимся в наличии переводчиком, и все, что он делал, выполнялось с угрюмым и недовольным видом, и хотя я изо всех сил старался не замечать его враж­дебности и обращался к нему за помощью только в край­них случаях, он взял себе за правило создавать максималь­ные проблемы в течение всей поездки.

После осмотра мы посетили благодарственное богослуже­ние в церкви за освобождение города от большевиков. Нас благословил священник, и была произнесена молитва в честь союзников в целом и за нас в частности. Войдя в церковь, мы прошли мимо святого места, где находилась одна из многих икон, предположительно имевших чудодейственную силу, но перед этим все орркие было снято, и у входа скопилась груда сабель, револьверов и кинжалов. Как обычно, церковное пес­нопение было изумительным и велось без какого-либо орке­стрового сопровождения. Казаки исключительно музыкаль­ны, и, хотя, как и во всей русской музыке, минорный ключ, похоже, преобладает в их песнях, у солдат были великолеп- ' ные голоса, и они неутомимо распевали на марше.

На выходе из церкви какая-то исключительно краси­вая девушка-казачка преподнесла мне букет цветов, и еще

95

 

больше цветов бросали в нас, пока мы выходили на доро­гу. К этому времени, не позавтракав, я ощущал крайний голод, но нас ожидали новые церемонии, и нас отвезли в здание местной управы, на ступеньках которой сфотогра­фировали с группой атаманов всех мелких деревень этого района.

Затем последовала церемония встречи гостей с хлебом и солью, и надо было вытерпеть приветственную речь ка­зачьей гражданской администрации. Мне преподнесли бу­ханку хлеба с солью как символ того, что меня приняли как почетного гостя. Лэмкирк смотрел на нее такими же го­лодными глазами, что и я.

— Я бы дорого отдал за то, чтоб откусить от нее прямо здесь, — сказал я.

Потом опять речи и представления друг другу, и мы наконец набросились на богатейший обед в местной упра­ве, в заключение которого меня вновь заставили произнес­ти речь о британской конституции. Вторая половина дня была посвящена посещению госпиталей.

В них было полно больных, главным образом тифом, они лежали на соломе в голых палатах, все тело покрывала тем­ная красновато-коричневая сыпь, всегда сопутствующая это­му заболеванию. Многие из них были в коме или в бреду, но не было кроватей и даже матрасов, и поэтому и больные, и раненые лежали рядом, бок о бок. Палаты были забиты } сверх меры, а атмосфера стояла удушающая, и тучи огром-' ных мух постоянно усаживались на глаза и носы людей, ко-¹ торые задыхались в предсмертной агонии или стонали от боли в плоти и кости, размозженной снарядными осколка­ми или пулями. Никто из них не умывался со времени по­ступления сюда, и, все еще в заразной одежде, они лежали, покрытые пылью и потом. Для оперирования не было ни-( каких обезболивающих средств, только для самых суровых ампутаций, а имевшиеся инструменты были тупыми, гряз­ными и непригодными к использованию, поэтому свиреп­ствовала гангрена. Бинтов и корпии просто не существова­ло, и их заменяли пучки соломы, куски хлопчатобумажных

96

 

лохмотьев и полоски, оторванные от старых скатертей или I платьев.

В одной из палат мертвый лежал вместе с живыми (еще, возможно, незамеченный), и совершенно недостаточный персонал докторов и молодых студентов-медиков устало пытался справиться с ситуацией, хотя, не имея необходи­мого для работы, они мало что могли сделать. В каждом госпитале имелась старшая сестра, которая с небольшой группой девушек-казачек, казалось, постоянно переходила из палаты в палату, стараясь подбодрить немногих из уже отчаявшихся жить людей. Все они были в деревянных сан­далиях на босу ногу, потому что у них не было обуви и чулок по той простой причине, что не могли их купить. Прически были очень короткими, как у мальчишек, и мно­го времени у них уходило на то, чтобы разносить воду боль­ным, поить их и отгонять мух маленькими ветками, сре­занными с кустов в саду.

Куда бы мы ни шли, нас представляли как «английских офицеров, приехавших к нам на помощь», и все глаза были с любопытством устремлены на нас, а вопросы задавались такие, как «закончилась ли война на Западе?», «находится ли царь в Америке?», «когда британские войска прибудут, чтобы воевать с большевиками?», «а британские солдаты такие же большие, как и русские?»

Перед тем как нам покинуть здание госпиталя, неболь­шая группа устало выглядевших медсестер, старшая сестра и главный врач скромно спросили, не могли б они погово­рить с английскими офицерами, и с помощью нескольких простых предложений отвели свою душу в разговоре со мной.

— Вы видели наш госпиталь? — спросил главный док­тор. — Он не такой, как у вас в Лондоне. Но что мы мо­жем поделать? У нас нет бинтов, нет корпии и нет ле­карств Есть лишь несколько кроватей, и даже простыни с них были разорваны на бинты. На прошлой неделе от тифа умерли два наших доктора и, — он показал на похожего на привидение подростка восемнадцати лет с глазами по-

 

 

хожими на горящие угольки, — эта маленькая сестра толь­ко на днях выздоровела. — Он покачал головой. — Недав­но к нам принесли казака, у которого нога была разрезана сверху донизу, наподобие лампасов, которые он носил на своих штанах. Он умер от гангрены. — Он развел руками в мольбе. — Но вот вы здесь, вы же нам поможете? Вы не пришлете нам хоть немного материала, чтобы можно было работать? Ведь Англия так богата, она наверняка могла бы прислать нам, по крайней мере, бинты?

В следующем месяце я много раз бывал в госпиталях и всегда оказывался свидетелем горестных сцен такого рода. Но это мое первое впечатление от того, до чего могут дове­сти эти Гражданская война и классовая ненависть, разжи­гаемые полупреступным, полуграмотным, своекорыстным классом политических агитаторов, навсегда отпечаталось в моей памяти.

«Чем же я помогал?» — с горечью думал я. В основном посещая банкеты, приметные лишь оргиями еды и речей, получением цветов и тостами за чье-то здоровье! Не очень-то похвальный послужной список, решил я, уехав оттуда, и слившиеся воедино стыд и гнев сдавили мне горло.

Покинув госпиталь, я сумел немного отдохнуть: несмот­ря на то что побывали на еще одном ужине с танцами, в тот вечер мы улеглись спать довольно рано. На следующее г утро мы были заняты участием в богослужении в память ' погибших, проходившем на холме, господствовавшем над городом.

— В начале Гражданской войны, — рассказывали мне, — до того, как большевики начали вербовать в свои ряды но­вобранцев, Красная армия в большой своей части состояла из беглых заключенных, отъявленного сброда и всяких по­донков из старой армии. Они грабили и резали население, добивали раненых и насиловали женщин. Эта поминальная служба — в память жертв этих побоищ.

В самой высокой точке на окраине города был воздвиг­нут большой греческий крест, и на холмик у его подножия было возложено несколько букетов полевых цветов. Отсю-

98

 

да мы отправились в расположенный по соседству внуши­тельных размеров монастырь, в котором проживало около трехсот монахинь под началом матери настоятельницы, в свое время бывшей близкой подругой покойной царицы. Все они носили черные мантии и капюшоны, а в монасты­ре была приятного вида подземная часовня с синими сте­нами, где был проведен короткий благодарственный моле­бен. Тут же, как и во всех церквях, при входе вовнутрь нам пришлось снять оружие, которое носится на поясном рем­не, и оставить его позади алтаря.

Большевики не обесчестили это место во время своей оккупации, и для нас был устроен великолепный обед в лич­ных покоях матери настоятельницы, которая отлично гово­рила по-английски и по-французски. Мы встретили более пожилых работниц из ее персонала — тут были женщины семидесяти и более лет, проявившие к британским офице­рам огромный интерес. Мне преподнесли буханку белого хлеба, испеченного монашками, и нас забросали цветами, пока мы проходили по неровным пыльным улицам и моще­ным тротуарам этого маленького городка.

После значительной задержки на следующее утро мы уехали, но едва отъехали, как стали досаждать наши шины. О том, чтобы заменить их, не было и речи, потому что их не было во всей России, и повреждения пришлось ремон­тировать на месте. Пекло невыносимо, и пока несчастные шоферы заменяли баллоны на одной машине, мы прикор­нули под тентом в другой.

В это время года степь выглядела привлекательно, воз­дух был полон пения жаворонков, а степь была покрыта высокой травой и множеством полевых цветов минимум десяти видов, то тут, то там виднелись березовые рощицы и заросли ольхи. Эти волнистые прерии очень походили на равнину Солсбери — там также не было никаких дорог, сплошные делянки подсолнечника. В других местах видне­лись огромные участки синего и розового цвета, и на про­тяжении целых миль наши ноздри были полны аромата, и при этом вокруг не видно ни души.

99

 

            В Усть-Хоперск мы приехали около полудня, и после обычной церемонии приветствий и речей местный атаман устроил для нас обед. Мы услышали о новых большевистс­ких зверствах, и я встретился с великолепным старым сол­датом семидесяти двух лет, который служил в казачьей личной охране предыдущего царя, а сейчас явился ко мне в полной униформе с медалями. Несмотря на испещрен­ное морщинами лицо и седые волосы, он держался прямо и в своей шинели с богато украшенным ремнем выглядел так, будто все еще был грозным воином.

     После обеда мы двинулись на Еленскую, родную стани­цу Отланова — руководителя казаков-повстанцев, прибыв­шего для встречи Сидорина и отдания ему рапорта. Это был энергичный, военной выправки человек, производив­ший впечатление сильной личности, он показал мне их тайный арсенал, где повстанцы чинили трофейные винтов­ки, мастерили седла, упряжь и даже отливали пули в са­модельных, грубых изложницах. Он дал мне седло и, похо­же, очень хотел получить сувенир от британской армии, так что я отдал ему одну из моих артиллерийских эмблем. По краям толпы стояли крестьяне, наблюдая, как мы разгова­риваем, на сапогах все еще был навоз, а в руках они все еще держали вилы, — бородатые, неприятного вида люди в потрепанной одежде, лишь глаза их привлекали невин­ностью людей, не имевших представления о том, что про­исходит.

После ужина с местным атаманом ночь мы провели в Еленской.

— Немецкое слово «улан», или «кавалерист, воорркен-ный пикой», произошло от названия этой деревни, — гор­до сказал он. — Мы дали много знаменитых казаков-воинов.

Следующим утром мы поехали в Вешенскую, более крупную станицу, где помимо всего прочего нам показали радиоприемник, захваченный у красных.

— Наши связисты наверняка знают эту штуку, — зая­вил Харгривс. — И она в чертовски приличном состоянии!

100

 

Госпитали здесь находились в жутком состоянии, и, ког­да мы ходили по ним в самое жаркое время после полу­дня, меня чуть не стошнило. Харгривс неизменно шел со мной через все тифозные палаты, и его примитивное зна­ние русского языка было проверено в полной мере. Сам Сидорин тоже прошел через все палаты, но члены группы, в которых не было нужды, обычно ожидали нас снаружи, приложив к носам свои носовые платки.

Примерно в это время мне сделали прививку от тифа.

Ко мне несмело подошел какой-то русский врач.

— Вы не хотели бы привиться от тифа? — спросил он.

Меня это предложение озадачило, потому что я знал, что тут не было сыворотки, но он настаивал, что у него есть немного.

— Я сделал ее из крови человека, который только что ' умер, — произнес он. Я пожал плечами.

— Очень хорошо, — отреагировал я. — Давайте.                           \

И он сделал мне инъекцию, и, возможно, благодаря его сыворотке, когда я подцепил эту болезнь, я не умер.

Мы остались в Вешенской на ночь, и перед ужином у нас *у появился первый шанс искупаться в Дону. Река была немно­го грязноватой, но холодная вода быстро неслась мимо пес­чаных берегов. После дневного зноя это было очень прият­ное занятие, но никто из русских офицеров не сделал ни малейшей попытки обсушиться после выхода из воды, они просто надели свою одежду на все еще мокрые тела. Похо­же, они меня считали немного сумасшедшим, потому что я воспользовался полотенцем.

На следующий день мы отправились в Мигулинскую,    у остановившись по пути в какой-то станице, где во время восстания женщины сами, охваченные жаждой мщения, вылавливали пытавшихся бежать комиссаров и убивали их своим сельским инвентарем и кухонными ножами.

В Казанской мы переправились на северный берег Дона . > и, поскольку наше долгое путешествие перешло в следую­щую стадию, провели там два дня. Вечернее купание было

101

 

превосходным, что позволило грузовикам догнать нас. У меня также впервые появилась возможность написать несколько писем, хотя когда и как они будут отправле­ны — совсем другой вопрос.

Мы уже преодолели сотню очень трудных миль вдоль южного берега Дона, а на следующее утро отправились да­лее на север, еще на 80 миль, которые собирались проехать за один день, чтобы оказаться в Урюпинске — штабе 2-го Донского корпуса. В маленькой деревне возле Солонки, где остановились на обед, мы наткнулись на останки француз­ского легкого танка, захваченного большевиками после от­хода французов из Одессы, а теперь брошенного. После обеда мы остановились, чтобы попить свежего и кислого молока, которым нас угостили казаки, у которых, похоже, всегда был запас холодного как лед молока в глубоких по­гребах.

К моему глубокому удивлению, мы приехали в Урюпинск вовремя, полркивые, и после того, как нас провели к нашим местам временного пребывания и накормили, как обычно, яйцами с черным хлебом и маслом, а также напоили не­сколькими литрами русского чая, мы рухнули на постели и быстро заснули, измотанные ездой в битком набитом транс­порте по 80 милям пыльных степных дорог, притом без ка­кой-либо защиты от полутропического солнца.

Мы с Харгривсом и Лэмкирком расположились на по­стой у одной русской вдовы с симпатичной дочерью девяти лет, причем обе говорили по-английски. Поскольку Сидо-рин планировал провести в Урюпинске два-три дня, нам на следующее утро позволили долго валяться в постели, и к осмотру мы приступили в полдень после обычной цер­ковной службы. Мы пообедали в штабе корпуса, а по пути туда нам преподнесли цветы. Адъютант командира корпуса поинтересовался у меня, как мне понравились эти цветы.

Я беззаботно ответил, что, хотя цветы и симпатичны, подарившая их шестнадцатилетняя девушка была еще сим­патичнее. И тут же, к моему огромному смущению, посла­ли за девушкой и привели ее ко мне.

102

 

— Она будет вашей партнершей в танцах сегодня вече­ром в офицерском клубе, — сказали мне.

Как нам обещали, танцы устроили после ужина в офи­церском клубе, и я сидел рядом со школьницей, которую повстречал утром. Она была дочерью профессора в Москве и знала большевиков лучше, чем мы, поскольку станица Урюпинская перешла в наши руки только на прошлой или позапрошлой неделе. Вопреки правилам, я предложил вто­рую часть эмблемы, которую я отдал Отланову, а так как ( вскоре после этого большевики опять захватили станицу, я -часто задумывался о том, что могло случиться с ней, если б при ней обнаружили эту эмблему.

Обещанный визит на фронт должен был состояться на следующий день, и мы выехали поездом в Борисоглебск, что примерно в 20 милях на северо-запад, который два дня назад был захвачен Партизанской дивизией 2-го корпуса. Однако по приезде туда, к моему огромному разочарова­нию, мы просто осмотрели войска, стоявшие в резерве, и большую часть времени затратили на обычный обильный обед в штабе. Нам также сообщили, что необходимо вер­нуться к поезду к 7 часам вечера, поскольку большевистс­кие силы ударили навстречу нашим наступающим войскам примерно в шести милях за городом.

К этому времени во мне накапливалось бешенство от всех этих инспекций, еды и питья, и я просто рвался уви­деть хоть что-то действительно относящееся к военному делу. Но никак нельзя было нарушить инструкций Сидо-рина, а то бы меня самого бросили посреди степи без ка­кого-либо транспорта.

Новость о наступлении большевиков пришла по телегра­фу, но по какой-то причине Сидорин предпочел скрыть ее, и я узнал о ней только потому, что постоянно изводил Лэмкирка, требуя держать меня в курсе того, что про­исходит.

Войска, которые я видел в Борисоглебске, только вче­ра участвовали в бою и были очень плохо оснащены. Только 30 процентов были обуты в сапоги, и в части не было ника-

103

 

ких пулеметов. Лица солдат под налетом несущейся по вет­ру пыли были бледными и изможденными, и сквозь обвет­шалые мундиры можно было разглядеть колени и локти. Гимнастерки выгорели и износились, а у многих вообще не было гимнастерок, и вместо них солдаты носили шерстяные фуфайки. Не было даже признаков какой-либо британской униформы или снаряжения, а на некоторых из солдат фак­тически были немецкие шлемы с шипами, оставшиеся от германской оккупационной армии.

От них исходила какая-то обреченность, когда они сто­яли под палящим солнцем, с винтовкой у ноги, со скатка­ми через плечо. И тем не менее во время восстания они захватили Урюпинск, имея в своих рядах только 70 солдат, но убив при этом более сотни врагов. Когда вскоре после этого их вышибли из города, красные ответили зверским убийством около 200 школьников и школьниц.

Теперь они были, однако, измотаны, на лицах — апа­тия, и было видно, что в данный момент их не очень вол­нует, кто побеждает в войне, и я с горечью заметил, что для всех было бы лучше, если б часть мундиров хаки, ко­торые носили части штаба корпуса, удобно устроившиеся в тылу, была отправлена на передовую.

С каждым днем во мне росло раздражение от того, во что превращалась эта поездка. Попытайся я выбраться туда, где происходит настоящее дело, я бы никак не избежал над­смотра со стороны Сидорина или его штаба, и мы вернулись в Урюпинск поздно ночью, а следующий день был, как обыч­но, потрачен впустую, хотя прибытие одного из грузовиков с моим давно потерянным чемоданом дало мне шанс пости­рать кое-какую одежду. Поздно вечером по телеграфу при­шли сообщения о тяжелых боях.

— Красные выбиты из Балашова, — сказали нам. — Это важный железнодорожный узел в пятидесяти милях к северо-востоку. К казакам присоединился большой отряд зеленых.

— Зеленых?

Мой информант пожал плечами:

104

 

— Это бандиты. Солдаты недовольные большевиками. Они дезертировали два месяца назад. И с тех пор бродят по лесам в районе Тамбова, ожидая нашего прихода. Они очень демократичны и отказываются вообще признавать офицеров, но к тому же ярые антибольшевики и полезный боевой материал.

Сидорин решил ехать к Балашову, чтобы встретиться с зелеными на следующий день, так что мы снова уложили вещи и под охраной бронепоезда прибыли туда примерно в 4 часа пополудни. Это была северная точка, которую достиг­ли белые армии на Дону и на Волге, и с взятием Балашова весь район донского казачества и добрая часть Тамбовского района были очищены от красных.

На станции нас встретил конвой донских казаков 2-го корпуса, в основном в хаки, и подразделение зеленых под командой человека по фамилии Воронович, построив­шееся рядом с казаками. На зеленых практически не было формы вообще, они носили преимущественно крестьян­скую одежду с клетчатыми шерстяными кепками или потертыми бараньими папахами, на которых был нашит крест из зеленой ткани. У них был простой зеленый флаг, и они выглядели крепкой и мощной группой солдат. Пос­ле отъезда со станции на платформе был устроен короткий смотр, и перед зелеными с горячей речью выступил Сидо­рин, раздавший им для поднятия духа, для воодушевления на новые усилия ради нашего дела добрую толику наград. Однако их лояльность оказалась кратковременной. Они предпочли свою собственную компанию и скоро вернулись либо к большевикам, либо в леса, где могли попрятаться и безнаказанно грабить крестьян.

Махно, организовавший первую из этих бандитских шаек, отбывал тюремное заключение в Сибири, когда нача­лась революция, но по своем возвращении приступил к орга­низации своих бандитских групп, которые творили все мыс­лимые ужасы в Южной России. Он поднял личный черный флаг и воевал против всех, сея ужас в сердцах крестьян. Он уничтожал города, университеты, музеи и художественные

105

 

галереи. Зеленые, будь то под командой Махно или нет, вряд ли способны подчиниться воинской дисциплине, и, похоже, никого не удивило, что они покинули коалицию антикомму­нистов.

Среди всего прочего, что они оставили после себя в Бала­шове, был большой склад боеприпасов, прежде принадле­жавший красным. В нем я обнаружил в большом количестве британские боеприпасы и военное снаряжение, возможно захваченное на Северном фронте либо бывшее частью мате­риалов, поставленных нами русским в 1916 и 1917 гг.

Поблизости я также заметил 3-ю батарею гаубиц калиб­ра 4,5, которая была укомплектована и обучена в Ростове и стала первой вооруженной британскими гаубицами батаре­ей, появившейся на Донском фронте. Вероятно, она была наиболее успешной, а детонаторы мгновенного действия оказались открытием для офицеров, которые просили в бу­дущем не присылать ничего другого. Наша упряжь достав­ляла им, однако, немало проблем, и у лошадей было очень много нарывов на спине и ссадин на загривках. Обильные поставки боеприпасов вызывали у них огромную радость, и русские утверждали, что теперь понимают все, что надо знать об этом оборудовании и снаряжении. К сожалению, они ежедневно теряли от тифа четыре-пять человек.

Мы поужинали в доме у одного дантиста. В отличие от некоторых виденных нами прежде домов этот не имел ни­каких признаков повреждений или следов оккупации.

— Я — еврей, — объяснил стоматолог. — Поэтому боль­шевики меня не трогали.

Я очень устал и собирался заснуть, но тут заметил страш­ную суматоху, спешку снаружи, и едва успел раздеться в своей комнате, как в дверях появился Агаев вместе с пере­водчиком.

— Мы уезжаем, — заявил он.

— Прямо сейчас?

— Да. Генеральский поезд отходит через два часа. Под городом большевики пошли в контратаку. Мы ожидаем, что они в любой момент ворвутся в город.

106

 

Он отвернулся, когда я нагнулся за вещами и стал сбра­сывать их в кучу. И действительно, два дня спустя больше­вики отвоевали город, но до этого казаки сумели вывезти значительное количество боеприпасов со склада и много са­хара и белой муки.

Поспешный отход, когда все швыряли свои сумки, меш­ки в поезд в дикой давке, стал для меня еще одним ударом, потому что я надеялся на следующий день отправиться на передовую. Я, однако, понимал к этому времени, что, пока я буду таскаться за Сидориным, я, скорее всего, никогда не сделаю никому ничего полезного, да и не смогу провести какое-то серьезное исследование на передовой. Все, что я сейчас хотел, — это вернуться в штаб миссии и отправить новые письма домой с просьбой оказать помощь госпиталям.

По возвращении в Урюпинск Сидорина ожидали тре­вожные вести из штаба армии в Новочеркасске, и он безо всякой задержки сел на один из старых безоружных двух­местных аэропланов типа «вуазэн» с толкающим винтом, которые имелись во 2-м корпусе. Пока древний аэроплан вальсировал под ветром и гудел в небе, мы пробирались домой на машине и грузовике, стремясь доехать до Мил-лерова на ветке Лихая—Воронеж как раз вовремя, чтобы встретить там поезд Сидорина, который проделал весь путь от Суровикиной, чтобы встретить нас. С ним пришла весть, что багажный грузовик со всем нашим снаряжением окон­чательно сломался в 60 милях отсюда в степи, так что нео­хотно признавая мой неуловимый вещевой мешок утрачен­ным навсегда, мы той же ночью устремились на юг в Новочеркасск.

Глава 6

Моя первая официальная поездка на фронт стала самым разочаровывающим предприятием с военной точки зрения, хотя каждый ее момент был интересен. Чрезвычайный кон­траст между жизнью в штабе и жизнью несчастных рабочих,

107

 

солдат и пациентов в госпиталях производил на меня огром­ное впечатление.

И все-таки это была тяжелая работа, поскольку почти все время мы были в дороге и покрыли на колесах добрую часть страны. Стояла сильная жара, и мухи просто звер­ствовали, а так как я потерял все свои личные вещи, мысль о неделе в штабе казалась очень приятной перспективой в смысле смены впечатлений. Я вскричал от радости, когда по приезде мне вручили телеграмму, которая пришла днем раньше.

«Немедленно отправляйтесь в штаб миссии в Екатери-нодар для сопровождения главы британской миссии в дли­тельной поездке по всему фронту, возможно, длительнос­тью шесть недель».

— Это как раз то, что нужно! — восторженно восклик­нул я.

Я одолжил дорожный мешок, наполнил его сменным бе­льем из своих чемоданов и следующей ночью выехал, чтобы явиться к генералу Холмену. Еще не зная, где нахожусь, я пил чай в его поезде на вокзале Екатеринодара.

Первые два дня в Екатеринодаре прошли в доставке на поезд провианта, погрузке лошадей и осмотре и снаряжении конюхов и эскорта, состоявшего из одного унтер-офицера и трех казаков. В это время я был свидетелем многих дискус­сий между офицерами по поводу новой системы, вступив­шей в силу с приездом Холмена, и критика, как бы то ни было, не всегда была благожелательной. Я сам придерживал­ся того мнения, что резкий вольтфас (крутой поворот) в политике миссии, на котором настаивал Холмен, заметно мешал легкой жизни многих работников нашего штаба, как русских, так и британцев, и я лично считал, что настало вре­мя хоть что-то предпринять.

Однако я сохранял спокойствие и следил за событиями, будучи уверен, что рано или поздно увижу потрясающие результаты той энергии и натиска, которые сейчас прояв-

108

 

лялись Холменом и его сторонниками. Чем раньше недо­вольные уедут домой, тем лучше будет для всех нас, думал я, но это не касалось меня, потому что Холмен помогал мне и моим донским казакам, что позволяло заменять непод­ходящих офицеров в моей группе.

Холмен был невысоким, крепким мужчиной с седыми волосами и забавно мигающими глазами. Я был немалого роста, и он рядом со мной казался карликом. В прошед­шей войне он был прекрасным администратором и вовсе не добродушно воспринял ситуацию, которую обнаружил в штабе миссии. Невзирая на попытки русских помешать ему, он был намерен посетить воюющие части на передо­вой и обсудил со мной шаги, необходимые для того, чтобы превратить миссию в более действенный инструмент.

Он прибыл в Екатеринодар со специальной инструкцией от самого Уинстона Черчилля, который был одним из глав­ных инициаторов интервенции и попыток союзников по-мешать распространению коммунизма. Я служил под его на­чалом младшим штабным офицером в 4-й армии во Фран­ции, и тот факт, что он послал за мной, особенно меня воо­душевил, поскольку при прежнем режиме моя прорусская деятельность не имела популярности в штабе, и я даже ожи­дал, что по возвращении в Новочеркасск меня отошлют до­мой.

Группа состояла из Холмена с полковником Дмитрием Звягинцевым, приятным образованным офицером из ста­рой романовской конной гвардии — хотя и вовсе не сви-репого типа, — который был главным русским офицером связи и переводчиком, также майора Винтера из Уорчес-терского полка с князем Оболенским в качестве перевод­чика, двух русскоговорящих офицеров Харви и Робертса и меня самого.

Серьезную тревогу у меня вызвало то, что, вернувшись в Новочеркасск, я узнал, что Ангуса Кемпбелла во время моего отсутствия эвакуировали тяжело заболевшим тифом, а один из сержантов-инструкторов заболел холерой. Так как тиф обычно возникал от укусов вшей на грязном теле,

 

 

он более или менее исчезал весной, но все равно было много случаев тифа, которые обычно оканчивались смертью и часто приводили к мании самоубийства, а иногда паци­енты убивали медсестер. С другой стороны, холера быстро распространялась летом, и в то время как для борьбы с ти­фом не существовало сыворотки, прививка от холеры име­лась. Местная привычка употреблять в больших количествах дыни, которые росли в самых неподходящих местах, была главной причиной так называемого «холерного живота», который исчезал по мере исчезновения этого фрукта. Я был привит от холеры и не заразился ею.

Поскольку мне надо было найти замену Кемпбеллу, я вошел в контакт с одним русским офицером — Петром Житковым, который работал военным инструктором в од­ном из училищ и хорошо говорил по-французски, на кото­ром я тоже говорил. Я побывал на одной-двух вечеринках с ним и его подругой Александрой Тимофеевой, вдовой ка­зачьего офицера, очень симпатичной девушкой, которой я немало восхищался. Житков был энергичным и полезным офицером, но часто легко поддавался переменам настрое­ния и, похоже, считал, что с ним обращаются с недоста­точным уважением по сравнению с другими, более стар­шими переводчиками.

Поезд Холмена, как и Сидорина, состоял из четырех или пяти вагонов с платформой для его автомобиля и помеще­ниями для лошадей и русских конюхов и вестовых. Он был вполне удобен для двух-трехдневного путешествия и имел право подцепиться к любому поезду, который потребует офицер связи Холмена Звягинцев.

Наша первая остановка была в Ростове, и тут мы по­обедали с Кейсом, теперь уже генералом, и захватили с собой Гарольда Уильямса, корреспондента The Times и The Daily Chronicle, который всю жизнь прожил в России. Он безукоризненно говорил по-русски, был женат на русской, обладавшей значительным литературным талантом.

Вторую половину дня мы провели в отделе пропаганды белых армий. В дополнение к карикатурам и плакатам, за-

110

 

думанным и исполненным добровольцами, мы смогли уви-Л      . деть частную выставку пропагандистских фильмов, захва- )    «> ченных у красных в Харькове. В противоположность неза-        ' мысловатым усилиям белых тут явно все искусство было направлено на необразованные и психически нездоровые умы людей, чьи симпатии большевики стремились привлечь на свою сторону. В первом из них описывалась в форме се­риала нищета жизни русского крестьянина, которого ото­рвали от своего дома и семьи ради жестокой войны во имя отвратительного капиталиста, который представлен каким-то бессердечным помещиком, распутным офицером и пе­рекормленным, привыкшим к роскоши плутократом.

В интервале между каждой сценой экран становился бе­лым, и на нем появлялась рука, потрясающая кнутом или держащая пару наручников — символы рабства, — а в кон­це на совершенно белом экране возникала маленькая крас­ная точка, которая росла в размерах, пока, наконец, не зак­рывала весь экран в виде красной пятиконечной звезды и лозунга «Отдай свои деньги и свою жизнь ради священных идеалов Советской Республики!».

За этим следовал подобный сериал, изображающий не­счастную жизнь заводского рабочего, который теряет руку из-за неисправного оборудования, трудясь на бездельника-капиталиста. Кроме этих фильмов было несколько корот­кометражных, показывающих печально известного Троц- \f кого и других членов республиканского правительства во время смотра войск, выступающих с горячими обращени­ями к народу и за работой; а также фильм о параде офи­церского корпуса Красной армии, где, надо признать, по­казали воинскую часть, очень хорошо экипированную и с хорошей выправкой.

После этого мы посмотрели другие фильмы, пропаган­дировавшие Деникина. Большинство из них изображало инспекцию войск большими группами аристократически выглядевших генералов, каждым своим движением излучав­ших атмосферу старого режима. Далее было триумфальное вступление свирепого Шкуро в Харьков в сопровождении

111

 

его знаменитых «волков» — крайне диких и живописно выглядевших, но не склонных успокоить нервы многое пе­режившего и настроенного против войны населения. Также показаны военно-полевые суды, приговаривавшие к смер­ти целые шеренги пленных большевиков одним росчерком пера. Там наверняка в основном были бывшие члены ки­тайских трудовых корпусов и предатели-офицеры, но, ду­маю, это не очень хорошая политика — завершать жуткую страницу Гражданской войны демонстрацией настоящих казней. Ничего, однако, не пропускалось, и какой-то не­счастный китаец, взобравшийся на стул, надевший себе на шею петлю, спрыгивающий со стула, изображался в мель­чайших деталях до последней конвульсии в предсмертной агонии.

Были также показаны фильмы о генералах Алексееве, Корнилове, Деникине, Врангеле и Романовском и о не­скольких коротких маневрах, выполняемых британскими танками, уже принятыми на вооружение. Я также видел коллекцию снимков обезображенных трупов, которые от­копали в Харькове после особо жестокой резни, сопровож­давшейся необычно зверскими пытками, проходившей под руководством главного комиссара как раз до того, как мы захватили город. От этих доказательств большевистской ци­вилизации меня чуть не стошнило, и я услышал, что сним­ки эти были посланы в Англию, чтобы размножить и по­казать заинтересованным лицам, чего можно ожидать от этой «диктатуры пролетариата». На Холмена большое впе­чатление произвела эффективность большевистской кино­пропаганды, хотя наши собственные фильмы скорее были способны охладить общественные симпатии, чем при­влечь их, и он использовал свое влияние, чтобы запретить демонстрацию этого китайца и наиболее реакционных фильмов

Вскоре после этого мы выехали на Лозовую, где должен был располагаться штаб 1-го корпуса Добровольческой ар­мии под командой генерала Май-Маевского, а так как ге­неральский поезд имел право безостановочного прохода по

112

 

всей трассе, мы прибыли туда примерно в полдень на сле­дующий день.

Я с нетерпением ждал встречи с Май-Маевским. Я мно­го слышал о нем, и видел его фотографии, и удивлялся, как может такой толстый человек, каким он казался, быть хо­рошим руководителем. Мы ожидали, что услышим новости о том, где его найти, и какова будет программа, но поздно ночью Звягинцев получил телеграмму, что штаб корпуса перенесен в Харьков и нас ждут там.

Это не устраивало Холмена, который уже проявлял при­знаки нетерпения при постоянных попытках впустую истра­тить его время, которые русские всегда предпринимали под предлогом щедрого гостеприимства и любезного, почтитель­ного отношения. Он перепроверил персонал коменданта станции, как и самого Звягинцева, который, несомненно, был информирован лучше, чем прикидывался, и обнаружил, что вот-вот должна начаться какая-то наступательная опера­ция на Полтаву, в которой должна принять участие и какая-то часть армии Май-Маевского. Она должна была начаться на следующий день поблизости от станции Кегичевка.

Холмен кивнул.

— Отлично, — произнес он. — Мы поедем взглянуть на нее.

Таким образом, несмотря на увещевания Звягинцева, мы приказали, чтобы готовили поезд. Наконец-то мы едем на настоящий фронт.

Появился поезд, который тянул за собой девятитонный монстр-паровоз, украшенный красным и черным цветом и либерально разбавленный флагами. Кроме этого, флаги были спереди и сзади поезда, а также в углах вагонов. Все подня­лись в поезд, набившись в купе, заполонив салоны, обстав­ленные столами, креслами и цветами в горшках, люди даже висели на поручнях площадок в конце вагонов. Немногочис­ленные женщины помахали руками, колеса завертелись, по­слышалось шипение пара, и мы отъехали.

8                                                                                       113

 

На следующее утро мы очутились в Кегичевке, и опять слишком поздно, чтоб застать там Май-Маевского, чей штаб только вчера переехал в Балки.

Операция, которая только развивалась, являлась ударом в северо-западном направлении, при этом главной целью была Полтава, и велась она тремя основными колоннами, из которых первая состояла из гвардейского корпуса генерала барона Штакельберга, 8-й Кубанской пластунской бригады генерала Гаймана в резерве; вторая включала в себя 7-ю ди­визию и батальон осетинской пехоты с Кавказа; и, наконец, третья состояла из дикой кавалерийской дивизии Шкуро, ныне сформированной преимущественно из казаков и му­сульман с северных склонов Кавказа.

Центральной колонне предстояло наступать вдоль желез­ной дороги через Константиноград и Карловку, и она в сво­ем составе имела два бронепоезда для поддержки. Из-за того, что основные сражения велись вдоль железнодорож­ных путей, первый дальнобойный боевой контакт между двумя воюющими силами обычно возникал при стрельбе бронепоездов.

К югу от Москвы участие в боях принимали десятки бронепоездов, причем некоторые принадлежали красным, некоторые — белым, некоторые — зеленой гвардии, ко­торая не относилась ни к одной из сторон и охотилась за обеими, а также несколько — частным, неуправляемым армиям, чья лояльность была весьма сомнительной. Желез­нодорожный персонал оставался нейтральным ради своей безопасности и исполнял обязанности на рабочих местах, переводя стрелки зачастую под дулом нагана; и одним из наиболее интересных развлечений было решить, где имен­но находятся эти бронепоезда, — очень важный момент, если у вас есть свой собственный.

Наиболее принятое построение — впереди легко бро­нированная ремонтная платформа, потом платформа с пу­леметами. Далее — сам поезд с легкой полевой пушкой и пулеметами, с мощной броней, а также бронированная платформа, набитая солдатами, готовыми подкрепить веду-

114

 

щую группу. Наконец, в большинстве случаев и иногда за­меняя полевое орудие, устанавливалась корабельная пуш­ка, которая могла наносить дальнобойные удары в тех слу­чаях, когда не имелось передовых легко бронированных частей. Пехотные группы обычно продвигались в деревен­ских повозках по дорогам вблизи той или другой стороны железнодорожной насыпи, а в это время кавалерийские отряды прикрывали фланги на значительном удалении в степи. Для целей ближней разведки поезд мог включать в себя бронированный паровоз с платформой, несущей по­левое орудие или только солдат с пулеметами. Бронепоез­да противника редко сталкивались лицом к лицу на корот­кой дистанции, хотя команды поездов не смыкали глаз, стремясь не упустить мин-ловушек либо поврежденных путей впереди.

На этот раз левая колонна наступала параллельным кур- л сом примерно в 30 милях к югу, стремясь войти в Полтаву   • со своего фланга одновременно с фронтальным наступлени­ем гвардейского корпуса. Правая колонна, являясь самой мобильной, шла с западного направления из Староверовки, имея целью перерезать железнодорожные коммуникации между Харьковом и Полтавой — единственную оставшую­ся железную дорогу, которой красные могли вырваться на Киев.

— Мы увидим операцию, пребывая в центральной ко­лонне, — объявил Холмен, и, позвонив генералу Гайману, чей поезд находился на станции Балки, мы ожидали воз­вращения барона Штакельберга, командира, который уда­лился вперед на несколько миль, чтобы посмотреть, как преуспевают его войска. Все наши лошади уже были выве­дены из боксов, оседланы, а фуражные и грузовые подво­ды — которые мы специально привезли с собой, дополнив их русскими лошадями и конюхами, — были готовы к рывку по степи. Автомобиль Холмена «воксхолл» тоже был снят с поезда, поскольку его предстояло использовать для быстрой связи в случае, если нам понадобятся боеприпасы и снаряжение. (Так как ходили слухи, что красные пере-

115

 

резали важные мосты, могло пройти несколько дней, пока поезда смогут нас догнать.)

Мы отчетливо слышали на удалении шум ведущих стрель­бу бронепоездов, прикрывающих мост через реку Бересто­вую. Он находился примерно в полутора милях к востоку от Константинограда, и больше всего хотелось, чтобы красные его не уничтожили.

Персонал Гаймана был очень весел, и, похоже, этим лю­дям Холмен понравился, чем быстро воспользовался.

— Я хотел бы немного продвинуться вперед, — заявил он, и они тут же настояли на том, чтобы он сел на одну из их лошадей.

Холмен, Звягинцев и я с отрядом кубанских казаков и небольшим эскортом примерно в 4 часа дня прискакали в деревню Добренка. Здесь должен был находиться штаб пол­ка, который пробивался к мосту с юга, стараясь захватить его до наступления темноты.

При продвижении вперед мы слышали винтовочную стрельбу и спорадический пулеметный огонь. Бронепоезда, очевидно, вступили в артиллерийскую дуэль безвредным методом «толкай и лови». Прибыв в деревню, мы узнали, что командир батальона переместился ближе к мосту.

— Мы собираемся атаковать мост после наступления темноты, — сказал нам один офицер, командовавший, как я понимаю, резервной ротой. — Правда, пока мы удержи­ваем красных на дистанции винтовочным огнем, чтоб не дать им уничтожить мост.

В этот момент, должно быть, красному командиру бата­реи пришло в голову, что белые используют церковную баш­ню как наблюдательный пункт — что, возможно, и было правдой, — и он стал хаотично обстреливать деревню. Ос­новная опасность при таком виде обстрела заключается в ее крайней неточности, потому что снаряды падают в самые непредсказуемые места. Местные жители, однако, безраз­лично относились к этому, но взяли на себя труд разогнать детей по домам. Когда появилось несколько стариков, что­бы разузнать, что происходит, и взглянуть на британских

116

 

офицеров, Холмен расспросил их об отношении к больше­викам. Они, похоже, не задумывались об этом.

Обстрел прекратился через полчаса, и, поскольку не было признаков возвращения командира батальона, а было уже поздно, мы вернулись в поезд. На обратном пути мы встре­тили этого командира колонны.

— Как лучше всего мы могли бы продолжать наше со­трудничество без вмешательства? — задал вопрос Холмен. Конечно, русский пытался отделаться от него, но не смог.

— Я желаю, — заявил он, — видеть, что каждая части­ца русской службы работает, как на марше, так и в бою, так же как и на складах, железнодорожных узлах и шта­бах.

Мы все это выслушали с должным уважением, и хотя Звягинцев и русские генералы, временами поддерживаемые некоторыми из британских офицеров-диссидентов на нашем поезде, делали все, что могли, чтобы удержать Холмена вне передовой и ограничить его чисто обязанностями связи, сле­дующие несколько дней он заслужил высокую репутацию среди всех чинов за свои натиск и целеустремленность, до­полненные уверенностью и энтузиазмом, которые невероят­но укрепили его роль в поисках выхода из опасных и труд­ных ситуаций.

Пока его беседа с бароном Штакельбергом все еще про­должалась, из поезда Гаймана прибыл штабной офицер, при­гласив некоторых из нас пообедать с ним, так что мы (Хар­ви, Винтер и я) отправились, прихватив с собой Житкова для перевода.

Быт Гаймана был устроен в том стиле, к которому я позднее стал привыкать, но в то время он показался мне весьма странным.

Всякий русский генерал, имевший хоть какую-то власть, , неизменно жил в «эшелоне», или поезде, состоявшем из четырех-пяти вагонов, включая столовую, кухню, кабине­ты и спальный отсек для себя самого, персонала, неболь­шого эскорта, а также условия для транспорта на случай, если ему придется ехать по бездорожью. Это случалось не

 

 

так часто, поскольку в этой просторной стране, в которой мы сражались, всестороннее снабжение военным снаряже­нием и боеприпасами было столь сложным, что боевые действия практически всегда ограничивались территория­ми, простирающимися на 10—15 миль в обе стороны от железнодорожной магистрали, вдоль которой передвигались группы войск. Промежуточные пространства оккупирова­лись и были под наблюдением небольших кавалерийских отрядов, живших целиком на периферии и из-за больших расстояний редко входивших в соприкосновение с воинс­кими соединениями врага.

Поезд Гаймана не был так же роскошен, как многие другие, но казался очень комфортабельным. Кухней, при­слугой и общим комфортом командовала одна русская де­вушка, одетая как медсестра, в черной косынке на голове, которые носили все русские медсестры. Она выглядела опрятной и спокойной и, очевидно, пользовалась исключи­тельной популярностью как у офицеров, так и у солдат, причем все обращались к ней «сестрица». Она не прини­малась за еду, пока не убеждалась, что для гостей сделано все возможное, потом присаживалась и присоединялась к общему разговору.

— Она — искусный врач, — сообщили нам, — и все медикаменты, которыми располагает штаб бригады, она распределяет сама всем больным и раненым, с которыми приходится сталкиваться.

Она числилась в штабе медсестрой и, помимо своих ме­дицинских обязанностей, руководила работой столовой.

Она рассказала мне, что ее отец был помещиком на Ук­раине, что она была в плену у Нестора Махно, крестьянско­го разбойника и вождя зеленых. Ей, однако, удалось убежать, но во время побега пулей ее ранило в ногу, и поэтому она сильно хромала. У нее также было необычное черное пятно на переносице.

— Это синяк от удара одного из махновских офицеров, которому Махно приказал это сделать, — объяснила она. — Потому что я отказалась с ним спать.

118

 

После бегства она добралась до Николаевска, где какое-то время скрывалась, а потом присоединилась к штабу Гай-мана ради пропитания и одежды и вместе с наступающи­ми войсками вернулась в родные места.

Перед тем как лечь спать, Холмен отвел меня в сторону.

— Наступление будет продолжено утром, — сказал он. — Так что нам всем надо будет рано выходить вместе с наступающими частями. Есть надежда к вечеру взять Кон-стантиноград- Винтер и Харви отправятся с бронепоездом, который будет поддерживать атаку, как только будет ата­кован мост, а вы со Звягинцевым будете с одним из гвар­дейских батальонов. У них есть две батареи 18-фунтовых орудий, действующих вместе с ними к северу от железной дороги, так что они будут рады вашей помощи.

Утро было чудесное, и пока мы выезжали из станцион­ного двора с небольшим эскортом из бородатых свирепых казаков, мной овладело ощущение, будто я собираюсь на охоту на лисят, а мы тем временем направились к неболь­шой деревне примерно в трех милях к северо-востоку, от­куда выходила колонна. Мы нагнали хвост колонны как раз тогда, когда она выходила из деревни, оставляя во все еще спокойном воздухе обширное облако золотистой пыли. Транспорт состоял целиком из обычных открытых деревен­ских подвод, в которые были впряжены одна или две лоша­ди, и на одной из подвод мы отыскали наши две полевые коробки с медикаментами, хотя возница понятия не имел об их содержимом и о том, для кого они предназначены.

Примерно в 11 часов мы услышали безошибочно узна­ваемый грохот 18-фунтовок, стрелявших на фланге совсем неподалеку. Наши головы дернулись, потому что возницы резко осадили лошадей, последовала короткая дискуссия, и мы сразу же перешли на галоп и помчались з направлении стрельбы, и тут обнаружили примерно в 3000 милях от красных батарею, ведущую огонь. Русские офицеры небы­вало взволновались.

 

— Они вовсю бегут через реку в Константиноград, — сообщили нам.

Очевидно, цель того заслуживала, потому что стрельба продолжалась так же часто, орудия с грохотом отскакива­ли. Но артиллеристы, получившие оружие всего лишь ме­сяц назад из артиллерийского училища в Армавире, были не очень хорошо обучены, и за десять минут до нашего появления у трех пушек возникли проблемы. У одной без­надежно заклинило снаряд, который заталкивали в казен­ник, не удалив с него песок. У второй был изношен спус­ковой механизм, а на третьем орудии были столь слабые пружины в тормозе отката, что после каждого выстрела приходилось заталкивать орудие вручную в его люльку.

Практически мгновенно канониры безучастно устави­лись на свое замолкшее оружие, а в это время офицеры, которые, возможно, знали ничуть не больше об орудиях, чем сами артиллеристы, матерились и размахивали руками.

Холмен взглянул на меня:

— Мы не могли бы привести их в порядок?

— Полагаю, да, сэр.

— Давайте попробуем!

Мы сбросили шинели и вновь привели в боевое состоя­ние два орудия из трех, а в это время все русские солдаты выглядывали сзади в восхищении.

— Генерал! — раздалось среди них. — Генерал, кото­рый сам знает, как чинить пушки, и не стесняется зани­маться этим!

Пока мы трудились, появился командир батареи. Он пре­зирал верховую езду и подкатил к позиции в захудалой дву­конной легкой четырехколесной коляске с открытым верхом и начал энергично протестовать против нашего недостойного поведения.

— Офицер не должен обслуживать орудие! — возму­щенно утверждал он, чуть не брызжа слюной от ярости. — Это солдатская работа!

Нам удалось его утихомирить, особенно когда пушки вновь начали стрелять, а вскоре после этого мы покинули

120

 

батарею и направились к железнодорожному мосту через реку, где действительно шел настоящий бой. При подъез­де к окопам мы заметили бронепоезд Винтера, попавший под вражеский обстрел.

Однако после того, как шесть или семь снарядов упали в 50 милях от него, бронепоезд поднял пары, и колеса за-вертелись. К моему огромному удивлению, вместо отступ­ления он устремился вперед, в атаку! Мост явно был цел, но наша пехота не могла идти вперед и дожидалась флан­говой атаки на город вдоль гребня, ведущего к городу с северо-востока.

Тем временем пехота прямо перед нами по фронту, при­крываемая огнем батарей 18-фунтовых пушек, переходила реку вброд. В реку упал снаряд и взметнул гейзер черной воды, а потом мы увидели, как на противоположном берегу стали взрываться новые снаряды. Звук приглушался рассто­янием, и, казалось, схваченные солнцем грибы дыма взлета­ют вверх безмолвно, лениво завиваясь вперед и вися в воз­духе какой-то момент перед тем, как развеяться. На этой дистанции они казались совершенно безвредными, и нам не был виден ответный огонь, но были различимы очертания убитых, разбросанных в неуклюжих позах на траве.

Примерно в течение часа наступление сдерживалось, но потом — фланговая атака, солдаты понеслись через склад­ки местности, и это привело к ситуации «спасайся, кто может» со стороны большевиков, и мы увидели, как они хлынули потоком с другой окраины Константинограда. Их на этом пути подстегивали бронепоезда, которые неслись через мост с ревом и грохотом, оглушительно трещали их пулеметы. Они ударили по станции, захватив в плен около 50 человек и устроив охоту за отступающим красным по­ездом на протяжении 10 миль к западу.

Как только стало возможно, мы перевели своих лоша­дей через мост и взобрались на передовой паровоз, кото­рый подошел к нам. Оставив лошадей на попечение эскор-

121

 

та, мы с триумфом под парами въехали в Константиноград почти одновременно с пехотой. Холмен с пулеметом «лью-ис» в руках сидел на переднем буфере, а мы прицепились за какие-то вентили и куски аппаратуры либо стояли на платформе рядом с котлом. Мы прибыли посреди радост­ных возгласов.

В конторке начальника станции мы обнаружили не­скольких наших солдат, забавлявшихся тем, что разрисовы­вали лица своих пленников жженой пробкой. Трудно было понять смысл этого, и мы стали спрашивать друг друга, соответствует ли это положениям Женевской конвен­ции. Однако это выглядело безобидно, и вовсю раздавался хохот.

— Они обретают смешной вид, — сказал Холмен. — Но вряд ли это соответствует правилам ведения войны.

На следующее утро всех их завербовали в белые войска, и это были хорошие солдаты Добрармии — до следующе­го раза!

Мы рано поужинали благодаря гусю, которым нас обес­печил казачий эскорт — это была весьма свирепо выглядев­шая группа, и надо было только попросить — и мясо появ­лялось! И никто не задавал никаких вопросов — но мы стали готовиться к раннему подъему на следующее утро, чтобы не потерять контакт с отступающим противником, и, если бу­дет возможно, взять Карловку к вечеру.

— Красные получают подкрепления, — сообщили нам. — Они собираются удержать Карловку любой ценой.

К Карловке можно было подойти только через болотис­тую местность, а само село стояло на холме за рекой Ор-чик. Надо было покрыть примерно 17 миль, так что, по­хоже, день обещал быть длинным.

Гвардейскому полку, в который входила большая часть людей Штакельберга, предстояло наступать двумя раздель­ными параллельными колоннами, которые должны были встретиться к северу от железной дороги к вечеру, побли­зости от единственной насыпной дороги и моста, которым можно было воспользоваться Кубанские войска должны

122

 

были двигаться вдоль линии железной дороги на юге, пользуясь поддержкой бронепоездов.

— Правда, от них не так много толку, — тихо сказал мне один из подчиненных Штакельберга. — Мост у Федо-ровки сильно поврежден, и для его ремонта понадобится несколько часов работы.

Атака началась с артиллерийского обстрела, и были раз­вернуты знамена. Под звуки музыки солдат построили в бо­евые порядки; затрубили горны, и на ветру заколыхались штандарты. Сверкнули сабли, послышались оживленные возгласы, и солдаты двинулись вперед в облаке пыли. На­блюдая за ними, я подумал, что до прихода аэроплана, ав­томобиля, танка и колючей проволоки война, должно быть, велась именно так. Так было, наверное, еще во времена На­полеона, когда солдаты в пышных мундирах с хлопающи­ми на ветру знаменами шли в атаку по зеленым лугам на вражеские батареи.

По самым разным причинам большинству британских офицеров пришлось остаться на поезде, так что лишь я вместе с Холменом и Звягинцевым ехал во главе основного отряда левой гвардейской колонны, близко к железной до­роге, лязгавшей и побрякивавшей рядом с нами своим по­блескивающим оружием. Позади нас колонна с равномер­ным шелестом шагов продвигалась через высокую траву, цветы и дикий тимьян.

В целом эта группа войск была «подвижной», а поэто­му было приказано добыть ряд крестьянских подвод. В них перевозили пехоту — примерно по восемь человек в каж­дой, — в дополнение к батарее 3-дюймовых русских поле­вых орудий у нас также были две батареи гаубиц калибра 4,5, а также несколько забавных маленьких полуторадюй-мовых пехотных орудий «мартини», приспособленных для перевозки на лафетах галопом.

Меня удивило, что авангарду не было придано никакой артиллерии и он состоял из одной лишь пехотной роты — и все на деревенских подводах, — а кавалерийский эскад­рон был разбит на фронтовые и фланговые патрули, чтобы

123

 

поддерживать контакт с другими колоннами. Стояла изну­ряющая жара, и скоро я «атал свою шинель и положил поперек седла, оставшись в рубашке с короткими рукава­ми. И тут же заметил удивленно поднятые брови офице­ров и усмешки солдат Один из офицеров объяснил мне. то, что я снял шинель, пора.ило их, потому что они счита­ют совершенно недопустимцм для офицера такой вид.

Около полудня мы попали под обстрел со стороны боль­шевистского бронепоезда, невидимого для нас и находив­шегося на дальней оконечности моста у Федоровки. Послы­шался глухой стук, потом сщст, и снаряд взметнул вверх /И грязь и камни на сотню мшъ во все стороны. За ним по­следовал еще и еще один, и офицеры стали поспешно со­вещаться между собой, поточу что могла возникнуть боль­шая задержка, если им придется разворачивать строй сво­их солдат. Однако, искусно используя складки местности, мы сумели выйти из поля .рения красных канониров, и они прекратили заниматься вашими поисками в голой сте­пи. А может быть, у них, ка< и у нас, не хватало боепри­пасов.

Позднее мы наткнулись hi отряд красной кавалерии, но те не стали делать попыток схлестнуться с нами. Потом мы пообедали на небольшом хуюре вместе с командиром ар­тиллерийской части, придащой к колонне, который ока­зался очень веселым и острьм на язык человеком и выгля­дел весьма одаренной личностью. Было, вероятно, около 7 часов вечера, когда, преодзлев крутой подъем, по кото­рому мы взбирались какое-то время, вдруг увидели перед собой уклон, спускающийся к похожей на болото долине. А там, на холме за ней, находилась наша цель — Карлов-ка, примерно в трех милях отсюда, эта маленькая русская деревенька с низкорослыми, плотными русскими домика­ми с резными карнизами и чазками ярких красок.

Очень быстро наступила темнота, и это, несомненно, помешало врагу разглядеть нас, но почти сразу же мы услышали пулеметную и вишовочную стрельбу, исходящую со стороны моста, где наш ашггард был обстрелян издале-

114

 

ка Также была слышна стрельба справа, как будто наша соседняя колонна тоже встретила сопротивление.

Когда я взглянул на позицию перед нами, которую нам предстояло взять к концу тяжелого дня, имея 2000 чело­век, меня поразило, что она была почти неприступна, и ее мог удержать солдат, ребенок с катапультой, если б у обо­роняющихся войск был хоть один гран бесстрашия или умения Меня очень тревожило, как русские справятся с этой ситуацией.

Командующий колонной, командир гвардейского бата­льона, совсем не проявлял беспокойства и не считал нуж­ным остановить свою колонну или изменить диспозицию. Не была проведена разведка, не было плана ведения огня, одни устные приказы, и через полчаса все батареи расстре­ляли снаряды, а пехота подобралась к насыпной дороге. Шум мелкого боя гвардии становился все более отчетли­вым, и мы уже ясно различали вспышки от разрывов сна­рядов в сгущающейся темноте на нижней окраине дерев­ни.

Вдруг командир колонны остановил своих людей, подо­звал к себе нескольких офицеров, провел поспешное обсуж­дение, и, пока я понял, что может случиться что угодно, ко­лонна вновь тронулась с места. Две роты отделились рысью от главных сил на подводах с двумя пулеметами «льюис» и ринулись вниз с холма на подмогу авангарду с огромным шиком, звеня и громыхая мимо нас, подводы на большой скорости подпрыгивали на ухабах, взметая вверх камни и огромные клубы пыли, солдаты вцепились в них, как за свою жизнь, зажав в руках оружие. Несколько человек было ра­нено, а также две лошади, из-за чего их подводы резко ос­тановились. Одна из них перевернулась, колеса ее вращались, солдаты из нее вывалились в кучу, но вскочили на ноги и отправились вслед за другими.

За ними следовала небольшая батарея «мартини» в испы­танном порядке конной артиллерии, громыхая и подпрыги­вая на кочках, а остатки основных сил вновь двинулись впе­ред равномерным шагом, причем батареи 18-фунтовых

125

 

пушек и гаубиц 4,5 калибра располагались справа и слева от дороги и с лязгом и грохотом вступили в бой. В течение де­сяти минут резкие, напоминающие треск разрывы показа­ли, что «мартини» вступили в бой для тесной поддержки авангарда, а на удалении мы увидели вспышки и дым рву­щихся снарядов, пока полевые орудия пристреливались к дальнему концу моста и окраинам Карловки, ведя неспеш­ный огонь. Они использовали детонаторы мгновенного дей­ствия и покрывали всю возможную площадь, стремясь вы­бить врага с позиций, на которых он мог обосноваться.

Уже почти полностью стемнело, и казалось, что един­ственными объектами интереса должны быть насыпная до­рога через реку и плацдарм, поэтому Холмен, я и Звягинцев скакали легким галопом, пока находились среди солдат, ко­торые к этому времени спрыгнули с подвод и медленно, ощупью пробирались вперед. Сопротивление казалось со­всем незначительным, но достаточно много снарядов свер­лили воздух над головой, будучи, очевидно, крайне плохо наведенными.

Побродив по болотистому месту влево и вправо, мы вдруг наткнулись на мощеную дорогу, идущую через болото. На ней уже было несколько наших солдат, и в этот самый мо­мент, к моему крайнему восторгу, мы увидели отряд из ко­лонны, наступавшей справа от нас, часть которой уже пере­шла реку у Варваровки и подходила к нам на помощь именно тогда, когда мы в этом нуждались.

Все это время наши орудия монотонно обследовали дальний берег реки, но нам надо было, чтобы огонь пре­кратился, дабы можно было сделать бросок на плацдарм. Поскольку не было никакой телефонной связи, появились усложненный тип пистолета «вери» и несколько влажных на вид патронов. Русские казались озадаченными.

— Что это такое? Для чего это? Как оно действует?

Никто из них не имел понятия, как пользоваться этим пистолетом, пока Холмен не показал им: в надежде привлечь внимание артиллеристов и убедить их прекратить огонь был сделан выстрел. Было подготовлено подкрепление из группы

126

 

солд^ат на трех повозках, и тут огонь нашей артиллерии вне­запно прекратился.

— Они увидели сигнал и поняли, — произнес кто-то.

Поближе узнав к тому времени русских, я очень засом­невался, но мы решили рискнуть. Так же поступила и пе­хота, вскочив и изо всех сил бросившись через насыпную дорогу и крича во всю мочь. По счастливому совпадению, те, кто уже бились сейчас с большевиками на том конце, решили закричать «Ура!» и ринуться в атаку как раз в тот же самый момент, и мы лишь могли разглядеть, как они хлынули вперед, размахивая знаменами и тучей несясь впе­ред к позициям красных.

Мы с Холменом и еще примерно 20 кавалеристами по­ехали вслед за ними. Мы были осторожны, так как насып­ная дорога, если ее грамотно защищать, могла простре­ливаться, но нас увлекли с собой другие, и мы, топоча, ри­нулись к деревне, окруженные свирепыми всадниками, размахивающими саблями и стреляющими из винтовок во все стороны. На фронте шла какая-то лихорадочная стрель­ба, в результате которой пули вовсю свистели над головой. Но тут мы ворвались на окраину деревни.

Я видел вспышки винтовочных выстрелов и солдат, бе­гущих впереди нас и исчезающих за домами, потом прямо передо мной опустело седло, владелец которого перевернул­ся через конский крестец, вращая руками и ногами, и упал прямо на спину с глухим стуком и лязгом своего снаряже­ния в облако пыли. Был ли он мертв или ранен, я не знал, потому что нас понесло на улицу, и мы все были слишком возбуждены, чтобы обратить на это внимание.

Задолго до этого я понял, что кто-то должен внести хоть какой-то порядок в ведение наступления, потому что, похо­же, оно вышло из-под контроля, но большевики получили достаточно, и мы услышали безошибочные признаки побе­ды: непрерывные звуки трубы, радостные восклицания и дикий цокот копыт, застучавших по каменистой дороге. За­тем винтовочная стрельба стала стихать, переходя в спора­дические вспышки, пока почти полностью не прекратилась.

127

 

Похоже, «неприступные» позиции у Карловки стали наши­ми. Они оказались вовсе не таким рке крепким орешком, в конце концов.

Все мы почувствовали некоторое облегчение оттого, что было оказано небольшое сопротивление, потому что, воп­реки нашим намерениям, мы очутились в авангарде наступ­ления и в первых рядах кавалерии ворвались в место сра­жения. Мы остановились, задыхаясь, чтобы убедиться, что ни наши лошади, ни мы сами не были задеты огнем. Кро­ме того человека, что упал i-a моих глазах, мы, похоже, больше никого не потеряли.

Собравшись вместе, мы решили двинуться к центру де­ревни, — почти совсем стемнело, и мы полагали, что ра­зумней будет держаться поближе к основной массе войск. У большевиков была мерзкая привычка стрелять из-за угла.

Впереди нас стычки все enje продолжались, а на улицах лежали трупы людей и лошадей, перевернутые телеги. Од­нако, заслышав звук горна, жители стали выходить из две­рей своих жилищ, улыбаясь, плача, напевая, хлопая в ла­доши и радостно крича, предлагали вино, курево и деньги, пока казаки проносились мимо галопом.

Мы ускорили шаг, но в тешюте я отстал от Холмена, и вдруг получилось так, что я скачу один по улицам со стран­ной группой кавалеристов. Они выглядели весьма возбуж­денными, были обвешаны всевозможным оружием и яро­стно набросились на меня:

— Стой!

— Я — британский офицер, — неуверенно отозвался я, но они бросили поводья и окружили меня, направив дула нескольких винтовок.

Смуглые бородатые лица уставились на меня из сумра­ка, и я услышал скрежещущее шипение сабли, выхвачен­ной из ножен. Эти сабли ое^ры, как бритвы, и я уже по­видал, на что они способны и когда я подумал об этом, совсем упал духом.

— Английски! Англичани! — Я напряг свои мозги, вспо­миная те несколько слов на русском, которые сумел запом-

128

 

нить, и похлопал ладошами, показывая на свои пуговицы артиллериста.

Я был совсем не в состоянии объяснить, кто я и что я, но в конце концов они, кажется, догадались, что я — всего лишь один из этих «сумасшедших английских офицеров», и сделал вывод, что они хотят, чтоб я отправился вместе с ними в экспедицию на поиски продовольствия. Меня, од­нако, беспокоило, что я потерял генерала, и моя собствен­ная компания была для меня куда более предпочтительной, чем их, и я решил поискать штаб колонны, который к это­му времени рке должен был где-то обосноваться на ночь в деревне.

Я обнаружил его вокруг потрескивающего огня от кос­тра посреди лужайки на траве, где несколько ординар­цев держали темных, разгоряченных лошадей для офице­ров, сидевших за столом, а в это время приезжали и уез­жали связные. Какой-то человек готовил пищу, а второй опрокидывал бутылку вина. Поодаль в полутьме какая-то группа людей устало брела мимо, а казак в меховой папа­хе, возможно из эскорта, затачивал широкую саблю до ос­троты ножа мастера резьбы по дереву. В огне костра кли­нок отсвечивал красноватым цветом, и казак наклонился над ним с выражением крайней сосредоточенности на лице.

Холмен и Звягинцев сидели среди офицеров вокруг ко­стра и с облегчением встретили меня, потому что уже на­чали беспокоиться, куда я мог запропаститься. Было уже 11 часов ночи, и все мы мертвецки устали, так что, когда меня проводили к моей лошади, я рухнул и заснул на полу деревянной избы, где спали вперемежку самые разные не­знакомые офицеры и солдаты. Кто-то шаркал ногами, кто-то бормотал на иностранных диалектах, и стоял запах ко­ней, кожи и ружейного масла, которым они чистили свое оружие. Никаких часовых не было выставлено, и даже мало-мальские шаги не были сделаны для обеспечения бе­зопасности — так что красный бронепоезд, который отстал от своих войск, находился на станции полчаса после того,

 

 

как мы подошли к ней, и совершенно безнаказанно усколь­знул от нас!

Однако к этому времени меня это не волновало. Я ус­тал и был в восторге от того, что, по крайней мере, доб­рался до фронта.

Глава 7

На следующее утро мы встали рано, намереваясь на всех парах рваться вперед, чтобы к наступлению ночи взять стан-V цию Селыцина. Ночью в избе обнаружили прятавшегося там какого-то большевистского офицера, и до того, как мы ушли, его судили под барабаны военным судом — на основании свидетельства крестьян он был приговорен к смерти и рас­стрелян. Это был храбрый человек, но для командиров в Гражданскую войну пощады не было, и перед смертью он с завидным хладнокровием выкопал собственную могилу.

Во вчерашнем наступлении погибла моя лошадь, так что на короткое время мне пришлось спешиться, но потом уда­лось заполучить место в маленькой повозке командира бата­реи, поддерживавшей гвардейский полк.

Такой способ наступления действовал весьма освежаю­ще, как будто я очутился во временах Мальборо, посколь­ку сидел в коляске, в которую были впряжены две несу­щиеся рысью низкорослые лошадки, бок о бок с русским командиром, чей флаг — колоссальных размеров! — раз­вевался с древка на козлах.

Авангард состоял всего лишь из одной роты пехоты да нескольких конных разведчиков, но без какой-либо артил­лерии. Тем не менее в основные силы входили две 18-фун­товые пушки и одна батарея гаубиц калибра 4,5, а осталь­ные орудия были приданы другой колонне.

Мост за Карловкой еще не был починен и все еще пред­ставлял собой искривленную, покоробившуюся массу поло­манных и разорванных балок, провисающих до воды или плавающих посреди камыша, так что нам пришлось насту-

130

 

пять без поддержки бронепоезда. Я решил, что по этой при­чине красные поезда, возможно, будут действовать дерзко, если получат хоть какой-то шанс, и сдержат наше наступле­ние, подойдя поближе. Похоже, была возможность препод­нести им сюрприз, если мы только сможем незаметно вы­двинуть значительно вперед свои полевые орудия. Поскольку авангард, находившийся уже в миле впереди нас, тоже не имел близкой артиллерийской поддержки, казалось, можно было убить одним выстрелом двух зайцев.

Холмен, ехавший верхом во главе колонны, разговаривал с полковником Саксом, артиллерийским командиром, по­этому я одолжил коня, подскакал к нему и повернул беседу к отправке части 18-фунтовиков для подкрепления передо­вого охранения. После долгой дискуссии через переводчиков он повернулся ко мне:

— Достаточно ли будет одного орудия и подводы с бое­припасами?

— Я думаю, да, сэр.

— Давайте попробуйте!

В сопровождении офицера в деревенской подводе отряд был готов двигаться вперед без эскорта и присоединиться к авангарду. Естественно, я счел необходимым отправить­ся с отрядом и вскочил на передок орудия.

К тому времени, когда мы нагнали авангард, его люди направлялись к окраине небольшой деревни, стоявшей в тени вишен и ив в низине возле линии железной дороги, которая уходила еще на пару миль к горизонту.

— Если б мы смогли укрыть пушку где-нибудь рядом с деревней, — старательно объяснял я, — мы были бы удоб­но расположены, чтобы встретить красный бронепоезд, ког­да он будет подходить. Он просто должен попытаться поме­шать нашей пехоте пройти через деревню.

Я изложил свой план на жутком французском младше­му русскому офицеру, командовавшему на месте, и, взоб­равшись на передок, позволил ему установить его орудие на позиции и устроить наблюдательный пост, организовать связь. Командир остановил своих людей на гребне и наблю-

131

 

дал в бинокль, как его разведчики входили в деревню, ви­димо не встречая сопротивления.

Какое-то время я оставался с авангардом, сидя и куря вместе с солдатами, а когда потом огляделся в поисках ору­дия, к своему ужасу, обнаружил, что оно расположено, как на ладони, на переднем склоне холма. Позади него мирно паслись тягловые и верховые кони, а рядом стояла малень­кая офицерская повозка, и все они были на виду у высоты напротив, занятой красными. Я заматерился, в бешенстве « вскочил, отчаянно жестикулируя^^твелГлошадеи в укрытие и заставил передвинуть орудие чуть вперед, где оно было частично укрыто за складкой местности. Потом мы укра­сили повозку копнами из кукурузных стеблей и преврати­ли ее во вполне приличный наблюдательный пост. Мы на-М, ходились примерно в 1800 мцаях от изгиба линии, по которому вражеский бронепоезд должен был пройти (если вообще пройдет). Полагая, что все сделано нормально, я отправился на поиски Холмена, который находился в аван­гарде, чтобы доложить ему, что происходило.

Прошло едва ли десять минут, пока я пробирался сквозь высокую, с пряным запахом траву и низкорослый кустар­ник, когда вполне отчетливо увидел, как над кромкой ус­тупа холма появился большевистский бронепоезд и стал медленно спускаться по склону перед нами на расстоянии около 4500 миль. Он только раз остановился, чтобы сде­лать несколько выстрелов по деревне. Мы ждали, пока он не окажется в нужной для нас точке. Я ждал в напряжен­ном молчании, внимательно следя, как он опять остановил­ся, а в это время стволы его пушек медленно поворачи­вались в поисках цели. В неподвижном воздухе я даже слы­шал звяканье орудийных портов, когда еще одно орудие стало готовиться к бою. На борту бронепоезда было напи­сано какое-то русское слово на кириллице, возможно, его имя — у них у всех были звучные и воинственные име­на, — и я чуть ли не ощущал запах металла, чуть ли не видел глаза, нервно вперившиеся взором сквозь орудийные щели.

132

 

— Давай, давай! — шептал я, все еще ожидая треска возмущенного 18-фунтовика.

Но ничего не происходило. Что случилось? В бешенстве я бросился назад к орудийной позиции.

Колонна дожидалась обеда, а канониры спали на сол- {
нышке!                                                                                                               '

Я растолкал их, кипя от злости:

— Заряжайте же эту проклятую пушку!

Я бушевал, пока они стремительно разбегались по своим местам. В ярости я пошел на наблюдательный пост, где офи­цер, которому сообщили, что бешеный англичанин ищет его, медленно потягивался после дневного сна. Он украсил свою телегу снопами и, довольный, спал под ними, спрятавшись от солнца.

Мы взобрались на козлы и встали рядом, обозревая в би­нокли окрестности из-за кукурузного снопа. Уже совершен­но отчетливо был виден бронепоезд, стрелявший из своей трехдюймовки по гребню холма справа от нас, где появились наши отряды, разогнав их на мелкие бегущие группы и за­гоняя их под укрытие ложбины.

Русский младший офицер отдавал команды — на рус­ском, так что я не мог быть абсолютно уверен в их пра­вильности, хотя на линию цели он вышел очень неплохо — и через две или три минуты взял поезд во вполне удовлет­ворительную вилку. В него попали два снаряда, и я увидел, как кусок металла с жужжанием вырвался откуда-то из передней башни и упал в высокую траву, а из паровоза вырвалось облако пара.

Попадание в бронированную платформу вывело ее из строя, и ее команда, как зайцы, бросилась к свободному паровозу, который мчался к месту на всех парах, чтобы разведать, что произошло. Он двигался чересчур быстро, чтобы мы могли попасть в него, да и орудийный расчет был чудовищно медлителен, и как раз пока я надеялся произ­вести эффективные выстрелы по поезду, большевики при­шли к выводу, что «причина их проблем» находится где-то в нашем направлении, и туда, где располагался наш наблю-

133

 

дательный пункт, обрушилась добрая порция шрапнели и бризантных снарядов с заднего орудия бронепоезда, падая на гребень и позади него. В 50—100 ярдах от нас взмет­нулись земля и камни. Я увидел, как прислуга стала разбе­гаться, а залитая кровью лошадь ускакала прочь. Рядом еще одна, с переломанными ногами, пыталась подняться, с хра­пом вскидывая голову, а подковы ее скользили по камням. Несмотря на обстрел, я начинал радоваться, как вдруг по неизвестной причине, уже добившись двух прямых по­паданий в поезд и намертво остановив его, товарищ рядом со мной на козлах вдруг сменил бризантные снаряды, ко­торые снесли бы вражеский поезд с рельсов, на шрапнель, совершенно бесполезную даже против тонкой брони ваго­нов. Он терял ценный шанс нанести какое-нибудь серьез­ное повреждение, и я бурно запротестовал.

— Ради бога, только не шрапнель! — кричал я.

Но бесполезно. Я замечал, что он мрачнел при моем по­стоянном вмешательстве, особенно когда я пытался поторо­пить его с отданием приказов, и я удивлялся, что бы сказа­ли хорошо известные инструкторы в артиллерийской школе в Ларкхилле в Англии при виде британского канонира, сто­ящего на козлах древней четырехколесной коляски с парой лошадей под палящим солнцем посреди русских степей и старающегося подбить бронепоезд — на мгновение застыв­ший и совсем беспомощный — с помощью таблицы дально­стей и шрапнели! Однако это было русское, не мое орудие, но наши совместные попытки, по крайней мере, заставили врага замолчать, причинив повреждение в паровозе и пере­дней орудийной башне.

Я сделал последнюю попытку.

— Попробуйте бризантные снаряды, — сказал я.

— Мы предпочитаем шрапнель, — ответил русский.

— Это будет бесполезно.

— Так мы сможем перебить паровозную команду.

— К черту команду! Мы можем раскрошить весь поезд и захватить много всего — команду, солдат, чего угодно! Сей­час как раз время нокаутировать его, пока он неисправен!

134

 

В конце концов мне удалось убедить русского, и тут по­явился один из его унтер-офицеров на коне и начал ему что-то кричать. Младший офицер бросил в мою сторону мимо­летный торжествующий взгляд, а потом снова повернулся к унтеру. Его бледное лицо помрачнело, и он снова затарато­рил на русском.

— Господин майор, — произнес русский командир, об­ращаясь ко мне, — наш небольшой запас снарядов кончил­ся. Не осталось ни одного снаряда!

Я был готов взорваться от негодования, но канониры, похоже, снова стали с раздражением подумывать о том, как бы поспать, и некоторые из них уже устраивались на зем­ле. Похоже, я ничего не мог поделать с ними, так что я одолжил лошадь и во весь опор помчался на поиски Сак­са, чтобы выпросить у него снарядов или ввести в бой еще одну батарею и прикончить бронепоезд. Неожиданно на­ткнувшись на него, я потащил его к месту, откуда можно было видеть застывший без движения поезд, который сей­час вел лишь пулеметный огонь по нашей пехоте, находив­шейся вдали от него — их снаряды, вероятно, тоже израс­ходованы! — а в это время специалисты трудились над паровозом, стараясь отремонтировать его и привести в дви­жение.

— Нам необходимо ввести в бой гаубицы калибра 4,5 и уничтожить его! — заявил я. Он весело рассмеялся.

— О нет¹ — радостно ответил он. — В этом нет необ­ходимости. С поездом уже покончено. Сейчас наша пехо­та возьмет его!

Я не согласился с ним, и действительно через какую-то четверть часа над отдаленным поездом появился дым, и медленно и бесшумно он ушел, не получив в свою сторону ни единого выстрела, который мог бы помешать его отхо­ду. Я был вне себя от ярости.

Состоялась небольшая, но волнующая и истеричная ду­эль, и добиться столь многих попаданий, равно как и най­ти правильное удаление и прицел, сделав не более 50 выс-

135

 

трелов с такими жутко неумелыми артиллеристами, — это, невзирая на мое бешенство, было на самом деле вполне удовлетворительно. Вражеские удары по нашим войскам были уж слишком хорошо нацелены, чтобы оказаться при­ятными, а артиллеристы бронепоездов обеих сторон всегда целились в людей. Однако вражеская шрапнель взрывалась слишком высоко, а бризантные снаряды красных, если взрывались далее 20 ярдов от вас, были не очень опасны, поскольку из-за своей ошибочной конструкции они не взрывались, а раскалывались на мелкие куски. Однако со­вершенно необычна была ситуация с русскими солдатами, которые куда больше тревожились о своем сне, чем о бое­вых действиях.

Ответный огонь вражеского бронепоезда был главным образом направлен против нашей пехоты, и немногие сна­ряды, прилетевшие в нашем направлении, были совсем не­эффективны, а ведь будь вражеские канониры точнее, они легко могли вывести нас из строя. А я сидел на козлах ста­рой повозки посреди кукурузного поля, которая была замас­кирована снопами, но над ней все еще развевался бело-сине-красный флаг. Это было в самом деле нелепо — отдавало какой-то оперой-буфф, — хотя фактически ситуация была куда более грозной, чем я представлял, и стала бы катастро­фической, если бы врагу пришло в голову проявить инициа­тиву и двинуться на нашу пехоту.

Похоже, артиллеристы сочли, что сегодня они достаточ­но потрудились. Я присоединился к командиру передовой роты главных сил пехоты, которая должна была продвигаться вперед, но пока мы ожидали на самом краю деревни, боль­шевистская батарея, должно быть стрелявшая на пределе удаления, начала вести поиск и уничтожение колеи, по ко­торой нам предстояло продвигаться. Поэтому пока рядом рвались снаряды, швыряя в воздух камни и куски земли и мимо нас неслась всякая дрянь, мы уселись за стеной малень­кого двора, чтобы пообедать. Я в мыслях вернулся к време-

136

 

нам войны «стенка на стенку» сентября 1914 г., и мои со­товарищи почти напоминали мне офицеров британского батальона, с которыми я занимался выполнением небольших обязанностей по связи.

Огонь скоро ослабел, и мы опять ринулись сквозь дерев­ню, где я нашел Холмена на самой передовой позиции с авангардом, возвышающимся над всеми и находившимся в совершенном восторге. Несмотря на мелкие задержки в пути, колонна ни разу надолго не останавливалась и не была вынуждена развернуться, но нам еще предстояло немало пройти, чтобы выполнить поставленные на сегодня задачи. Опять в бой вступили батареи, обстреливая всякую появляв­шуюся на виду цель, а также прикрывая наступление нашей пехоты, но нам удавалось продвигаться без помех, если не считать редких обстрелов наших конных разведчиков.

Примерно в 4 часа дня мы оказались на подходе к неболь­шой деревушке в двух милях от Селешины, и по какой-то причине, которую я так и не выяснил, вся колонна вдруг перешла на рысь, и скоро мы на полном галопе ворвались на главную улицу. Колеса повозок поднимали жуткую пыль, заставляя кур и рогатый скот метаться между домами, и сквозь пыль я различал испуганные лица женщин. Потом сквозь бодрящий звон и лязг боевого снаряжения и выкри­ки солдат я расслышал легкий смех местных жителей, кото­рые вдруг замолкли при виде проходившей мимо подводы. На ней было разорванное тело человека, руки которого были раскинуты в стороны, голова подскакивала вверх и вниз на досках, лицо было изуродовано ударом сабли, щека свисала там, где была рассечена ударом кривого лезвия.

Мы с Холменом подключились к передовому охранению и шли с ним, пока станция, к которой мы направлялись, не стала отчетливо видна примерно в миле от нас. Велась беспорядочная стрельба, но было похоже, что вражеский арьергард не особо стремился вступать в бой, и наши сол­даты рвались вперед.

День был жаркий, и все мы очень устали, особенно рус­ские офицеры, которые всегда выглядели усталыми, и рке

137

 

раскладывали одеяла в своих телегах, но я ускакал на ле­вый фланг, чтобы разведать местность. Меня также инте­ресовала железнодорожная линия, и я собирался осмотреть и ее, как вдруг заметил большевистский бронепоезд, сто­явший совершенно неподвижно всего лишь в 700 ярдах, очевидно, в позиции для ведения продольного огня, когда весь авангард пройдет мимо этого места. Однако красные, должно быть, тоже были сонными, потому что меня так и не заметили, и я пришпорил свою лошадь, развернулся и ринулся назад к Холмену. Показав ему и русскому коман­диру на поезд, я уговорил русских развернуть отряд в бое­вой порядок справа и отвести людей в укрытие.

В этот самый момент каждая сторона обнаружила при­сутствие противника, и нам пришлось нырнуть в укрытие, потому что по нас открыли ожесточенный винтовочный и пулеметный огонь. Мы немедленно ответили, и в бой с по­ездом вступили наши батареи и основные силы, а тот, ре­шив, что уступает в силах, быстро укатил. Еще через полча­са авангард, где мы с Холменом ехали в середине линии огня, отбросил немногих уцелевших красных от станции Селеши-на и без труда захватил ее.

После взятия этой железнодорожной станции были орга­низованы тщательные поиски большевиков, которые могли бы прятаться поблизости, и войска начали прочесывать дома с оружием на изготовку. Стены и окна были разбиты, а полы загажены лошадьми и воняли человеческими экскремента­ми. Мебель была изрублена саблями, зеркала разбиты, а кни­ги сожжены, и из обломков был извлечен один несчастный комиссар. Его личность, вне всяких сомнений, была установ­лена по имевшимся при нем документам и по его красной звезде — кокарде.

Под конвоем унтер-офицера и двух солдат этого жалкого человека подвели к группе из трех офицеров, с которыми я разговаривал. Ему было бесполезно отрицать свой статус, и он не мог надеяться на спасение. Тут же два молодых гвардейских офицера, с которыми я трудился и воевал в течение последних сорока восьми часов, казалось, сброси-

138

 

ли с себя одежды изысканных манер, которыми они так естественно прикрывались, и обнажился первобытный че­ловек, переполненный ненавистью Гражданской войны.

Дрожащего комиссара били по лицу и по голове, пока не потекла кровь, его оскорбляли, осыпали бранью и угро­жали смертными муками. Было ясно, что ему предстоит пройти через неописуемые и неисчислимые муки, и я за­спорил с одним из офицеров, в конце концов вынул револь­вер и заявил, что не в состоянии долее видеть такую жес­токость. Офицер со злостью повернулся ко мне, отведя мою руку вниз.

— Мы гордимся и благодарны за то, что вы сражаетесь рядом с нами и помогаете нам, — резко произнес он, — но вы не в состоянии разобраться в обстоятельствах с рус­ской точки зрения.

Похоже, каждый из троих, стоявших возле меня, поте­рял родных и друзей, а также собственность от рук боль­шевиков при самых жестоких обстоятельствах, а этот че­ловек был типичным образцом комиссаров.

— Если б мы попали в руки большевиков, — продол­жал он с яростью, — нас бы пытали. Мы не пытаем этого комиссара, мы только запугиваем его, надеясь, что он вы­даст других сочувствующих большевикам в этих местах.

Все они ссылались на резню морских и армейских офи­церов матросами Черноморского флота в Севастополе, где! несчастных жертв выстраивали на палубе и предлагали еде- t лать выбор между «горячей смертью» и «холодной смертью».! Если офицеры выбирали «горячую», то их привязывали к. доске и понемногу заталкивали в корабельные топки. Если те выбирали «холодную смерть», то к их ногам привязы-I вали железные брусья и бросали жертв в море. Они также I возбужденно рассказали мне о некоторых ужасных звер­ствах, совершенных против их женщин — родственниц в Петрограде в 1917 и 1918 гг., и утверждали, что этот плен­ный — тот тип человека, что подстрекал на такие действия и поощрял их, а поэтому он более виновен, чем те безгра­мотные, которых возглавляли эти агитаторы.

139

 

— Это, — заявил первый, — просто личный вопрос меж­ду нами и ним. Когда такое произойдет в Англии, возмож­но, вы сможете нас лучше понять! А сейчас, пожалуйста, займитесь своим делом!

Если взглянуть на все это объективно, я должен был с ними согласиться, но, поскольку за последние два дня мы с ними стали очень добрыми друзьями, я уговорил их боль­ше не трогать этого человека, и его увели и повесили без лишнего шума.

Было уже довольно поздно, а все мы чертовски устали, поэтому устроились в деревне поблизости от станции, наме­реваясь начать наступление на Полтаву рано утром следую­щего дня. Однако примерно в 8 часов вечера на «воксхол-ле» приехал Звягинцев в состоянии крайнего возбуждения. В Карловку поступали сообщения о постоянном присутствии Холмена на передовой и энтузиазме, с которым его встреча­ли русские войска.

И Звягинцев, и Винтер пытались уговорить его воздер­жаться от участия в завтрашнем бою.

— Генерал — слишком важная личность, чтобы подвер­гать себя опасностям, которые может повлечь такого рода партизанская война, — объяснял Звягинцев.

Потом он продолжал несколько робким тоном.

— Кроме того, — сказал он, — русские генералы не имеют привычки посещать передовые позиции, и это мо­жет задеть их чувства. Для российского командования было бы удобнее осуществить окончательное взятие Полтавы сво­ими силами, а для генерала — оставаться в качестве гостя, чем идти впереди с воюющими отрядами.

Поэтому с огромным сожалением мы уселись в «вокс-холл» и поехали назад в Карловку, где опять сели на поезд. Поздно вечером, узнав, что 1-я гвардейская бригада уже на окраине Полтавы, мы двинулись вперед и прибыли на стан­цию следующим утром.

Однако лишь в полдень нам разрешили поехать в город, поскольку там предстояло сделать большую работу по про­чесыванию, а кавалерия Топоркова все еще собирала запа-

140

 

сы и пленных, которым путь бегства на север был перерезан. Мы также захватили три бронепоезда и несколько паро­возов.

Появились люди с коробками патронов, оружием, одеж­дой и продуктами. У одного или двух на поясе висели при­конченные куры, а сзади бежал, громко протестуя, их хо­зяин. Появились пленные, которых били, подталкивали, ко­торые спотыкались под ударами винтовочных прикладов, некоторые были ранены, и все — в состоянии ужаса.

— Я помню, как находили трупы в Мигулинской, — произнес кто-то с горечью. — У них были отрезаны паль­цы, а глаза выдавлены. Десяток человек похоронили за­живо.

У многих пленных были при себе значительные суммы денег, а их офицерский багаж был набит всевозможными вещами вроде сахара и табака, мехов, ковров, хрусталя, мебели и даже фортепьяно.

Несмотря на вызванные обстрелом разрушения, рухнув­шие дома с их плачущими владельцами и хаотично разбро­санные трупы, вокруг слышалось много смеха, из рук в руки передавались бутылки и сигары, а из-под меховых казацких шапок на меня с ухмылкой смотрели свирепые глаза. И я с удивлением подумал, что так было, вероятно, в течение сто­летий. Так, должно быть, казачьи группы налетчиков входи­ли в пограничные деревни, чтобы собрать свои трофеи и выкрасть женщин. Невероятным выглядело то, что и я уча­ствовал в этом, но уже в XX столетии.

Полтава была симпатичным крупным провинциальным / городом с обычным парком и садами, где все еще прогу­ливались люди, как будто ничего вокруг не происходило. Несмотря на выводимые из города колонны пленных, рас­положившиеся на улицах войска и синий дым костров, где готовилась еда, женщины в своих сельских платьях все еще выводили детей на прогулку. Появилось около дюжины мальчишек, самому старшему было не более четырнадца­ти, с большевистскими винтовками через плечо величиной с них самих, и они заявили, что собираются выслеживать

141

 

красных. Один из них, не выше оружия, что было при нем, утверждал, что уже пристрелил нескольких.

Нас всех пригласили на ужин и концерт в нашу честь, и было предложено собраться в Дворянском собрании (впос­ледствии названном «Дворцом народа»!).

Прибыв на место, мы должны были входить порознь, в это время оркестр играл традиционную приветственную мелодию, а наши хозяева дружно и шумно хлопали в ла­доши. Большой зал выглядел впечатляюще с его стенами, увешанными массивными позолоченными картинными ра­мами, заключавшими в себе разорванные портреты. В ста­рое время это были изображения местных знаменитостей и помещиков, к тому же один в конце комнаты, из кото­рого был вырван двуглавый орел, явно принадлежал само­му царю. Однако прежние обитатели были вырваны из рам в первые дни революции и заменены на популярных геро­ев новой демократии — Ленина, Троцкого, Чичерина, Лу­начарского, Зиновьева и Дзержинского. Последние, в свою очередь, сейчас были изорваны в клочья и свисали из ра­мок унылыми полосками после того, как были изрезаны штыками взбешенных белых солдат либо сегодняшним же утром были использованы в качестве мишеней при трени­ровочной стрельбе из пистолета. Кто-то из своей винтовки умело выбил Ленину глаза.

В конце зала находилась концертная площадка, а осталь­ное пространство было занято двумя длинными столами, завершавшимися приставным столом, за которым сидели почетные гости. Сыгравший для нас приветствие оркестр лишь сорок восемь часов назад играл для большевистских руководителей, а развлекавшие нас артисты занимались тем же самым. Среди них была очень привлекательная польская дама, которая, как мне сказали, была очень хорошо извес­тна в Москве и помимо того, что исключительно приятно пела, еще и насвистывала под свой же аккомпанемент на фортепьяно. Там был также и великолепный тенор, а так­же два скрипача, которым не стыдно было бы играть и для избранной лондонской публики.

142

 

Однако самой волнующей частью этого вечера был вос­торг наших хозяев и их радость оттого, что они освободились от власти красных. Здесь присутствовали многие члены са­мых известных в России семей. Старые генералы откопали свои полинявшие мундиры и повесили эмблемы, ордена и эполеты, которые со времени революции тщательно прята­лись. Были извлечены драгоценности и платья трех-, четы­рех- и даже пятилетней давности, и образованные и при­влекательные женщины, перенесшие страшные потери и трудности, вновь окунулись в наслаждение смены нарядов. Большинство из них последние восемнадцать месяцев про­вели в бегах, работая горничными или служанками в соб­ственных домах, чтобы избежать внимания вездесущей Чрез­вычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией, которая столь рьяно выслеживала сторонников старого режима, фаб­риковала против них фальшивые обвинения и беспощадно приговаривала к тюремному заключению либо смерти.

Они делали все, что могли, чтобы показать свою призна­тельность любому, кто хоть в какой-то степени помог их освобождению, и примерно в 11 часов ночи столы были уб­раны и начались танцы, и лишь в час ночи я ушел оттуда вместе с двумя офицерами из штаба генерала Гаймана. Од­нако наша машина не завелась, и мы пошли пешком вниз по склону к станции, когда с грохотом и звоном колоколь­чиков мимо нас пронеслась какая-то машина. Полтавские пожарные машины были такие же, как и большинство дру­гих, хотя и немного старомодные, но русские пожарные в их латунных шлемах, похоже, были более склонны использовать эту возможность для поиска собственности других людей, надеясь поделить добычу, оставшуюся от пожара. Это было совсем не по душе несчастным домовладельцам, и разгора­лись ожесточенные споры, слышались крики, пока пожар, начавшийся в еврейском квартале вскоре после прибытия ' туда кавказской кавалерии Топоркова, не догорел сам по себе.

Я решил держаться подальше от этого конфликта и по­шел к станции один. Выходя из ворот, выглядя очень све­жо и изысканно, я заметил женщину, поставлявшую про-

143

 

визию в столовую к Гайману, которая, как я обнаружил, только что была на овощном рынке, где купила овощи, хлеб и яйца., чтобы пополнить запасы на поезде. Полагая, что ложиться спать рке слишком поздно, я предложил ей свою помощь и счел для себя обязательным забрать добрую то­лику продуктов для нашей собственной столовой.

Я вернулся в свой вагон, и меня вызвали в поезд Гайма-на. Там все еще бодрствовали два или три кубанских офи­цера, и меня усадили за стол, на котором были вкрутую сваренные яйца, редиска и водка — и это в 6 часов жар­кого летнего утра, после трех самых захватывающих дней, какие только можно себе вообразить! Я устал как собака, но вся атмосфера была так полна новизны, пафоса, приклю­чений и всех прочих ощущений, из-за которых стоит жить, что я решил не идти спать, иначе упустил бы еще более захватывающие впечатления. Вскоре после этого я прилег на несколько часов, помня, что в час дня нам надо ехать на смотр войск и награждение Холменом британскими ме­далями офицеров и солдат, рекомендованных к поощрению за выдающуюся службу во время боевых действий.

Все происходило перед огромной толпой на парадном плацу и, конечно, сопровождалось обычным торжественным благодарственным молебном на открытом воздухе. Восторг перед Холменом был столь велик, что он был удостоен огром­ного, но неудобного комплимента — его три раза подбро­сили вверх и поймали образовавшие группу несколько мо­лодых мускулистых казачьих офицеров.

Мы вернулись в поезд совершенно измотанными. Похо­же, в Полтаве больше делать было нечего, так что вся наша компания, лошади, повозки и т. д. были собраны и усаже­ны на поезд. С докладом из Харькова прибыл Линг с пере­водчиком, и, попрощавшись, мы разошлись по купе и ре­шили оставаться в них до того, как паровоз, тянувший до Харькова бронепоезд, к которому мы были прицеплены, тронется с места.

Холмен не хотел тратить много времени на Хдрмсов и управился с официальными визитами к генералу Май-Ма-

144

 

евскому и генералу Беляеву. Я много слышал о Май-Маев-ском, но он оказался даже лучше, чем его описывали. Если б на нем не было мундира, его можно было бы принять за красноносого комедианта из провинциального английского театра. Он был совершенно кругл, полнощеким, а нос — в форме луковицы, но имел репутацию хорошего офицера, хотя и жутко пил, и его запои были скандальными.

Мы также посетили место резни, устроенной большеви­ками перед оставлением города. Огромное число мужчин и женщин было расстреляно и похоронено в общей мо­гиле, и нам были представлены приводящие в ужас фото­графии.

Я позволил себе посетить железнодорожные мастерские, которые отчаянно нуждались во многих важнейших вещах, а потом, прогуливаясь по городу, обнаружил отличное вен­герское токайское вино, которое осталось после красных, и сумел очень дешево купить несколько бутылок. Однако все мы теперь очень хотели попасть на другой фронт, по­тому что генерал стал понимать, что существующая систе­ма связи страдает дефектами, и захотел реорганизовать всю миссию на более практичной основе.

Из Харькова он поехал прямо в Екатеринодар, оставив меня по пути в Ростове, откуда я вернулся в Новочеркасск. Он обещал забрать меня через несколько дней на обрат­ном пути, чтобы посетить Донскую армию и сравнить ее с тем, что мы только что видели в Добровольческой армии.

Он уже принял решение запросить больше офицеров из Англии и избавиться от всех уже ненужных в Южной России.

Глава 8

Вернувшись в Новочеркасск, я узнал, что новые батареи ушли на фронт, а снаряжение поступает более удовлетво­рительно. Сержант-инструктор, правда, умер от холеры, но Ангус Кемпбелл успешно справился с приступом тифа и

 

 

отправился на базу на пути в Англию. Донская армия все еще упрямо наступала на Лиски и в северном направлении, а в Новочеркасск прибывали всевозможные поставки, хотя эти материалы распределялись по войскам очень медленно.

Я поехал повидаться с Абрамовыми и Рештовскими, а также заглянуть к Алексу Смагину и его жене.

Прибыла новая партия беженцев с севера, и все разго­воры вращались вокруг старых друзей. Однако когда они говорили о своих надеждах и опасениях, подспудно ощу­щалась неуверенность, но когда Алекс пустил по кругу вод­ку, как он всегда ухитрялся делать, у всех сразу же подня­лось настроение.

— Пей до дна! — воскликнул Алекс. — На Рождество — в Москве!

Все достаточно воодушевленно выпили, но сомнение не исчезло.

— А что, если большевики придут сюда? — спросила Муся.

— Не придут, — твердо ответил я. — Мы наступаем на север

— Мы и до этого наступали на север, — возразила она. — Но что, если они придут?

— С вами ничего не случится, — заверил я. — Мы взя­ли на себя ответственность за вас всех. Все, что вам потре­буется, — это уложить свой багаж.

Она рассмеялась, но в этом смехе был тонкий налет гру­сти.

— У меня нет багажа, — произнесла она. — Вообще никакого.

Она показала браслет, весь из исключительно искусно расписанных финифтью пасхальных яиц, выполненный зна­менитым ювелиром Фаберже.

— Это мой багаж, — сказала она. — Он весь уместит­ся у меня в кармане. Драгоценности — это единствен­но надежная вещь, которую можно иметь в наше вре­мя. Всегда можно поесть, если они у тебя есть. Я храню свои до самой последней минуты. — Она прикоснулась к

 

 

браслету. — В петроградском обществе был всегда популяр­ный пасхальный подарок, — продолжала она. — У нас у всех были эти вещи. И возможно, его я продам следу­ющим.

Следующие несколько дней я встречался со Смагиными много раз, так как знал, что, как только вернется Холмен, я опять буду очень занят. И действительно, как только он приехал, меня затащили на обед к Сидорину домой, и в тот же день я уехал поездом Холмена в штаб 3-го Донского корпуса в Кантемировке. Мы коротко поговорили с коман- \у дующим, генералом Ивановым, и попытались спланировать свою дальнейшую поездку. И от нас, как всегда, отделались.

— Сейчас весь фронт в движении, — заявил Иванов.

Штаб корпуса, как обычно, с неохотой отпускал нас на передовую, но в конце концов их удалось переубедить тем, что нам дали дополнительный эскорт из офицера и 15 ка­заков, и тем же вечером мы отправились на север.

Однако мы задержались на железнодорожном мосту че­рез Черную Калитву, который был ранее взорван и все еще ремонтировался, и, несколько рискуя сломать временную эстакаду, проложенную казачьим саперным батальоном, вручную перетащили через нее поезд Холмена по одному вагону и в конечном итоге на следующее утро остановились на станции Сарпина. Там мы увидели батарею 18-фунто-вок, которая примерно три недели назад получила свои бри­танские пушки. Однако, просматривая одну партию сна­ряжения за другой, мы нашли их в ужасном состоянии. Были утеряны (либо вообще не поступали) все запасные пружины, не было масла для тормозов отката, а самый главный начальник отсутствовал. Командира батареи, види­мо, мало интересовало или не интересовало вообще наве­дение порядка или приведение батареи в боевое состояние, и в результате он был отстранен от руководства.

Штаб 5-й дивизии находился в деревне Сарпина, где мы пообедали с командиром дивизии Под началом у него было всего лишь 2000 человек, разбитых на группы, воевавших на правом берегу Дона и стремившихся войти в соприкос-

147

 

новение с 3-й дивизией, чей штаб располагался в Павловс­ке. Им было приказано взять Лосеве, переправиться через реку Битюг, очистить территорию до Дона и в конечном итоге наступать на Бобров

Очевидно, Лосево было взято в течение последних два­дцати четырех часов, но правый фланг 3-й дивизии как бы повис в воздухе из-за неуверенных действий 1-й ди­визии на этом фланге и сообщений о перегруппировке большевистских сил еще далее вправо в районе Бутурли-новки.

Адъютанты Холмена Роберте и Гарольд Уильяме следо­вали за нами с транспортом, а генерал со Звягинцевым и со мной спешил на машине, чтобы после полудня доехать до Павловска. Переправа через Дон по главной эстакаде — временной решетке из дерева, установленной взамен исход­ных опор, — стоила нам больших трудов, потому что по­пался очень упрямый часовой.

— Английский! — твердили мы ему. — Мы — англий­ские офицеры!

Но часовой был либо туп, либо наслаждался неловкос­тью старших офицеров, потому что отказывался сдвинуть­ся с места, и, лишь когда Звягинцев взбеленился, часовой позволил нам проехать.

Оставив машину в Павловске, мы наутро отправились в Аосево. Штаб 3-й дивизии, однако, опять переместился вперед между Доном и Битюгом, и мы, в конце концов, застали его поздно вечером в Бересово, то есть примерно в девяти милях дальше. Командир дивизии генерал Кривов подробно рассказал нам о своей дивизии.

— У нас очень мало сил, — заявил он, — и вообще нет ни британских мундиров, ни британской артиллерии, ни пулеметов.

Это было обычным делом. Хотя штаб Донской армии одно время утверждал, что имеет под ружьем 100 000 че­ловек, я побывал на всех фронтах и нигде не видел более 3000-4000 человек одновременно на любой передовой, и все были ужасно оснащены.

148

 

Кривов в самом деле создал у нас впечатление, что о ди­визии никто не заботится из-за ее столь дальней дислокации от станции снабжения. Следующим утром ей предстояло на­ступать на Осиновку, но наши лошади были слишком изну­рены, чтобы добираться на них до фронта для присутствия при боевых действиях. Но из-за ливня и того, что 60 процен- \ тов снарядов русского производства не взрывались, бои не ^; принесли успеха. Однако утром мы поехали и встретились с генералом Филимоновым, командиром 2-й пехотной бригады, и генералом Игомоновым, чей полк, 12-й, проводил атаку.

Филимонов, осторожный, слабохарактерный человек, был очень резок в выражениях.

— Мы потерпели поражение из-за провала нашей ар­тиллерии, — заявил он. — У нас никогда не было в дос­татке снарядов.

Что-то в его критике, конечно, касалось меня по той простой причине, что я был артиллеристом.

Из его окопов можно было разглядеть большевиков при­мерно в 900 милях по ту сторону низины, но, похоже, ни одна из сторон на тот день не имела каких-либо враждебных намерений, и Холмен попросил вызвать какой-нибудь взвод из 12-го полка, чтоб получить представление о его экипиров­ке. Были продемонстрированы 12 солдат прямо из окопов, и я никогда в жизни не видел столь жалкого зрелища. На всех было только пять пар ботинок, у одного солдата не было винтовки, а у другого винтовка была забита грязью. Одежда висела лохмотьями, у одного не было штанов, и он ходил в кальсонах, и все выглядели заморенными Как могли воевать так жутко экипированные люди? При столь огромном ко­личестве поступающих в страну британских мундиров в пер­вую очередь надо было одеть их, а не чиновников в штабе или уклонявшихся от отправки на фронт офицеров в Ново­черкасске.

Разъяренный Холмен повернулся к своим.

— Мы немедленно поедем в Таганрог и Новороссийск, — произнес он. — И посмотрим, как можно ускорить распре­деление запасов.

149

 

Мы поспешили к железной дороге через Павловск, но там, к несчастью, традиции местного гостеприимства в стремлении развлечь нас проявились в высшей степени, и было трудно ими пренебречь. Была постановка пьесы Че­хова — но мы были здорово измотаны, да и шла она на русском, так что большую ее часть я проспал.

По прибытии в Новороссийск мы провели три напря­женных дня, занимаясь сбором всевозможных запасов. Холмен вознамерился взять на себя комплектование поле­вых госпиталей, а также медицинского оборудования при поездке в Кавказскую армию Врангеля, которую он пред­полагал посетить следующей. Он также за невероятно ко­роткое время собрал 2000 полных комплектов униформ и снаряжения, надеясь экипировать одну или две врангелев-ские воинские части. Я подготовил много орудийных запа­сов, бинтов и госпитальных принадлежностей и закупил много таких рационов, как чай, сахар и консервированное молоко, а также консервированную пищу, джем и конфе­ты, которые выдала мне базовая столовая, так что, как толь­ко моя поездка с Холменом завершилась, я мог самостоя­тельно делать то же самое для донских казаков. Почти невозможно было достать одну очень важную вещь — вис­ки, хотя я заметил, что у обитателей базы его было пол­ным-полно.

В Екатеринодар мы вернулись 19 августа, когда меня привили от холеры. Я с нетерпением жаждал вновь при­ступить к работе, как вдруг получаю ошеломляющую но­вость от Холмена.

«Вам было бы лучше возвратиться в Новочеркасск, — передавал он, — и заняться подготовкой к прибытию то­варного поезда с материалами, который формируется на базе для Донской армии. Я буду принимать все, что мы уже подготовили на Царицын для Врангеля».

Меня уже лишали поездки на Царицынский фронт и моих запасов для донских казаков, но на следующее утро я сидел за завтраком на своем обычном месте в вагоне-ресторане Холмена, стараясь сохранять наименее мятеж-

150

 

ный вид, и тут вошел Холмен. Я встал, чтобы произнести «Доброе утро!», и вновь сел в мрачном молчании. Он ка­кое-то время рассматривал меня, не говоря ни слова, по­том я услышал, как он с лукавой усмешкой произнес:

— Я вижу, уильямсон сидит здесь, как будто собрался ехать в Царицын.

Я сделал вид, что не обращаю на это внимание, и он какое-то время понаблюдал за мной.

— Как пойдут дела в Новочеркасске, если вы еще поз­же вернетесь туда? — спросил он.

— Все будет нормально, сэр, — ответил я.

Вопрос был решен, и я остался в поезде.

Мы уехали в ту же самую ночь и прибыли в Бекетовку '/ 23-го числа, где обнаружили воюющие в рядах врангелевс-кой Кавказской армии звено «О> 47-й эскадрильи Королев­ских ВВС и 1-е Кубанское звено «ньюпоров». В Царицын мы приехали после полудня. Когда город взяли врангелевские войска, он находился в ужасном состоянии. Много людей было убито, дома и магазины разграблены, повсюду буйство­вала эпидемия. Смертность была огромная, и в водосток за городом были сброшены тысячи трупов. Потребовалась не­деля, чтобы всех захоронить и расчистить улицы от мертвых лошадей, которых было убрано более 400, но Царицын вновь ожил, открылись его магазины и рестораны. Только что был освобожден из тюрьмы и провел благодарственный молебен в соборе архиепископ, который вынужден был вместе с дру­гими священниками скрываться в пригороде.

К сожалению, город оставался грязным и пыльным, с неприбранными улицами, и, казалось, никакого ремонта или реконструкции домов не велось годами, к тому же здесь никто не занимался вывозом мусора. Благодаря свое­му местоположению в излучине Волги город, конечно, все­гда был большим рынком для торговли товарами, прохо­дящими с Востока на Запад и наоборот, но определенно имел немного естественных достоинств.

Мы встретили Врангеля и его начальника штаба генерала Шатилова после полудня того же дня, и оба показались нам

151

 

очень энергичными и талантливыми людьми. Врангель был чрезвычайно высоким человеком, худощавым, как гончая, потрясающей личностью, которая, казалось, вполне могла управлять своими войсками. В первые дни революции он был в Петрограде, и, пока другие офицеры надевали красные повязки, чтобы спасти себе жизнь, он решительно отказал­ся делать это и был готов встретиться лицом к лицу с мятеж­никами и революционерами: его роста и величавого вида было достаточно, чтобы уберечься от неприятностей. _п Когда в конце концов его арестовали и посадили в гряз-_v ную таможню вместе с другими генералами, молодыми офицерами, студентами и обычными бродягами, матросы и красногвардейцы за стенами хотели казнить Врангеля, но его жена, отказавшаяся оставить его одного, спасла его, и он не присоединился к группе пленных, которых расстре­ливали за дверями. Было убито более тысячи офицеров, а тела их сбросили в воду, но Врангеля освободили. А когда отбирали деньги, одежду и драгоценности у тех, кто их имел, Врангель спас свои семейные драгоценности и день­ги, спрятав их в торсе и в голове кукол своей маленькой дочери, а меха и кружева — под грудой древесного угля. Войска его обожали, но у него не было времени на раз­борки с дезертирами, и, когда на него надвинулись боль­шевистские полки, он вербовал солдат простым методом, расстреливая на месте всех офицеров и младший состав и предлагая остальным делать свой выбор. Большинство не колебалось.

Во время нашего приезда ситуация на этом фронте была все еще очень неопределенной. Наш старый друг генерал ' Гайман из Полтавы вернулся в Кавказскую армию, но счи-_t тался ответственным за сдачу Камышина, важного города в 100 милях к северу от Царицына на западном берегу , Волги, и, так как его подозревали в спекуляции мукой, 'награбленной в Полтаве, он был отстранен от командова­ния. Кроме того, большевики при поддержке тяжеловоо­руженных речных судов быстро продвигались вниз по Вол­ге, а наш флот из барж и вооруженных пароходов, похоже,

152

 

 

не был способен остановить их. Хотя их ежедневно бом­били и британские и российские войска, большевики не­преклонно продвигались вперед.

Слева от Врангеля правый фланг Донской казачьей армии также отступал к железнодорожной линии Царицын—По-ворино, и только что по телеграфу пришла новость о потере трех бронепоездов со всем их персоналом. У обеих сторон это был излюбленный трюк: вторгаться рано утром на вра­жескую территорию и под прикрытием темноты раздви­гать рельсы примерно на 30 сантиметров на участке в 10— 15 метров, и считалось, что так и должно быть.

Не лучше шли дела и южнее Царицына, и несколько по­пыток Кавказской армии взять Черный Яр и продвинуться к Астрахани были отбиты, хотя войска и имели тесную под­держку британских летчиков, которые бомбили красных и обстреливали их из пулеметов. Большевики надежно окопа­лись на северной окраине деревни, и их было не сдвинуть. К востоку часть деникинских войск переправилась через Волгу, и кавалерия продвигалась вперед вдоль линии Астра­хань—Урбах, разыскивая передовые конные разъезды Кол­чака из Сибири, которые, как сообщалось, приближались к этой железной дороге со стороны Урала, чтобы соединиться с южными армиями. Но никаких их следов так и не обна­ружилось.

Хотя в то время мы этого, конечно, не знали, трагичес­кое отступление Белой армии в Сибири уже начиналось. Последнее, что мы слышали о Колчаке, — то, что у него в руках был Омск, а сам он направлялся на Челябинск, но зелено-белые флаги уже повсюду откатывались назад, и арь­ергард только ждал своего шанса, чтобы без помех дезер­тировать на сторону большевиков.

Когда на следующий день Врангель приехал в вагон Хол-мена на обед и на совещание, он был откровенно озабочен. Это был аристократ, излучавший все высокомерие своего класса. Двадцать лет он прослужил офицером в казачьем полку, и казачий мундир выгодно подчеркивал его величе­ственный облик. К тому же он был заметным стратегом, и

 

 

боевой дух его кавказских войск был высок. Зеленые с по­лумесяцем флаги его мусульманских полков упрямо двига­лись вперед, но к тому же там царила суровая дисциплина, и было известно, что один из его командиров — Улагай — вешал солдат за кражу кур. Его легко возбудимый темпе­рамент сотворил из него первоклассного кавалерийского вождя.

Войдя, Врангель сразу же погрузился в мрачные мысли. Мы, конечно, ничего не знали о том, что происходило в Сибири, а его беспокоило только то, что происходило на юге. Казалось, все зависело от Деникина, а тот был упрям.

— Ему надо воссоздать старую регулярную кавалерию, — настаивал Врангель. — У нас есть нужные бойцы и мно-

¹ го офицеров, служащих рядовыми, чтобы возглавить их, и это — кавалерийская война!

|     К несчастью, Деникин, как и его советники, был пехот­ным офицером, и ничего в этом плане не делалось.

|     Врангель также был резко критического мнения об ар­мии в целом. К этому времени он уже не проявлял непо­колебимой лояльности Деникину. Он считал, что Деникин не прав, и утверждал, что с этих пор он никогда не смо­жет оказать Деникину свою полную поддержку.

Существует, говорил он, слишком много разногласий сре­ди старших офицеров, а жестокости войны гасят пламя эн­тузиазма в солдатах. Он также считал, что деникинское на­ступление уменьшило эффективную мощь армии.

— Его тылы слишком велики, — заявил он. — И они быстро превращаются из солдат в сборище торгашей, спе­кулянтов. Полковой подвижной состав вырос до гигантс­ких размеров. Войска стали деморализованы.

К несчастью, то, что он говорил, было правдой, и мно­гие старшие офицеры подавали дурной пример, занимаясь игрой и пьянством, а в это время их войска оставались без внимания и были измучены.

— Горькая правда, — продолжал Врангель, — состоит в том, что компактной армии уже не существует, а враг 'ыстро узнает об этом.

154

 

И опять это была правда. Из-за отсутствия обученных солдат, которых можно было бы послать на фронт как при­зывников, некоторые бригады по численности равнялись батальонам. А некоторые батареи из-за отсутствия органи­зации и общей нехватки по всей России имели лошадей лишь на одно-два орудия.

Он выразил протест против Деникина и высказался за эвакуацию Таганрога и Ростова, и ему было обещано со­действие, но ничего не было сделано, и Ростов был остав­лен в беспорядке и без защиты перед трагедией, которая, если б мы только знали это, случилась очень скоро.

В перерыве на обед Холмену представили генерала Пав-лышенко, кубанского казака из Уманской. Будучи лишь двадцати семи лет от роду и имея семь ранений, он всегда отважно сражался и с огромным удовольствием покинул нас с британским орденом «За отличную службу», который ему вручил Холмен от имени его величества.

Для того чтобы остановить наступление большевиков, на \ послеобеденном совещании я предложил использовать гор- \ чичныи газ, которым оснащены специальные артиллериис- ,' кие снаряды. На станциях было разгружено много снарядов/ с этим и другими газами, но до сих пор по политическим соображениям они не применялись — не только потому, чтобы не убить ни в чем не повинных крестьян, но и пото­му, что личный состав Белой армии весьма нервничал при обращении с этими снарядами. Поскольку потеря Царицы­на явилась бы серьезным ударом по благому делу Деникина, представлялось, что наступил подходящий момент для ис­пользования этого очень мощного реагента. Газ был ужасЛ ным оружием, но он постоянно применялся во Франции с 1 1915 г. и все еще рассматривался как естественное при-^ ложение к войне, и обстоятельства, казалось, требовали этого.

Врангель с увлечением воспринял эту идею. Холмен тоже проявил энтузиазм.

— Было бы неплохо, если б вы сразу же отправились за ними, — сказал он. — И вы также помогли бы кубанс-

155

 

ким батареям управляться с ними. Ведь это довольно тех­нический тип военных действий.

Я, конечно, был в восторге и горел желанием уехать, но, к моему удивлению, мне было велено садиться в «воксхолл» вместе с Холменом, и мы поехали прямо на аэродром в Бе-^ кетовке, где современный DH-9, пилотируемый капитаном уильямом Эллиотом, жизнерадостным офицером Королев­ских ВВС из 47-й эскадрильи, имевший забавное внешнее сходство с птицей, был предоставлен в мое распоряжение до выполнения моего задания.

Я не имел понятия, на каких складах хранились газовые снаряды, но подумал, что сначала стоит проверить Донс­кую армию, так как знал, что там мне дадут все, что есть в Новочеркасске, без особых проблем. Мы взлетели следу­ющим утром и отправились в свой полет длиной 250 миль, , / ориентируясь на трассу железной дороги Царицын—Лихая. Погода стояла жаркая, и нам не удавалось подняться вы­соко, а так как вокруг не было никаких вражеских само­летов, я от души наслаждался полетом.

Еще до того, как мы поняли, куда прилетели, на юго-за­паде появились пять позолоченных куполов новочеркасско­го собора, и, сделав два-три круга над городом, мы мягко приземлились на ипподроме, в то время использовавшем­ся Донской школой летчиков в качестве аэродрома Эллиот решил осмотреть самолет, а я тем временем одолжил одну из русских автомашин и бросился в свой штаб в надежде выяснить, где я смогу достать газовые снаряды.

— Но таких вообще нет на территории дислокации Дон­ской армии, — услышал я в ответ, и только кто-то предпо-"ч ложил, что надо попробовать поискать в Батаиске или Уман-ской.

Тем вечером уже было поздно вылетать, но на следующий день, как только самолет был отрегулирован, мы полетели прямо в новый штаб миссии в Таганроге, где, как я полагал, можно будет получить самую точную информацию и необ­ходимые полномочия, чтобы забрать эти боеприпасы. Мы летели через Ростов, над Доном и вдоль кромки Азовского

156

 

моря. Оно походило на озеро, ответвляющееся от Черно­го моря, но на нем не было заметно никакого судоходства.    . / Я пообедал с Кейсом, а после полудня мы вновь взлетели и направились на Ростов, где нам надо было отыскать гене­рала Кири, который предоставит остальную информацию и    у полномочия, которые нам требовались. В тот день было уже поздно заниматься его поисками, поэтому я передал запис­ку Эллиоту, предлагая лететь до Батайска и сесть там, чтобы выяснить, нет ли там каких-либо снарядов на складе желез­нодорожной станции

Мы приземлились в чистом поле возле станции при ог­ромном возбуждении присутствовавших, потому что Элли­от сначала совершил небольшой, захватывающий дух трюк. Однако когда мы обыскали склады боеприпасов и вагоны, там не было снарядов, хотя отвечавший за это дело офи­цер уверял, что их полно в Уманской.

Солнце уже садилось, когда мы вылетели на Ростов, и хотя лететь было всего лишь десять минут, но нам по воз­вращении пришлось тщательно осмотреть ипподром, так как это было единственно подходящее, о котором мы мог­ли подумать, место для посадки Становилось все темнее, поэтому Эллиот, невзирая на невидимые с воздуха поме­хи, решил садиться, мы стали спускаться и остановились в высокой траве без каких-либо помех. Мы выбрались из машины и были несколько потрясены, когда обнаружили, что вся окрестность усеяна деревянными скамейками вы­сотой около двух футов, которые наверняка бы повреди­ли нам шасси, столкнись мы хотя бы с одной из них. Мы принудили группу русских солдат охранять аппарат ночью и направились в миссию.

На следующее утро мы завершили все свои дела, полу­чив необходимые подписи от генерала Кири и его штаба, и решили лететь на Уманскую, что примерно в 60 милях. Но на ипподроме в это время шел митинг, и большая тол­па наблюдала за скачками на рысях по пыльной дорожке приличной ширины.

Эллиот ухмыльнулся.

157

 

— Эта дорожка — единственное место, откуда мы мо­жем безопасно взлететь, — заявил он. — Как ты думаешь, они нам позволят это?

— Можем, по крайней мере, попытаться, — ответил я, и мы подошли к распорядителям скачек, попросив их ос­тановить бега на полчаса, пока мы не улетим.

Несмотря на протесты букмейкеров, мы приготовили большой DH-9 к полету и вручную вытолкали самолет на стартовую прямую, а ростовским любителям скачек при­шлось подождать.

В Уманской нам повезло, и мы сразу же нашли офице­ра, заведовавшего полевым складом. Это был небольшого роста казачий полковник по фамилии Архипов, и, к наше­му восторгу, так как у нас не было переводчика, его жена, привлекательная женщина, которая проследовала за ним через весь Туркестан и большую часть Средней Азии, пока его полк нес там пограничную службу, безупречно говори­ла по-английски.

У Архипова были нужные нам снаряды, и мы сделали необходимые распоряжения на погрузку их и отправку сле­дующим утром, а так как у меня было так много письмен­ных приказов на срочную отправку вагонов, адресованных каждому чиновнику железной дороги, я решил передать эту функцию одному русскому офицеру и лететь прямиком в ] Царицын, чтобы дать русским артиллеристам некоторые инструкции по применению этих снарядов, а также соста-' вить планы разумной концентрации британских орудий для ^ того, чтобы дать красным по-настоящему хорошую дозу.

Мы должны были вылететь после полудня, с тем чтобы прилететь в Царицын под вечер, и Архипов с женой пришли нас проводить. Эллиот, как обычно, выполнил все предвари­тельные операции, заправился горючим, и мы по очереди стали раскачивать пропеллер. Я сделал качок и только ото­шел от винта, как услышал несколько взрывов и, оглянув­шись, увидел, что Эллиот лежит на земле и вот-вот потеря­ет сознание. Он забыл выключить мотор до раскручивания винта, и двигатель завелся.

158

 

Его рука была ужасно разбита выше локтя, а кончиком пропеллера оторвало кокарду с его фуражки. Я ускользнул от удара лишь потому, что, пока занимался лопастью вин­та, в двигателе произошел пропуск вспышки, и он завелся, когда подошла очередь Эллиота.

Госпожа Архипова была великолепна. Она в десять минут наложила ему грубую шину, а сам Архипов сбегал и вернул­ся с кроватью и восемью казаками, чтобы отнести Эллиота в деревенскую больницу, что примерно в двух милях отсю­да. Послали за доктором, он осмотрел перелом и нашел его очень тяжелым. Эллиот ркасно страдал, когда ему вправля­ли кости, но был заметно жизнерадостен, а госпожа Архи­пова провела возле него всю ночь. Я пошел на станцию и сумел добиться, чтобы платформу для лошадей вычистили и подцепили к следующему поезду на Сосыку, который ожи­дался не ранее чем завтра.

Мы довезли Эллиота до станции и погрузили на плат­форму, но пришлось почти целый час дожидаться, и ее бы никогда не подцепили к ростовскому поезду, если бы Ар­хипов в конце концов не достал свой револьвер.

— Платформа будет прицеплена к ростовскому поез­ду! — твердо заявил он, потрясая им перед носом началь­ника станции.

— Ваше превосходительство, — заикаясь, произнес на­чальник станции, — у меня есть свои приказы, а паровозы имеют свой предел мощности.

— От еще одной платформы ничего не изменится, — настаивал Архипов. — Поскольку поезда движутся с чере­пашьей скоростью, они медленней не пойдут!

— Ваше..

— Даю вам тридцать секунд на размышления! У начальника станции округлились глаза, и он с трудом сглотнул комок.

— Она будет прицеплена, — согласился он.

Было важно доставить Эллиота в Таганрог в располагав­шуюся там британскую миссию, если еще был какой-то шанс спасти его руку. Он все еще очень мучился, а из-за

 

 

жары, безобразного состояния железных дорог и антиса­нитарных условий муки были почти невыносимы. Я очень хотел поехать с ним в Таганрог, но помимо дружеского общения ничего ему не мог предложить, да к тому же уже должен быть возвращаться в Царицын, так что я с неохо­той расстался с ним в Ростове, вручив Архипову письмо для передачи Кейсу в Таганроге. У меня не было с собой рюк­зака с дорожными принадлежностями, кроме бритвы и пары носков, не было переводчика и не было билета, по­этому я сел на первый поезд, на котором, как я заметил, была надпись о том, что он идет в Царицын, и доверился судьбе

Большой паровоз уже выпустил клуб белого пара, а ма­шинист находился в кабине, настраивая вентили, и я по­лагал, что он сейчас же отправится Но, как и все поезда, он был ужасно забит людьми и заполнен перинами, горш­ками и кастрюлями, и привести поезд в движение стоило огромных усилий Летом российские поезда, похоже, все­гда везут на крышах вагонов столько же людей, сколько их толпится внутри, и почти всегда вагонами были действи­тельно лишь те, что предназначены для перевозки лошадей, то есть так называемые теплушки, потому что они обогре­вались теплом жаровен, находившихся внутри их. Эти печ­ки поглощали неимоверное количество дров, и зимой люди приходили в ярость, пытаясь отыскать топливо для того, чтоб не замерзнуть. Санитарных удобств никаких.

I       Забитые людьми поезда были характерной особенностью Гражданской войны, и купе всегда были переполнены бе-

\ женцами так, что можно было задохнуться, да еще если учесть слишком большое число солдат в отпусках, которые, похоже, доводили использование этих немногих поездов до максимальной, насколько позволяла нехватка топлива, сте­пени. На большинстве паровозов вынужденно использова­лись дрова, поскольку поставки угля и нефти были уреза­ны из-за отсутствия транспортных средств для доставки топлива в депо, а так как дорога через степь была одноко­лейной, когда локомотивы ломались или останавливались

160

из-за отсутствия горючего, точно так же останавливались все идущие сзади поезда. Было непривычно видеть целую цепь неподвижных поездов, изгибающуюся вместе с изви­линами степи. Однако все еще стояло лето, и никто не волновался. На цветущей равнине пели жаворонки и стремительно взлетали случайные выводки куропаток, дети могли играть рядом с застрявшими поездами, а собак вы­водили на прогулку, да женщины меняли платья.

Поезд, на котором оказался я, не был исключением из правил. Он состоял из жестких вагонов третьего класса, но мне удалось произвести на охранника почтового вагона впе­чатление о собственной значимости.

— Почта, — то и дело говорил я, и меня заткнули меж нескольких неописуемо грязных почтовых мешков.

Это очень отличалось от моей поездки в комфортабель­ном спецпоезде Холмена, и поезд этот шел дико медлен­но, а мне приходилось сражаться с толпой на станционных базарах, чтобы получить хотя бы стакан отвратительного вида молока. Однако на станции Торговая мне удалось ку­пить две холодные жареные курицы: одну — чтобы съесть, а другую — чтобы обменять с моими товарищами по пу­тешествию на что-нибудь из того, чем они располагают

Пока мы двигались на восток, стали циркулировать по телеграфу слухи о том, что красные появились у самых ок­раин Царицына и что штаб Врангеля был вынужден переме­ститься в Сарепту, а на второй день, когда мы прибыли в Котельников, начали толпами появляться беженцы с дики­ми рассказами о сдаче Царицына.

Какое-то время, рассказывали они, каждый день из горо­да уходило по нескольку поездов На первом везли военные материалы, за ним следовала гражданская и военная адми­нистрация, а в конце — те гражданские лица, которые же­лали покинуть город. Была багажная комната для одного чемодана на персону, но поезда были забиты товарами всех видов. Один пассажирский поезд в самом деле был полон пианино, зеркал и ценной мебели, и Врангель все это при­казал выбросить и разбить. Потом он обнаружил состав с

 

 

запертыми вагонами, которые, как утверждалось, были за-i гружены боеприпасами, но они, как выяснилось, были полны пассажиров, главным образом евреев, надеявшихся вывезти свои товары и подкупивших станционного началь­ника. Врангель выкинул всех их на рельсы, а начальника станции повесил.

От таких новостей мне еще больше хотелось вернуться на фронт, но поезд впереди нас на единственной колее остано­вился, так что я покинул почтовый вагон, в котором ехал, и устроился на открытой платформе переднего поезда, но, уви­дев, что впереди есть еще один поезд, переместился на него. В конце концов я прошел пять поездов, пока не очутился на специальном войсковом составе, которым ехал кабардинс­кий кавалерийский полк численностью примерно 200 чело­век, и все они по виду были самыми свирепыми головореза­ми, каких только мои глаза видели.

Это были смуглые небритые мужчины афганской вне­шности, на них были длинные черные приталенные шине­ли, типичные для кубанских казаков, черные или серые ба­раньи папахи и комплект кинжалов с черной и серебряной инкрустацией, сабли, старомодные пистолеты и обычная декоративная полоска патронов на груди (газырей). На многих были красные башлыки, или капюшоны, висевшие вокруг шеи, чтобы придать красочный оттенок, но на всех были красные, синие и белые шевроны Белой армии. Ни­кто из их офицеров не говорил по-французски, и я едва ли мог разобрать слово из их кавказского наречия. Как толь­ко, однако, поняли, что я — не переодетый большевик, они очень хорошо отнеслись ко мне, но, так как я не был во­оружен до зубов, они, вероятно, сочли меня самым под­ходящим объектом для насмешек! Это были абсолютно ди­кие люди, и на каждой из многочисленных остановок со­става они приводили в действие свой оркестр и пускались в свои варварские пляски.

Я чувствовал себя весьма одиноко, особенно когда они начали размахивать своими саблями и кинжалами и орать на меня. Поскольку у них было полным-полно водки, трудно

162

 

было быть уверенным, что их жесты в мою сторону всегда будут такими дружескими, как мне хотелось бы. Один из них, отплясывая в теплушке, в которой жил, упал на спину и сломал шею, но никого это, похоже, не взволновало.

После существенной задержки я приехал в Сарепту. На запасном пути стоял целый поезд с недавно раненными во­инами. Они лежали в переполненных деревянных вагонах, в основном без медицинского ухода, вымаливая воды, помо­щи или облегчения страданий. От поезда исходил ужасный запах. Я попытался выяснить у переутомленных работой са­нитаров, что происходит

Они надолго задержались, чтобы просветить меня.

— Были тяжелые бои, — объясняли они. — Красных оказалось больше, чем мы ожидали, и они отбросили нас.

— Откуда?

— Из района Царицына.

Только это мне удалось выяснить с помощью моего пло­хого русского языка, но один молодой русский кавалерийс­кий офицер, увидев мои затруднения, пришел мне на по­мощь.

— Если Царицын падет, — сказал он, — останутся лишь изолированные очаги сопротивления между ним и Сара­товом на севере. В этот момент на город наступают 10-я и 11-я армии. Только несколько кубанских полков контроли­руют район Котлубани.

С ним был его товарищ, которого ранили тем утром, и я поделился с ними всеми продуктами, которые нам уда­лось купить на станции, а также штукой, которую я до сих пор держал в заначке, — моей последней каплей виски. Приняв то немногое, что оставалось в бутылке, мои друзья стали разговорчивее.

— Если Царицын будет потерян, все, что к северу, бу­дет отрезано, — утверждали они. — Но давайте не будем чересчур пессимистичными. Давайте забудем всю эту бол­товню об отходе на юг. Врангель все еще в Царицыне, хотя большевики действительно нанесли Кавказской армии тя­желые потери.

163

 

Они казались неоправданно оптимистичными, как буд­то мы чуть ли не одержали победу.

— Так мы все еще отступаем? — спросил я. Они переглянулись, и их улыбки погасли.

— Да, — неохотно согласились они. — Мы отступаем.

Поздно вечером я приехал в Бекетовку, сидя на паро­возе бронепоезда, который шел на подмогу, и отправился на поиски Королевских ВВС.

Эти части находились под командой Реймонда Коллишоу, являвшегося одним из самых победоносных британских лет­чиков-истребителей во Франции, и представляли собой пер-воклассную боевую группу. У них был паровоз с тендером, два вагона-пульмана, вагон-ресторан и специальные крытые i вагоны, а также вагоны-платформы для их команд наземно­го обслуживания, мастерских, боеприпасов, масел и продук-тов и для самих машин, когда они не могли перемещаться по воздуху. Это были «кэмел» — одни из лучших разведы­вательных самолетов того времени, и они хорошо поработа­ли для врангелевских армий Их вагон-ресторан был прост, но удобен, а у одной стены располагался бар.

Я сообщил им, насколько мог, обнадеживающие ново­сти об Эллиоте, а взамен получил вести о Холмене.

— Он уехал в Таганрог, — с удивлением узнал я. — К нему пришло срочное сообщение от Деникина, что тот хочет посоветоваться.

Они также передали мне, что начальник артиллерии Кав­казской армии генерал Макеев хочет меня увидеть на следу­ющий день.

Я принял ванну, отыскал свой несессер, который Холмен оставил для меня, и ощутил себя другим человеком. Едва я успел все это сделать, как пришла записка с поезда русского летного корпуса с приглашением пообедать, поскольку в этот день были именины одного из их офицеров. Взобравшись по лестнице к последней двери длинного вагона-ресторана, ко­торый, очевидно, был их столовой, я очутился в окружении, которое по контрасту с убогостью моих последних четырех дней казалось тем более гротескным.

164

 

Интерьер вагона-ресторана был переделан в комбини­рованную гостиную и столовую комнату. В одном конце стояло фортепьяно, а посредине располагался длинный стол, в задней части комнаты, через которую я вошел, были сво­бодные сиденья, ширма и небольшой кустик в горшке. На стенах и перегородке висели многочисленные картины и рисунки, некоторые выполненные самими летчиками, а другие были вырезаны из газет, но на всех были изобра­жены полураздетые девушки либо пилоты и аэропланы, на­рисованные красками фантастических расцветок. Такое впечатление, что я оказался в штабе французского баталь­она, окопавшегося во Франции, за исключением того, что здесь еще за столом сидели пять исключительно симпатич­ных русских девушек, все очень юного возраста. Все они были хорошо одеты, одна играла на гитаре, другая ак­компанировала ей на фортепьяно, а все остальные напева­ли русскую народную песню, очень популярную на Кав­казе.

— Разумеется, все они замужем, — с серьезным видом сообщил мне один из старших офицеров. — Либо, по край­ней мере, собираются скоро выйти.

После моих последних нескольких дней полета, путеше­ствия в лошадиных теплушках и скачек по поездам, во вре­мя которых я покрыл примерно 900 миль, я был очень при­знателен за любой обретенный комфорт, и вечер прошел быстро, хотя одновременно танцевать могли только один или два человека в этом несколько ограниченном пространстве. В один из этих моментов мне пришлось ущипнуть себя, что­бы убедиться, что я действительно нахожусь в пекле Граж­данской войны, а большевистские передовые посты — лишь в 30 милях отсюда, а между ними и мной — ничего, кроме нескольких тысяч плохо экипированных и слабо вооружен­ных кубанских казаков, верность многих из которых весьма сомнительна.

Когда я явился к генералу Макееву, то застал его в очень плохом настроении, и он был не очень-то восприимчив в отношении моих усилий с этими снарядами.

165

 

— Батареи с британским вооружением рассредоточе­ны, — заявил он. — Хотя газовые снаряды и поступали, потребуется так много времени на их классификацию, что вряд ли стоит с ними возиться.

После всего того, что я вложил в реализацию плана, я почувствовал, как из меня как будто выпустили воздух, но не стал спорить. Кавказская армия — это не мое дело, а

\j Холмен уехал назад в Таганрог, и мне захотелось возвра­титься к моим донским казакам. Посему я попрощался, отыскал место в первом приемлемо чистом поезде, кото­рый, как я заметил, шел на Ростов, и после трех дней пыль-

•₍ I ной, отвратительной поездки опять оказался в Новочер­касске.

Глава 9

Когда я вернулся в Новочеркасск, в городе царило уны­ние и вовсю ходили ужасные вести о том, что Царицын в конце концов пал.

— Госпитали были переполнены больными тифом и ра­неными, — рассказывали мне. — Вероятно, их всех невоз­можно было вывезти до прихода красных. Всегда не хватало обслуги и врачей, и большая часть их времени уходила на то, чтобы уносить мертвых. Бог знает, что с ними всеми случи­лось. Должно быть, всех их перебили, когда вошли красные!

Я мало что мог сделать, но от этой новости мне стало плохо.

Люди уже укладывали вещи и готовились ехать на юг, и когда я зашел к Смагиным, то обнаружил, что, как и счита­ла Муся, укладывать ей надо было лишь несколько платьев, но то, что осталось от ее драгоценностей, было тщательно запрятано и готово к отправлению. В правительственной администрации уже царила тревога и шло во многом наро­читое уничтожение документов.

Весь город был полон людей с севера. Они уже испыты­вали голод и начали умирать как мухи от тифа, потому что

166

 

не было топлива и никакой организации, и лишь самые силь­ные и самые жестокие могли надеяться на то, чтоб выжить. За пределами станции стояла в ожидании длинная верени­ца крытых вагонов, грркенных беженцами, которые втиски­вались в отделения, цеплялись за дверные проемы, запол­няли крыши и небольшие площадки, встроенные между буферами. Когда эти поезда совершали повороты, всегда кто-то падал, и при этом либо погибал, либо оставался на ногах, в пыли и в оцепенении посреди степи, отделяемый километ­рами отовсюду, а тем временем плачущие родные не своди­ли глаз с фигуры, которая делалась все меньше и меньше по мере того, как поезд уходил все дальше. При таких инциден­тах поезда никогда не останавливались, и стены вокзалов всегда были заклеены, по соседству с трескучими фразами, которыми штаб описывал низкую мораль красных, еще и трагическими небольшими записками, адресованными тем, кто оказался оторванным от семьи.

«Михаил! Твоя семья в Ростове», «Петр, ищи нас в Та­ганроге. Мы будем ждать», «Дорогая Маша! Жди с детьми в Тихорецке». Никаких фамилий не писали, так как ни­кто не осмеливался выдавать их.

Однако, несмотря на мрачность ситуации, я все еще не терял оптимизма, и хотя страхи беженцев давили на меня, я был достаточно молод, чтобы верить, что мы все еще мо­жем победить, особенно тогда, когда стали поступать под­робности о знаменитом кавалерийском рейде, предпри­нятом генералом Мамонтовым по тылам большевиков, в ре­зультате которого врагу были нанесены огромные потери. По своим масштабам он походил на массивные кавалерий­ские набеги, осуществлявшиеся Стюартом и Форрестом в j американскую Гражданскую войну. Такой способ ведения боевых действий очень хорошо подходил донскому казаку. | Он не любил отстаивать укрепленную линию окопов, а пред- ' почитал наступать, рассеиваться и снова скапливяться, вро-/ де попеременных волн прилива и отлива.

Этот рейд был совершен через Хопер и планировался как часть летнего наступления, в итоге которого Деникин

167

 

} намеревался дойти до Москвы. Фактически я пытался со­провождать этот рейд, но не сумел очутиться в его рядах.

|Он, казалось, воплощал в себе все хорошие и плохие каче­ства казаков.

К началу июля 1919 г. три армии Деникина были растя­нуты вдоль линии, которая с перерывами шла от Царицына через Белгород до Екатеринослава. К данному моменту все­возможное британское оснащение, артиллерия, стрелковое оружие, боеприпасы, мундиры и госпитальные материалы поступали в воюющие части, и, казалось, все делается для долгожданного «марша на Москву».

«На Москву!» — говорил каждый. «На Москву!» Это был чудесный лозунг, и все верили в него, и в кафе, в пуб­личных садах можно было увидеть людей, приветствующих друг друга этими словами или поднимающих тосты за эту перспективу. Похоже, впервые появился шанс на то, что лозунг станет явью.

j Далее политические разногласия между Добровольческой 'и Донской казачьей армиями были урегулированы, всегда

I политически мыслящие воины Кубани, несмотря на отдель­ный сепаратизм, а также тенденции к отказу от сотрудни­чества со стороны обоих казачьих правительств, в целом с готовностью присоединились к ним, чтобы укрепить силы, уже сражающиеся во имя свержения господства советской власти на их территориях. К концу июля в штабе Деники­на в Екатеринодаре близилась к завершению разработка планов крупного наступления по всему фронту.

В одно и то же время с генеральным наступлением на север силами Донской и Добровольческой армий намеча­лось провести крупный рейд по вражеским тылам, атако­вать железнодорожную систему Тамбов—Козлов—Орел и дезорганизовать тыловые районы 9-й и 10-й Красных ар­мий. Первоначальный план предусматривал использовать два кавалерийских корпуса — Кавказский под командой Коновалова и Донской казачий под руководством Мамон­това, но, к сожалению, советское Верховное командование, встревоженное успехом недавнего деникинского контрна-

168

 

|ступления, позволившего отвоевать так много территории, | первым нанесло удар в начале августа.

Красная 10-я армия под началом ренегата, бывшего им­ператорского генерала Клюева, выступив из района Курс­ка и Воронежа, прорвалась на юг в направлении Харькова, а тем временем этот жуткий Буденный со своим кава­лерийским корпусом атаковал вдоль линии реки Волги из района Балашова и Камышина с целью очистить район ниж­него Дона от белогвардейцев. Поэтому едва планы Дени­кина были составлены, как войска, требовавшиеся для их реализации, понадобились для борьбы с новой угрозой, и Коновалова, хотя он и удерживал Буденного, нельзя было отвести для наступления на Козлов.

Хотя угроза Харькову и была уменьшена, теперь войска никоим образом не могли принять участие в каком-либо дальнейшем наступлении, и Деникин окончательно решил ограничить масштабы мамонтовского рейда, чтобы снизить размеры проникновения сквозь вражеский фронт в направ­лении Козлова. Для этой операции с поправками в нали­чии оставались только 12-я Донская кавалерийская диви­зия Пестовского, 13-я Донская кавалерийская дивизия, сводная казачья дивизия и одна спешенная бригада.

В каждой дивизии имелось около 2000 сабель, 1000 спе­шенных конников, одна артиллерийская батарея на конной тяге и группа бронеавтомобилей. Первая стадия началась 10 августа, когда войска Мамонтова переправились через Хо-пер возле Урюпинска и прорвали фронт 8-й и 9-й Красных армий. Затем они устремились на Тамбов, который был взят авангардом казаков Пестовского.

Были уничтожены железные дороги и склады боеприпа­сов, а потом почти без остановок Мамонтов стал продви­гаться на запад к Козлову, выделив один кавалерийский полк для борьбы с советскими частями, которые могли бы угрожать его тылу с направления Балашова. И 21 августа после ожесточенных боев Козлов капитулировал, а Ма­монтов дошел до точки, откуда до Москвы было всего лишь 225 миль, но вспыхнула большая паника, и советское Вер-

169

 

ховное командование для стабилизации положения быст­ро отправило туда свою 21-ю бригаду

Войска Мамонтова за десять дней преодолели 110 миль и, несмотря на серьезное сопротивление, освободили от большевиков большие территории и завербовали много но­вобранцев Однако его войска оказались виновны в массо­вых грабежах и обильно казнили всех большевистских ко­миссаров и им сочувствующих, где бы их ни обнаруживали И к тому времени естественное желание казачьих войск вернуться домой с трофеями вкупе с хорошо известной склонностью не удаляться от дома на большие расстояния удержали Мамонтова от дальнейшего продвижения на се­вер 25 августа он повернул на запад и прошел 60 миль в направлении Лебедяни, которую занял 28 августа Здесь он сосредоточил свои силы для удара на юг, на Воронеж, и 31 августа занял Елец, где войска потеряли целых два дня на грабежи, загрузив своих коней продуктами, напитками, мехами, драгоценностями и всем, что могли унести, — даже мебелью

Но 3 сентября началось наступление на Воронеж, в ко­тором кавалерия Пестовского прикрывала правый фланг от направления на Измаилково, и 6 сентября была взята Ка-сторная, а дозоры разведчиков были брошены на восток в сторону Воронежа, который был захвачен 11 сентября

В районе Воронежа к Мамонтову присоединилась бри­гада, которая в массовом порядке дезертировала из Крас­ной армии и с того момента влилась в антибольшевистс­кие силы Войска, только что воевавшие на одной стороне, часто оказывались на противоположной, и такая практика оказывала ужасающий эффект на Белую армию в финаль-

j  ной стадии войны, поскольку новобранцы, зачислявшиеся в войска, как только освобождалась территория, проявля-

| ли мало интереса к причинам этой войны ч не имели по-

\ нятия, за что их призвали воевать Поэтому они редко были надежны, а когда волна сражения оборачивалась против

* них, они часто с радостью убивали своих офицеров и пе-

» реходили на сторону противника

170

 

Между 12 и 15 сентября далее к востоку от железнодо­рожной линии Воронеж—Лиски в Рождественской Хаве Мамонтов перегруппировал свои силы, готовясь к возвраще­нию на Дон, и 15 сентября, имея на правом фланге Постов-ского, защищавшего группировку от атак со стороны Лисок, он проскользнул между советскими 8-й и 13-й армиями, переправился через Дон 17 сентября и завершил свой поход длительностью 450 миль, которые он прошел за сорок дней. Он нанес тяжелые потери четырем красным дивизиям, уничтожил много важных пунктов в системе железных до­рог, набрал значительное количество рекрутов — хотя и со­мнительной преданности либо боевой ценности — и захва­тил очень большое количество трофеев Он мог бы сделать и больше, но помешала тяга к родному дому, которую казаки испытывали весь рейд, что можно оценить по тому факту, что из первоначального количества примерно 10 000 чело- _f век только 4000 были со своими полками, когда те вернулись ^ в свои края  Большинство из недостающих 6000 исчезли со    \ своими трофеями в Воронеже, хотя позднее и добрели до  / дому, приведя с собой коней, везя продукты, муку и прочее, \ что пришлось им по вкусу в деревнях, из которых они вы­бивали большевиков

Этот рейд пробудил огромный энтузиазм, хотя и после­дующие следственные комиссии, видимо, считали, что Ма­монтову не удалось довести до конца намеченное Он опре­деленно добился впечатляющих успехов как раз в то время, когда они были остро необходимы, но, как и во многих опе­рациях, из-за полного отсутствия сотрудничества с другими формированиями и безответственного поведения войск бе­лые оказались ограбленными и лишенными всех плодов это­го предприятия.

К этому времени были утверждены принципы, на ко­торых организовывались новые группы связи британской миссии, и в течение примерно месяца в Россию прибыва-ли офицеры Они очень отличались от тех, кто делал это

171

 

по принуждению, от уставших от войны офицеров, кото­рым Холмен разрешил вернуться домой.

Все они приехали в ответ на призыв генерала Холмена «Лучшие, и только самые лучшие!», и каждый из них не только явно подпадал под эту категорию, но также и уста­навливал новый стандарт мастерства.

Я всегда мог рассчитывать на поддержку Роджера Лин-га, старшего артиллерийского офицера связи при штабе миссии, а среди остальных выделялись Роберт Дики из Аргайла, Катберт Харгривс из Восточного Ланкашира и капитаны Рид из Девоншира, Прикетт, а также Самтер, Друри и Маккей (артиллерия). Помимо этого, Норманн Лак, уезжавший по делам своего частного бизнеса, вновь вернулся в Новочеркасск и с этого момента оставался со мной почти до самого горького конца в качестве моего личного переводчика и помощника, всегда имея поддер­жку своей отважной супруги-шотландки.

Теперь в Новороссийске для разгрузки и сортировки всех поступающих грузов имелись под рукой офицеры и рядовой состав Королевского армейского корпуса боепри­пасов, а на фронте каждой отдельной армии под командо­ванием Деникина были приданы группы офицеров.

К сожалению, у нас не было солдат, которые бы помо­гали при распределении, а имелись только офицеры. Мы понимали, что дома все внимание приковано к новостям с Северного фронта, где использовались британские войска, а нам так часто хотелось, чтобы и у нас здесь было хотя бы немного наших войск. Тем не менее мы стали чувство­вать, что теперь можем избрать более определенную линию поведения с русскими, потому что, находясь в штабе Бе­лой армии и имея связь с Деникиным, сам Холмен — под­держиваемый штатом представителей всех родов войск — был твердо настроен на то, чтобы британское снаряжение было в конце концов справедливо распределено и исполь­зовано.

В то время, то есть в начале сентября 1919 г., Донс­кая армия состояла из 1-го, 2-го и 3-го корпусов, а так-

172

 

же кавалерии под командованием Мамонтова. Каждый из этих корпусов включал в себя одну или более из девяти пехотных дивизий, которые находились в распоряжении Сидорина, но были также и отдельные приданные кава­лерийские бригады, прикрывавшие фланги более крупных формирований, которые находились либо в распоряжении командира корпуса, либо группировались вместе для оп­ределенных наступательных действий под руководством одного из самых известных командиров, таких как Ма­монтов либо Секретьев.

Общая линия фронта, занимаемая казачьей армией, была, однако, совсем не непрерывной, и поскольку надо было прикрывать там огромный фронт, боевые действия в основном ограничивались пехотными соединениями. Они, поддерживаемые бронепоездами и броневиками, воевали взад-вперед вдоль железных дорог, большинство из кото­рых протягивалось с севера на юг, а промежуточные уча­стки местности патрулировались кавалерийскими группа­ми. Небольшие пехотные части следили за переправами и позициями перед мостами, имевшими большое значе­ние, так как почти все реки в регионе текли на восток и на запад, параллельно фронту, а посему создавали очень серьезное препятствие при наступлении. Однако их рабо­те не позавидуешь, потому что банды кавалеристов, как красных, так и белых, бродили по местности между же­лезнодорожными линиями. Они вполне могли возникнуть в любой момент и, хотя никогда не появлялись круп­ными группами, всегда могли породить серьезную па­нику, к какой бы стороне ни принадлежали, потому что обе воюющие стороны носили очень похожую форму, и их можно было отличить только по маленькой полос­ке белой или красной ткани, пришитой к головному убору.

Вдобавок к удаленности от железных дорог, которую надо было покрывать при доставке питания и боеприпасов, отсутствие лошадей, вызванное тем, что большое их коли­чество угнали красные, а также огромные потери скота из-

173

 

за отсутствия ветеринарной службы просто не позволяли держать какое-то существенное количество войск вдали от узловых станций. Фактически боеприпасы для 18-фунтовых орудий доставлялись только партиями в 20 снарядов на одноконных подводах, которыми в большинстве своем уп­равляли женщины.

В каждом корпусе Донской армии был свой начальник артиллерии, под чьей командой находились одна или более батарей, вооруженных британским оружием, а также мно­гочисленные батареи русских пушек. Для ремонта как ору­дий, так и винтовок и пулеметов имелись самодельные передвижные мастерские, установленные в железнодорож­ных вагонах и работавшие на узловых станциях. В этих мастерских положено было иметь запасные части в допол­нение к тем, что имелись на батареях, но я обнаружил, что большая часть запчастей передавалась в мастерские, кото­рые часто находились в 100 милях, а в это время все, что мастерские должны были иметь с собой, лежало на складе в Новочеркасске — если это вообще-то когда-либо высы­лалось из Новороссийска.

Дабы исправить эту безнадежную ситуацию, я направ­лял артиллерийских инструкторов в различные корпуса и перед тем, как послать их на фронт, делил между ними все важные запчасти и бочки с маслом, на которые мы могли наложить руки. (Офицеры других родов войск, приданные частям Донской армии, конечно, получали детальные ин­струкции от глав своих отделов в штабе миссии и были приданы моей группе только в административных целях, где за ними, офицерами, присматривал Роберт Дики, стар­ший административный офицер связи.)

Этим офицерам полагалось отправляться на свои соот­ветствующие узловые станции, организовывать в мастерс­ких участки, отвечающие за ремонт британских орудий, снабжать их всеми имеющимися ресурсами, а потом на­правляться в штаб корпуса с запасами, требуемыми для батарей. В штабе корпуса они являлись к начальнику ар­тиллерии, докладывали о своих обязанностях и инсгрукци-

174

 

ях, а потом спешили побывать на каждой из вооруженных британскими орудиями батарей на фронте, проведя не­сколько дней на каждой, обучая персонал и тщательно ос­матривая технику. В конце месяца они должны были от­читаться передо мной.

В артиллерийском училище сейчас было несколько квали­фицированных русских инструкторов, и лучше было учили­ще предоставить самому себе, а так как русские совершен­но отказывались вести занятия или организовывать свои¹ классы по нашей системе, я решил, что моих офицеров уме- v стнее использовать на передовой. Конечно, они были впол­не способны самостоятельно работать, так что, прикрепляя их к передовой, на которой приходилось трудиться, я при­креплял к ним переводчиков. При этом выделял настолько справедливую долю продуктовых запасов и пайков, насколь­ко мог вырвать с базы, и отправлял их в надежде, что смогу встретить одного-двух из них в свою следующую поездку на фронт.

Что касается офицеров, занятых связью, им приходилось выяснять, какие запасы и форма поступили, устанавливать, где все это находится, и настаивать на справедливом рас­пределении, а прежде всего убедиться, что грузы благопо­лучно дошли до частей на передовой.

Величайшей проблемой был транспорт. Естественно, я не мог дожидаться, пока каждый обеспечит себя личным вагоном, что было бы идеально, поэтому я пошел к Сидо-рину и атаману Богаевскому и упросил их выделить четы- Y ре-пять вагонов для нашего пользования, чтобы можно было гарантировать нашу мобильность. Я оставил на долю Дики добивать этот вопрос в мое отсутствие и, получив на время вагон первого класса из десяти купе, набил его все­возможными материалами и отправился в штаб 3-го кор­пуса. Правильно это было или нет, но я вывесил над две­рью вагона большой британский флаг как символ того, что недалеко отсюда британская военная миссия! Я чувствовал, что настало время, чтобы кое-кто узнал о нашем присут­ствии.

175

 

Глава 10

_v /      Миллерово стало штаб-квартирой наступающей армии,
поскольку летом началось большое наступление на север, и
мы добрались до города после ночной поездки из Новочер­
касска.

Путешествие, однако, становилось с каждым разом все тяжелее. Вся местность постепенно опустошалась этими прошлогодними возвратно-поступательными боями, а стан­ции и деревни с каждым приездом становились все более захудалыми и убогими, окна заколочены досками там, где стекла были выбиты при артиллерийском обстреле, зияли ямки в извести от попаданий шрапнели. На одном из до­мов были небрежно нарисованы серп и молот, двери за­мазаны красной краской во время последнего прихода красных, а фасады домов отмечены пулеметными очередя­ми. Плакаты с лозунгами — применимыми как для крас­ных, так и для белых: «Покончить с войной!» и «Лучше смерть, чем рабство! — с каждым разом, как они мне по­падались на глаза, становились все более похожими на лох­мотья.

В Миллерове, дожидаясь возможности встретиться с ге­нералом Таракановым, который был заместителем началь­ника штаба Кельчевского, я заглянул в одно подразделение, хотя оно и располагалось значительно дальше на линии со­общения, чем находились бы наши подобные части, и, по­хоже, соответствовало эвакуационному пункту. Там толь­ко что получили более или менее комплектное британское оборудование для полевого госпиталя на 210 мест, но, как обычно, оно было рассредоточено согласно срочным по­требностям более мелких подразделений на передовой.

Я поговорил с персоналом госпиталя и получил инфор­мацию о местах размещения других медицинских подраз­делений, взял перечень их основных заявок и поехал к сво­ему вагону. Тем вечером я поужинал с Сидориным, от которого получил дополнительные новости о положении на фронте, а также подписанный приказ, позволяющий мне

176

 

свободное передвижение на всей территории, занятой ар­мией.

Вечером появился Лак.

— Я договорился с начальником станции, что нас подце­пят к поезду, отправляющемуся завтра утром на север, — сообщил он, поэтому мы решили остановиться в Черткове, являвшемся станцией снабжения для 2-го Донского корпу­са, так как я хотел осмотреть там мастерские, а также про­верить, сколько там накоплено снаряжения и одежды, вме­сто того чтобы быть отправленным на фронт.

В Чертково мы приехали рано утром, и я нашел офице­ра по имени Миллиген, выполнявшего обязанности артил­лерийского офицера связи, договорился с ним о грузовике, а потом поехал осматривать станционные запасы.

Там были сотни смешанных комплектов одежды и сна­ряжения, но в таком разбитом состоянии, что оставалось мало надежды на то, что когда-нибудь все это удастся со­брать вновь. Тем не менее я запросил помощь по телеграфу и организовал работу. На артиллерийском складе не было абсолютно ничего!

На станции также было несколько аэропланов, но это была достаточно большая мешанина, включавшая в себя и старый «альбатрос», оставленный немцами, и «ньюпор», захваченный у красных, — на нем все еще красовалась красная звезда.

Я также побывал в 7-й перевязочной части, или пере­движном перевязочном пункте, в тот момент направляв­шемся на фронт. Это было новое формирование невоенного характера, организованное и экипированное «Обществом городов» — нечто вроде сельского совета — и состоявшее из одного врача и четырех медсестер. У них было 25 телег и 50 лошадей с извозчиками.

— Но у нас всего лишь 250 бандажей, — говорили они. — Хотя мы и работаем на армию, нам отказывают в какой-либо помощи вообще в отношении материалов с во­енных складов. Нам говорят, что мы должны получать все от своей собственной организации.

 

 

Они очень хотели добраться до фронта, но доктор ска­зал мне, что начальник станции в Миллерове отказывается отправлять их поезд, пока не получит бутылку медицинс­кого спирта.

— Чтобы развести его и сделать водку, — объяснил он.

После обеда мы двинулись дальше в путь и к вечеру доб­рались до штаба 3-го корпуса. 1-я и 2-я дивизии удержива­ли западный берег Дона, а на своем правом фланге сопри­касались со 2-м корпусом. Их фронт протягивался к северу и югу от Павловска, но их отбросили с позиций, которые они занимали во время нашего предыдущего приезда к ним с Холменом в этом году, и им противостояла 23-я больше­вистская дивизия, состоявшая в основном из кавказских казаков, которые были весьма суровыми воинами.

Слева от 3-й дивизии находилась 2-я Донская стрелко­вая бригада, пытавшаяся захватить плацдарм за Доном в Лисках, где красные все еще прочно удерживали команд­ные высоты, господствуя над всеми подступами к мосту. Дальше влево 8-я дивизия пыталась обойти Лиски и ата­ковать город с востока, имея с севера поддержку 2-й ди­визии, которая стремилась перерезать железнодорожную магистраль Лиски—Воронеж в направлении Давыдовки. Еще дальше на север мамонтовская кавалерия, хоть и отчаянно нуждаясь в боеприпасах, пыталась перерезать ту же маги­страль, а в это время Шкуро со своими кавказцами, еще далее влево, должен был отступить с целью соединения с ней после того, как был отброшен от Воронежа красными подкреплениями.

Мне казалось, что совместное наступление на Лиски раз­вивалось уж слишком медленно и что красным было предо­ставлено слишком много времени на перегруппировку сво­их войск и подготовку удара по обоим флангам 3-го корпуса. На левом фланге большая брешь между 3-м корпусом и Добровольческой армией Май-Маевского была очень нена­дежно заткнута кавалерией Мамонтова, и все еще оставалась другая брешь справа на стыке с очень слабым 2-м корпусом. Если бы врагу удалось тут прорваться, расстояние до желез-

178

 

ной дороги было бы очень небольшим и 3-му корпусу выпал бы шанс оказаться отрезанным и, возможно, потерять все свое снаряжение.

Однако штаб 3-го корпуса внешне был весьма доволен ситуацией, а его командир генерал Иванов дал мне разре­шение бывать там, где я хотел, поэтому я оставил офицера и груз с командиром артиллерии и вернулся в вагон, наде­ясь добраться до Пуховой следующим утром.

Наконец мы отъехали, подцепившись к поезду, который шел со скоростью похоронной процессии, а в Евстратовке, V чуть к северу от только что отремонтированного моста че­рез Калитву, мы столкнулись с одной из медчастей 5-й ди­визии, дислоцированной вокруг Россоши для переформиро­вания и обучения. Конечно, у них не хватало всего: и запасов, и оборудования, но я почувствовал себя в состоянии про­явить щедрость, так как получил несколько больших меш­ков, полных великолепной медицинской одежды, носков, медицинского имущества и лекарств из Англии, и та благо­дарность, с какой эти важнейшие вещи были восприняты забытыми всеми солдатами, щедро возместила затраты и трудности, вызванные их отправкой. Я никогда не позволял российскому персоналу касаться моих личных запасов.

В Пуховой штаб 2-й Донской стрелковой бригады рас­полагался в деревне вместе с различными артиллерийскими батареями всех калибров, одна из которых была вооруже­на британскими 18-фунтовиками. Батареи поддерживались донскими бронепоездами. Мы вместе с генералом Янко из финляндских гвардейцев проехали в его резервную роту, и нам показали столько солдат, сколько могли.

— В то время как британской помощью мы заткнули им глотки как средством пропаганды для поднятия боево­го духа, — объяснил он, — ее результаты на переднем крае удручающе ничтожны.

Мундиры бойцов были в жутко изношенном состоянии, и только примерно у 10 процентов состава имелось в нали­чии максимум две-три вещи из британской униформы. Од­нако их дух представлялся весьма высоким, а дисциплина

179

 

была лучше, чем где бы то ни было до сих пор. Они были сформированы вокруг ядра старого Финляндского гвардей-ского полка, а офицеры были едкие как горчица и обладали существенными военными познаниями. Мне удалось при­слать сюда имущество и одежду, а также консервированные фрукты для офицерской столовой этого полка и выдать их офицеру-медику 300 бандажей из своего личного запаса.

Я наконец начал ощущать, что достигаю каких-то ре­зультатов, но от моего объявления о том, что собираюсь завтра утром побывать на 17-й батарее, у всех поднялись брови, и послышались громкие возражения.

— О нет, господин майор! — заявили мне. — Возле нее постоянно падают снаряды!

— Ну и что из этого? — вопрошал я.

— Там слишком опасно!

Зная, что некоторые русские имеют в виду под словом «опасно», я решил рискнуть. Но к этому времени неизмен­ная летняя жара уже отступила, и почти незаметно при­шла осень с сухой безветренной погодой и легкими похо­лоданиями по утрам. Листья начали опадать, а вечерний горизонт принимать синий оттенок зимы, так что туман рассеивал свет фар приближающихся автомобилей и гру­зовиков. В тот самый день стало холодно, начался сильный ливень, и от окружавших меня военных исходил сильный запах влажной шерсти, кожи и меха. Поэтому я принял решение провести это утро с бронепоездами и отказался от поездки на батарею, пока погода не улучшится.

Большинство бронепоездов в этом районе имели легкую броню и состояли из передней и задней бронированных платформ с бронированным паровозом, находящимся меж­ду ними. У них на вооружении было одно легкое полевое орудие да шесть пулеметов, число которых иногда доходило и до двенадцати. На тяжелобронированных поездах обычно устанавливали британское 60-фунтовое орудие, французскую 6-фунтовую пушку «канет» или любое тяжелое орудие, ко-торое можно было смонтировать на железнодорожной плат-форме Они каждое утро отправлялись на встречу с красны-

180

 

ми и в течение часа-двух вели дальнобойную дуэль. Броне- { поезда также предшествовали всем пехотным атакам и час­то сражались с огромной решительностью сами по себе, хотя при этом подвергались существенному риску оказаться от­резанными от своих войск из-за действий блуждающих ка­валерийских отрядов противника. Тем не менее их мораль­ный эффект был так велик, что вражеские войска не проявляли склонности заниматься порчей железнодорожной линии, если был хоть какой-то шанс на появление поезда.

Отсутствие артиллерии у обеих воюющих сторон прида­вало бронепоездам и бронеавтомобилям значительную мощь, и они, похоже, были для рядового русского пехотинца таким же страшилищем, каким были для германцев британские танки при их первом появлении на Западном фронте. Бро­невики — некоторые из них были сделаны из старых тан- ' ковых орудийных башен — были особенно мобильны в от­крытой степи и могли производить окружение крупных ' пехотных соединений, которые ничего не могли противопо­ставить им, кроме беспорядочного винтовочного огня.

Запросы командиров бронепоездов в отношении орудий были обычно до смешного велики, но, как и многие рус­ские, полковник Кандерин воображал себе, что лишь он может требовать, а британское правительство тут же при­шлет сюда горы современных военных материалов, подоб­но фокуснику, извлекающему кролика из шляпы. Он вы­дал мне пропуск на проезд на любом бронепоезде, на каком мне захочется, позволяющий сопровождать их в бою, поэтому на следующий день я устроился на тот, что назывался «Гундорович», чтобы атаковать позиции красных к югу от реки.

Утром пришел поезд командующего армией, с которым прибыли два моих офицера: Ллойд Дейвис, минер, приехав­ший в качестве гостя Сидорина, и Прикетт, яркий кокни, не питавший уважения ни к кому — особенно к русским генералам, — он появился здесь, чтобы увидеть в действии стоксову батарею в руках гвардейцев-финляндцев. Я пре­дупредил Дейвиса, что уже побывал в качестве гостя Сидо-

181

 

рина, и предложил им обоим составить мне компанию в моем вагоне. Прикетт разыскивал вагон для себя самого, который был ему пообещан одним из офицеров Финлянд­ского гвардейского полка из кучи еще пригодных, но бро­шенных на запасных путях сразу к югу от моста у Лисок, и в конце концов он отыскал один с тремя хорошими купе, гостиной в натуральную величину с торцовым окном и с великолепной кухней. Преимущество этого вагона было еще в том, что он был небольшой и светлый, и мы им пользо­вались до самого момента прощания с нашими домами на Г \1 колесах в марте следующего года.

W q"* Сидорин уехал на машине, чтобы осмотреть левый фланг, UU где воевали 2-я и 8-я дивизии, а поскольку в машине не оказалось места для его гостя, Ллойда Дейвиса, то последний неожиданно был предоставлен самому себе. Поэтому я при­гласил его походить вокруг вместе с Прикеттом, который отныне был прикреплен к финляндской гвардии и был уве­рен, что лучше находиться «перед» передовой линией огня, чем «на» ней, для ведения боевых действий предстоящих нескольких дней.

В 2 часа пополудни дождь прекратился, так что я полу­чил лошадей, и мы с Лаком, имея на руках приблизитель­ный план местности для ориентирования, отправились на поиски 17-й батареи, тогда являвшейся частью 2-й стрел­ковой дивизии артиллерии. Была влажная, но солнечная погода, земля покрыта лужами, и мы двигались со скорос­тью пешехода, ощущая холод тумана, висевшего над голой, черной и недружелюбной степью, которая, казалось, про­стирается до бесконечности, монотонная и пустая, свора­чиваясь в складки и долины с холмами, окрашенными в такой же мрачный цвет.

Мы отыскали штаб батареи в Лисках и встретили там ее командира, полковника Подцепукова, и полковника из 3-й Донской стрелковой дивизии, чей штаб находился в той же деревне. Я пообещал им немного материалов и меди­цинского содействия, а затем уехал на поиски позиций батареи.

182

 

Мне придали несколько нервозно выглядевшего казака-проводника, но так как Норманна Лака нельзя было назвать опытным наездником, нам пришлось двигаться медленно. Как только мы отъехали, красные начали обстрел деревни, но огонь велся с большим разбросом. Снаряды падали в 70— 100 ярдах, и от них вспыхнули дома Охваченные паникой жители бросились спасаться кто как мог — хотя ни один снаряд не лег ближе 50 ярдов от меня, — и дым от разры­вов чернел на фоне ясного неба.

Мы проехали мимо позиции русских гаубиц — шести-дюймовок, которые вели бой, — одна пушка вышла из строя, и артиллеристам оставалось едва ли по 20 снарядов на орудие на какое-то время, — ив конце концов отыс­кали так называемую «опасную» позицию 17-й батареи.

Град снарядов, к которому меня привели, вероятно, появлялся там в какое-то другое время, и голая степь во­обще была лишена вида рвущихся снарядов. Определенно то тут, то там можно было насчитать от 40 до 50 воронок от снарядов, но офицеры отрицали наличие у себя каких-либо потерь в живой силе, и хотя шел уже четвертый день боев, вся череда их телег и бивуаки располагались в каких-нибудь 150 ярдах по прямой в тылу орудийных позиций. Орудия были безукоризненно чистые и отлично действова­ли, наблюдательный пост был там, где ему было положено находиться, то есть примерно в 600 ярдах впереди, а ко­мандир батареи стрелял в красный бронепоезд, только что появившийся, как медленно движущийся кусок металла, к югу от моста у Лисок. Солдаты в основном были удовлет­ворены имевшимся у них количеством британских снаря­дов, хотя тут не было запасных частей и масла для тормо­за отката.

Над нами гудели два аэроплана, бомбившие станцию Лис­ки, но они никак не опускались до высоты ниже 1500 мет­ров, что при отсутствии противовоздушного огня со сторо­ны противника представлялось излишне большой высотой. Однако красные вступили в бой с ними, подняв ствол поле­вого орудия, осколки заставляли нас разбегаться, когда они

183

 

стали со свистом врезаться в землю поблизости. Велся артил­лерийский обстрел и наших передовых постов, находивших­ся перед предмостными укреплениями. Использовались главным образом бризантные снаряды, потому что имевша­яся у них шрапнель была очень ненадежна, и снаряды взме­тали вверх фонтаны черной земли и глины.

В вагон мы возвратились вечером прилично измотанны-\i ми и нашли там несколько офицеров из окружения Янко, включая самого генерала, которых развлекал неутомимый Прикетт. Он обращался с высокопоставленными офицерами точно в той же самой манере, что и с молодыми и шумны­ми, и те безоговорочно ему подчинялись.

На следующее утро после завтрака с финляндскими гвар-V дейцами мы с Лаком поехали в Острогожск. Лак, испыты­вая боль, на этот раз сидел в деревенской подводе рядом с моим дорожным мешком и несколькими комплектами ме­дицинского имущества, и в конце концов мы его оставили одного.

Мой казак-ординарец, видимо, хорошо знал дорогу, и мы проехали через деревню Конорицы, где были расквартиро­ваны Луганский и Гундоровский полки. Эти части удержи­вали южный берег Дона вдоль линии железной дороги с помощью небольших постов, поскольку между Лисками и Коротояком не было переправ.

Солдаты расположились у обочины дороги, занимаясь стир­
кой рубах, приготовлением еды и расчесыванием своих ло­
конов, косясь одним глазом в сторону девушек и крестьянс­
ких женщин, приходивших со своими детьми поглазеть на
бойцов. Воздух был полон запахов дыма и копоти, и хотя
магазины были пусты, одна закусочная все же была открыта.
\          Эти два полка были укомплектованы спешенными каза­
ками из района Луганска и завоевали себе большую славу во
время последнего изгнания красных с Дона. В состав их бри­
гады входила батарея британских 18-фунтовых орудий, и я
дал ее командиру записку, по которой он мог забрать ма­
териалы из моего вагона, а также приписку Прикетту с
просьбой дать посыльному, который предъявит эту записку,

184

 

чаю и джема. Я все еще готовился к отъезду на Острогожск, как появился Лак, так что, оставив его заканчивать мой в любом случае несовершенный инструктаж на русском язы­ке, я сбежал оттуда и продолжил свой путь. Едва успел я выбраться из деревни и повернуть на юг, как услышал спра­ва от себя грохот канонады из всех видов орудий и увидел несчастный городок Коротояк под мощным обстрелом, а в некоторых местах виднелись огни пожаров, от которых дым черным столбом поднимался в ясное синее небо.

Я не имел представления о боевой обстановке, и несколь­ко отрядов, очевидно, полностью по собственному намере­нию продвигались по степной дороге, по которой держал путь и я. Я с опаской поглядывал на них, не, похоже, никто особенно мной не интересовался или не был в состоянии просветить меня, так что я продолжал ехать в сторону Ост­рогожска, потому что провел очень долгий день и хотел уст­роиться на ночлег до наступления темноты. И еще я пришел к выводу, что так как, видимо, все двигались от фронта, впол­не возможно, что красные начали отгонять нас назад с север­ного берега реки.

Лак был в добром часе езды сзади меня, так что, напоив и накормив коня, я побрел в Острогожск в одиночку. Это была типичная степная деревня с низкими, стоящими вплот­ную друг к другу домами, на некоторых из них были краше­ные причудливые резные украшения на карнизах крыш и дверных проемах и ярко разрисованные ставни. По широ­ким деревенским улицам бродили куры и свиньи. На пло­щади стоял запах лавра, а осенний ветер продувал село, рас­швыривая красновато-коричневую листву.

Мой французский, как обычно, оказал мне добрую услу­гу, и только я отыскал штаб 8-й дивизии, где меня до места ночлега довел сам комендант лагеря, как появился Лак и смог свести меня с командиром дивизии генералом Гулыгой, который завоевал себе хорошую репутацию кавалерийского генерала на германском фронте. Я прошел все обычные фор­мальности в отношении распределения материалов, взял за­явку, передал медицинское имущество их врачу и в течение

185

 

получаса пытался выяснить у гулыгинского начальника шта­ба, как идут дела на его участке фронта. Однако тот был весь­ма беззаботен относительно боевой обстановки, хотя, как обычно, гостеприимство было щедрым.

Следующим утром я бродил по городу, когда вдруг мимо меня проскакала большая группа всадников и послышались звук горна и крики, стали появляться люди, на ходу наде­вавшие на себя оружие.

— Наступление на Лиски отложено из-за отсутствия войск, — сказали мне. — Гулыге и его 8-й дивизии прика­зано немедленно идти на Пуховую для поддержки 2-й Дон­ской стрелковой бригады, чтобы провести его как можно скорее.

Я попрощался с генералом, и на отъезд он дал нам про­дуктов и вызвал к себе своего личного ординарца, этакого громадного бородатого разбойника.

— Выпей за здоровье британских офицеров! — прика­зал генерал.

У вестового, должно быть, глотка была из асбеста, по­тому что он влил в себя огромный стакан чистейшей вод­ки — проглотил, стоя строго по стойке «смирно»!

Мы послали телеграмму в штаб 2-й дивизии и выехали — Лак на подводе, а я на казацкой лошади. По пути мы про­ехали через одно из немецких поселений, датирующихся еще временами Екатерины Великой, которая завезла их для * внедрения эффективных методов ведения сельского хозяй­ства. Это была деревня такая же, как и остальные, но тут была бросающаяся в глаза чистота, и, учитывая, что немцы впервые появились здесь сто пятьдесят лет назад, их систе­ма просуществовала весьма долго.

В Рибенсдорфе, где сейчас находился штаб 2-й дивизии, я предложил генералу Краснянскому считать, что мое посе­щение передовой, где солдаты, должно быть, воюют по-на­стоящему, будет нормальной вещью. Он с готовностью со­гласился. Были заказаны две подводы, в каждую было впряжено по три белые лошади, и мы галопом поскакали в разбитый и сожженный городок Коротояк.

186

 

Там, где падали снаряды, дома стояли в руинах, виднелись обгорелые стропила, и тут и там валялись останки коров или лошадей на испещренной рытвинами земле. Курятники были разбросаны вокруг, а трупы их недавних обитателей затихшие лежали на траве, окруженные собственными пе­рьями, а немногие оцепенелые жители беспомощно взира­ли на обломки своих домов.

Это зрелище было не по мне, и как только я очутился в городе, который лишь вчера горел, подвергаясь сильнейше­му артобстрелу, я понял, что попал в действительно нор­мальную гущу солдат, с которыми я смогу поладить. В ок­рестностях, произведя несколько выстрелов по деревне к северу от реки, находившейся в руках красных, была моя старая подруга — 3-я батарея гаубиц калибра 4,5, которую я обучал и комплектовал в Ростове.

Мы с Краснянским поехали в штаб 1-й бригады и, по­скольку большая часть Коротояка все еще просматривалась красными, решили оставить верховое средство передвиже­ния белого цвета и пошли пешком по главной улице к пло­щади. Многие дома все еще горели.

Было видно несколько воронок в местах падения сна­рядов, и несколько мертвых лошадей лежали на площади, иногда в оглоблях своих телег. Они начали смердеть, и воз­дух был отравлен этим смрадом. Церковь была почти це­ликом уничтожена, и белые передовые посты удерживали разрушенные дома вдоль берегов реки. Когда мы проходи­ли мимо них, высовывались головы. Свирепые глаза скали­лись на нас из-под косматых казацких папах, а зубы свер­кали под неровными кромками усов. Вслед нам неслись редкие восклицания, приветственные взмахи и свист.

Наплавной мост через реку из лодок и эстакад был в огне, дым низко стлался над водой в камышах, а на дальнем кон­це виднелась жуткая мешанина из убитых солдат, падших лошадей и разбитых машин — это там, где колонну захва­тили врасплох во время попытки переправиться. Какой-то конь бился, пытаясь подняться и вырваться из упряжи, ко­торого удерживали его сотоварищи, а еще один с блестящей

187

 

от воды шкурой лежал замертво на отмели, задрав вверх ко­пыта, а брюхо было напрочь распорото. Ветер доносил запах трупного разложения. Трупы были навалены среди разбитых на куски подвод, блокируя тот конец моста, и немногие очу­мелые от ужаса люди вяло помогали лошадям, пытаясь рас­чистить место разрушений. Красные удерживали берег при­мерно в 500 ярдах отсюда, и продолжалась отрывочная снайперская стрельба. Пока мы наблюдали эту картину, к нам подошел сельский священник с двумя маленькими маль­чиками, и, к моему ужасу, генерал хладнокровно повел нас всех вниз, на открытое место.

— Нам надо взглянуть на мост, — произнес он, — пого­ворить с некоторыми людьми на месте.

Если бы это происходило на Западном фронте, нас бы подстрелили за пять минут, но тут, хорошо все осмотрев, мы вернулись назад и не услышали ни одного выстрела в свою сторону. Уже в штабе полка я встретил других офи­церов и младший состав, но ни на одной душе не было британской униформы!

— Но боже мой, — воскликнул я, — весь штаб Донс­кой армии получил шестьдесят тысяч комплектов!

Мы добрались до штаба дивизии к вечеру и сели ужи­нать под музыку великолепного оркестра. Там были также три исключительно симпатичные девушки, а среди них, к моему изумлению, я увидел Наташу, которую видел в шта­бе 2-го корпуса и которую на прошлой неделе подвозил в своем вагоне. Как и многие другие, она нашла работу там, куда и хотела поехать. После ужина мы танцевали, хотя я ^ | был смертельно усталым, а утром надо было рано вставать, чтобы поспеть на бронепоезд на Лиски.

Состав, однако, тронулся раньше назначенного времени, и — я считаю — по приказу генерала меня не подняли вовремя, чтобы я успел на него. Поскольку мне пришлось провести несколько весьма напряженных дней, я об этом не сожалел и решил остаться со штабом; и провел время в ожесточенных спорах, пытаясь уговорить офицеров распре­делить британское обмундирование, которое я смог добыть

188

 

для них, по более рациональной схеме. Я отдал Краснянс-кому все остававшиеся медицинские запасы, чай, сахар и табак, что имелись у меня, и предложил ему отправить со мной на следующий день какого-нибудь офицера, чтобы взять еще из моего вагона. Но вместо офицера он послал Наташу, которая поехала на деревенской телеге вместе с Лаком, к очевидному взаимному удовольствию обоих, и су­мела с помощью лести выманить у британских офицеров, которых она, приехав, подстерегла в засаде, куда больше, чем просто справедливая доля джема и шоколада.

Из имевшейся у нас информации вполне логично выте­кало, что красные оставят нам Лиски без сопротивления, но были и признаки растущей концентрации красной ка­валерии в нашем тылу на правом фланге напротив участ­ка Казанского. Было похоже, что они пытались заставить 3-й Донской корпус с занятием Лисок еще больше растя­нуть коммуникации, так что у главной контратаки красных через Дон появится дополнительный шанс на прорыв в на­правлении Кантемировки или Миллерова, и тогда штаб \ армии будет отрезан от основных сил.

По мере того как тянулся вечер, стали все более настой­чивыми слухи о том, что красные фактически уже перепра­вились через Дон и рвутся напрямую к железной дороге, и стало очень отчетливо звучать знакомое выражение «сма­тываться» .

— Сколько мы будем здесь оставаться? — услышал я, как кто-то тревожно интересовался, и с того момента по­сыпались вопросы во все стороны:

— Правда, что красные в пяти милях от нас?

— Останется ли эта толпа верной нам?

— Правда, что кубанцы откололись?

Я не знал, что отвечать, но знал, что кубанские казаки л митинговали и замышляли в какой-то момент выйти из „ войны.

Однако посреди всей этой суматохи возник комический элемент, который привнесло прибытие представителя аме­риканского Красного Креста в виде американского лейте-

 

 

*   нанта Бойла в сопровождении моего старого друга Абра­мова — переводчика и героя эпизода во время ужина у дю Чайла.

Состояние, в котором прибыли эти двое, было жалким. Они, полные оптимизма, отправились на фронт в багаж­ном вагоне без каких-либо продуктов и запасов и за три дня пути чуть не умерли с голода, поскольку вместо тор­жественных приемов и почетного караула, на которые они рассчитывали, на них нигде не обращали внимания, и они сейчас были отчаянно голодны, уставшие и несчастные. Вдобавок к этому Абрамов слишком остро воспринимал распространившиеся слухи о перерезанных коммуникаци­ях и был доведен до состояния абсолютного ужаса.

— Господин майор, — заявил он, — вы обязаны спас­ти нас!

Мы все подыгрывали его нервному состоянию, и на впе­чатляющем притворном совещании, на котором все мы иг­рали роли мрачных героев, был разработан план действий «последнего очага сопротивления» британской миссии.

На следующий день мы отправились на юг, и над броне­поездом развевался британский флаг рядом с флагом Донс­кой армии, но перед отъездом я сурово отчитал Абрамова.

— Ваш долг — оставаться с этим храбрым американс­ким офицером, — заявил я. — Поскольку вы так бездум­но довели его до опасности, не имея на то причины, вы обязаны вызволить его целым и невредимым!

По правде говоря, опасности практически не было, и все благополучно добрались до Миллерова 18 сентября.

\

Глава 11

На следующее утро я опять поднялся вовремя, забрав с собой все, что оставил из медицинских принадлежностей, чай и сигареты, потому что оставалась последняя дивизия 3-го корпуса, в которой я должен был побывать, — это 1 -я дивизия в Новой Калитве. Она считалась лучшей в Дон-

 

ской армии, а в ее 1-ю бригаду входили казацкий полк из личной императорской охраны покойного царя, а также полк охраны донского атамана, причем все это были отбор­ные солдаты, хорошо обученные и дисциплинированные. В эти два полка шли все уцелевшие воины из старых гвар­дейских полков, но пока их кастовый дух и достоинства их офицеров были на высоте, им обычно давали самые труд­ные задания.

Тут я впервые увидел своими глазами организованную воинскую часть из знаменитой калмыцкой кавалерии, бой­цы которой, хотя и были натурализованными донскими ка­заками, фактически являлись кочевыми племенами, жив­шими в степях возле рек Сал и Маныч. Они были монго- V лами по внешности и буддистами по религии и занимались коневодством. Несколько хорошо известных племенных ко­незаводов Южной России находилось в их краях, и калмы­ки в большом количестве поили своих детей молоком ко­былиц, так что когда большевики отобрали у них почти весь скот, калмыки стали яростными антибольшевиками в своих политических симпатиях. Они были великолепными и хорошо вымуштрованными воинами, но стоило только ослабить узду, как они становились такими же жестокими, как и любой дикарь. В полку было лишь 400 человек, а их полковник, моложавый мужчина с одним из самых жесто­ких и самоуверенных лиц, какие мне довелось увидеть, был европейского типа, хотя и калмыцкой крови, проявлявшей свое присутствие в смуглом цвете кожи и узких, раскосых глазах.

Калмыцких казаков всегда можно было отличить по / желтой ленточке, которую они крепили поверх своих тем- , ных с синим верхом папах, в отличие от красной у обыч­ных донских казаков, у сибирских казаков была розовая I лента, у уральских — розовато-лиловая. В 1-й дивизии два гвардейских полка также носили отличительные папахи: | казаки лейб-гвардии — с красным верхом, а атаманская , охрана — с ярко-синим. Также все казаки имели широ- j кие лампасы на своих походных штанах, цветом соответ-

191

 

ствовавшие цвету папахи, в отличие от узкого красного канта у остальной части русской армии.

Из-за нехватки коней организация полков строилась на принципе трех пехотных рот и одной конной сотни, воо­руженной как пиками, так и саблями, поскольку донской казак — улан, в отличие от кавказского, который по нату­ре — только фехтовальщик. Пулеметы использовались по полковой системе, каждая часть имела свою группу, а в этой бригаде было несколько пригодных на вид орудийных передков, на которых перевозились пулеметы с помощью специальных креплений на сиденьях, так что они могли вести стрельбу поверх зарослей кукурузы либо сена во вре­мя летних боев в степи. Эти солдаты не получили вообще никакого британского обмундирования из самых последних поставок, и я разглядел лишь десяток или около этого ста­рых тренировочных курток хаки на всю батарею. Им, од­нако, были даны орудия «льюис», хотя всего лишь с шес­тью запасными тормозными цилиндрами к каждому орудию, и при этом никаких инструментов, но эти пушки никогда и не были популярными у русских, которые всегда громко требовали орудий «викерс».

Мы побывали на наблюдательном пункте 2-й батареи 18-фунтовок, и перед нами открылся вид через реку в на­правлении Казинки и Варваровки. Враг внешне вел себя очень спокойно, и когда была предпринята попытка пере­правиться через реку, она не встретила никакого сопротив­ления. Однако выяснилось, что мост возвести невозможно, и поэтому вся дивизия переправилась на плотах, вызвав этим огромный интерес у Ллойда Дейвиса, который хотел тут же отправиться за одним из поездов, с помощью кото­рых наводят понтонные переправы, а эти поезда уже при­шли в Миллерово, и сделать все испытанным «саперским» способом. Я передал все свои резервы запасных частей, носков и продуктов в полковые столовые и решил вернуть­ся в Кантемировку на следующий день. Так как неподале­ку, однако, был участок хорошей болотистой местности, вечером я отправился пострелять бекасов, и меня сопро-

192

 

вождали офицер с двумя уланами верхом в качестве загон­щиков. К их огромному восхищению, мне удалось подстре­лить четыре пары, мы видели несколько зайцев, а за все это, как в награду, меня растерзали комары.

Я провел обычное совещание с дивизионным штабом и командирами по поставкам и распределению обмундиро­вания, уходу за британской техникой, обучению и общей ситуации — не только в данных краях, но и в Европе в целом. Мне задавали бесконечные политические головолом­ки, на которые приходилось давать осторожные ответы. До моего сведения доводились все проявления германского со­действия большевикам, и я видел, что всю эту дивизию, которая была первой из образцовых дивизий Краснова, созданных под наблюдением немцев, пронизывает давнее восхищение этой системой.

Я пообещал прислать еще одну 18-фунтовку и офицера, чтобы отремонтировать их технику и обновить резерв за­пасных частей.

В ожидании, пока мой вагон прибудет в Евстратовку, я встретил новую воинскую часть на поездах, стоявших на запасных путях этой железнодорожной станции. Это была Тульская бригада, которая в массовом порядке перешла от большевиков и присоединилась к кавалерийскому корпу­су Мамонтова во время рейда последнего. Это было зака­ленное и хорошо оснащенное воинское соединение, где командовали большей частью офицеры старой император­ской Российской армии, вынужденные перейти на службу большевикам из страха, что будут перебиты их жены и семьи.

— Именно коммунисты виновны за все зло, совершен­ное большевиками, — утверждали они. — Это они ввели дисциплину с помощью смертной казни, но сами не под­чиняются ни законам, ни правилам.

Похоже, Красную армию обучали несколько высококва­лифицированных германских офицеров, и мои информато­ры сообщали мне, что ожидается прибытие новых. В Туль­ской бригаде было свыше 400 бывших царских офицеров.

 

 

— Теперь наши семьи в безнадежном положении, — говорили они. — Мамонтов казнил слишком много боль­шевистских комиссаров и еврейских революционеров!

Впоследствии я слышал, что красные проводили систе­матические облавы на всех их родственников, как молодых, так и старых, и расстреливали.

Я уехал оттуда в полночь и на следующий день приехал в Кантемировку, где генерал Иванов выдвинул свои требо­вания в отношении того, что считал важным. От меня ожи­дали, что всего лишь через несколько дней я представлю 15 000 комплектов обмундирования, 8 автомашин, 20 мо­тоциклов, 5 минометных батарей «стоке», неограниченное количество орудий «викерс», аэропланы и медицинские ин­струменты, 1000 кавалерийских седел, 12 батарей 18-фун-товок и множество комплектов британского офицерского обмундирования.

— Что-то будет прислано с офицером связи корпуса, — осторожно заявил я и возложил бремя объяснений причин не­хватки на эту несчастную личность, когда она прибудет сюда.

Я сразу же хотел отправиться в Новочеркасск, но по пути к начальнику станции, где я хотел договориться, чтобы мой вагон был отправлен на юг с первым возможным поездом, увидел подходивший к станции увешанный флагами паровоз, с которого спрыгнул Жеребков, адъютант атамана Богаевс-кого, чтобы поприветствовать меня словами:

— Да вы как раз тот человек, который нам нужен! — После обмена рукопожатиями он продолжил: — Прежде всего, премьер-министр Алферов хочет назад свой вагон, который одолжил вам. А во-вторых, его превосходительство атаман собирается на фронт и хочет, чтобы вы присоеди­нились к нему.

Это была отличная новость, и я не колеблясь перенес свои веши. Богаевский сердечно меня приветствовал.

Первым он должен был посетить 2-й корпус, но, как обычно, все в последний момент переменилось, и поезд вме-

194

 

сто этого отправился в Евстратовку, откуда мы опять поеха­ли в 1-ю дивизию, чей штаб уже находился к северу от Дона в Гороховке. Воевавшая там русская батарея была полностью экипирована в британское обмундирование, за исключени­ем казацких папах, и из Кантемировки были посланы резер­вы для батарей 18-фунтовок. Мы вернулись на автомобиле к поезду вечером и ночью же поехали в Подгорную.

Продвинувшись следующим утром на восток, в Семей­ке мы погрузили машину на паром, которым шестами уп­равляли старые бородатые селяне, и последовали за войс­ками на Варваровку, которая прошлым вечером была взята 6-й пехотной бригадой. В деревне было захвачено 2 поле­вых орудия, 16 пулеметов и 300 пленных. Пленные были охвачены ркасом, потому что ожидали — и, как оказалось, совершенно справедливо, — что будут расстреляны теми, кто их захватил. И они вовсю уверяли, что были насильно завербованы красными, что не осмеливались дезертировать из страха, что с их семьями расправятся. И опять это была Тульская бригада, но на этот раз их вывели из города и всех расстреляли из пулеметов. Так что не только красные со­вершали жестокости.

Именно такими боями характеризовалась эта война. Смерть от настоящей встречи в разгар боя с пулей или сна­рядом была не такой обыденной вещью, а вот резня плен­ных или горожан, голод и, что еще хуже, эпидемия сып­ного тифа и холеры — вот это были настоящие враги.

Впечатление было жуткое, но ненависть, порожденная Гражданской войной, исключала всякую пощаду, и, по на­шему мнению, о ней и не просили, самым разумным было стараться не видеть того, что происходило.

Ни в одном из полков 6-й бригады не было носилок — только длинные шесты, соединенные дерюгой, — а солдаты были экипированы отвратительно, у многих не было боти­нок. Что происходило с британским обмундированием, ко­торое приходило на фронт, я не мог понять, но ходили слу­хи, что казаки отсылали его домой, а сами на фронте ходили в тряпье!

195

 

До нас доносился шум продолжавшегося на востоке боя, поэтому мы отправились без эскорта в Гилушу, где обна­ружили калмыцкий полк и 4-й Донской пехотный полк, которые захватили деревню этим утром ударом с юга. Ка­заки лейб-гвардии выставили вокруг деревни посты, а их штаб разместился в доме священника, но наши самые пе­редовые посты стали отходить, столкнувшись с сильным сопротивлением примерно в трех милях к северу и восто­ку от села.

Мы думали вернуться следующим утром через Павловск, захваченный 7-й бригадой, поэтому уснули на соломе на полу с заряженным оружием. Рано утром начали постре­ливать снайперы, но с казаками лейб-гвардии я чувствовал себя в такой безопасности, как нигде еще в России. На другой день утром до нас дошли свежие новости.

— Павловск все еще в руках врага, — сообщили мне — Наше наступление на Журавку отбито.

Наши войска отходили точно на юг, и если бы мы поеха­ли дальше, как и намечали, то приехали бы прямо в руки большевиков. В качестве альтернативы Богаевский решил вернуться к железной дороге и осмотреть войска 8-й диви­зии, но пришла еще новость о том, что Лиски наконец-то взяты, поэтому он приказал немедленно двигаться в этом направлении, и до наступления темноты мы въехали по железнодорожному мосту на станцию. Слева от нас Добро­вольческая армия все еще стойко удерживала позиции, а ее передовые уже приближались к Курску, так что весь Донс­кой край теперь был очищен от красных, и ожидалось на­ступление на районы Воронежа и Тамбова.

На следующее утро мы отправились на бронепоезде, поддерживавшем 2-ю Донскую стрелковую бригаду, стре­мившуюся, преодолевая сопротивление противника, перей­ти реку Корец, но один из командиров батальонов подвел бригаду, и операция закончилась неудачей, солдаты начали отступать, бросая боевую технику и волоча за собой вин­товки. Появилась подвода, набитая ранеными, головы лю­дей подбрасывало, когда колеса попадали в рытвины и кол-

196

 

добины. Проскакали несколько человек на лошадях, сгор­бившись на своих седлах, у одного или двоих из них бин­ты были пропитаны кровью. Лица были мрачные и ужас­ные, будто они проклинали штаб за свой разгром.

Потом, пока я наблюдал, примерно в 600 ярдах из-за взгорка появился красный бронепоезд. Никто не знал, что он там был, и это оказалось весьма неожиданно. Кто-то вскрикнул, и все стали крутить головой, потом кто-то ныр­нул в укрытие, а кто-то поспешно бросился к безопасному месту. Подводы полевого госпиталя понеслись галопом, на­ходившиеся в них раненые молили о пощаде, потому что тряска причиняла еще большую боль их ранам, а всадники на взгорке рассыпались во все стороны — сбруя позвяки­вала, сабли шлепали по седлам.

Поезд остановился, и первый треск выстрела его орудия заставил каждого замереть на месте на секунду в ожидании, куда упадет снаряд. Он взметнул землю и камни вблизи от нашего собственного бронепоезда, который сразу же повел ответный огонь. К счастью, стрельба была плохой с обеих сторон, и легкобронированный поезд перед нами получил наибольшую долю повреждений — мы видели, как щепки отлетали от вагонов, когда возле них взрывались снаря­ды. Однако схватка не выявила победителя, и обе стороны разошлись на безопасное расстояние, не нанеся большого урона.

По возвращении в Лиски Богаевский отвел меня в сто­рону.

— Вам надо выступить перед толпой на станции, — заявил он — Рассказать о Британии. Вы должны объяснить свои причины, по каким желаете восстановления мира в России.

Это был случай, когда антибольшевистские силы впер­вые заняли Лиски, и у меня оказались самые вниматель­ные слушатели, стоявшие на телегах и ящиках, эти косма­тые, бородатые лица на фоне старомодных резных карнизов станционных зданий. С широкими улыбками подошли кре­стьянские женщины после пахоты такими древними уст-

197

 

ройствами, каких мы никогда в Европе не видели, и стали вокруг, наблюдая за происходящим, окруженные своими детишками в лохмотьях. Мужчины в плоских фуражках и крестьянских рубахах стояли на краю толпы, некоторые из них были настроены не так дружественно, как женщины, и явно ломали себе голову, что они могут выиграть от это­го приезда.

Мы выехали после полудня на машине и направились на юг в поисках контакта с кавалерийским корпусом генера­ла Коновалова, который опять перешел Дон и продвигался к Калачу. Дорога была в ужасном состоянии, потому что всю ночь шел дождь, но мы в конце концов, шатаясь и скользя, добрались до Бычка, где провели смотр нищенски экипированных и измотанных физически войск 2-го кор­пуса. Однако Коновалов выступил раньше и, как сооб­щили, устроил свой штаб на ночь в маленьком селе на пол­пути к Калачу, который он надеялся взять на следующий день.

Атаман решил попробовать нагнать его еще до прихода ночи, и мы поехали прямо по степи в могучем «паккарде». Дорога была разрушена — очевидно, утром ею пользовалась кавалерия, и мы встретили по пути несколько групп всадни­ков, бесцельно бродивших по степи, и, похоже, никто из них нами особо не интересовался. Те, кого мы остановили, не были в состоянии дать нам хоть какую-то информацию. Мы остановились, и началась обычная нескончаемая дискуссия о том, на правильной ли мы дороге или нет, которая, похоже, всегда является частью любой поездки на автомашине.

Погода портилась, пошел дождь, опустился туман, и я не особенно горел желанием провести ночь в степи, осо­бенно ввиду того, что у нас не было доказательств, что боль­шая кавалерийская группа, которая прошла впереди нас, была нам дружественна.

Споры становились все громче, мы выбрались из маши­ны и стали вглядываться в сгущающуюся тьму, чтобы раз­глядеть колею. Мы уже стали испытывать замешательство и абсолютное утомление, когда неожиданно в тумане пе-

198

 

ред нами замаячил отряд всадников, двигавшийся прямо по той колее, что и мы.

— Тихо!

Наступила такая тишина, что можно было чуть ли не разрезать ее ножом, и мы совсем ясно увидели очертания лошадей, двигавшихся к нам, крупные при слабом освеще­нии, винтовки и лохматые папахи. В тумане они казались огромными, и мне просто подумалось, что лучше всего де­лать, если окажется, что это красные. И тут они останови­лись.

От отряда отделились три солдата и направились к нам. Всадник в центре был в фуражке набекрень, и, к нашему большому облегчению, им оказался сам Коновалов. Осталь­ная часть группы — его личный эскорт.

— Мы выехали вам навстречу, — сказал Коновалов ата­ману. — Думали, что вам понадобится охрана на оставшу­юся часть пути. Тут красная кавалерия вокруг.

Я ответил, что мы, вероятно, не особенно много видели кавалеристов, но, слава богу, те, которых мы останавлива­ли, выясняя дорогу, не проявляли враждебности.

Коновалов согласился.

— Возможно, это были красные дезертиры, — сказал он. — Вчера мы разбили их группу, и они, наверно, про­бираясь к своим станицам, высматривают добычу. Вряд ли они причинят вам какие-то помехи.

Но я не был в этом уверен. Если б они знали, что с нами атаман, любой из более крупных отрядов, который мы ви­дели, наверняка решил бы, что атаман стоит того, чтобы взять его в плен.

— Поступило сообщение, что кавалерийский отряд боль­шевиков численностью около тысячи человек продвигается из Богучар, — продолжал Коновалов. — Мы полагаем, что они вступят в контакт с нами в любой момент до наступле­ния темноты, так что, чем скорее мы окажемся у своих пи­кетов, тем лучше.

Он отдал приказания и развернул коня, а другие всад­ники окружили его кольцом. Мы последовали за ними на

199

 

автомашине, подскакивая на неровной колее в тылу у груп­пы. До безопасного места оставалось еще две мили пути, и мы, наконец, потеряли казаков из виду, пока они неслись более коротким путем, но в конечном итоге и мы въехали в село, где Коновалов разместил свой штаб, примерно че­рез час после отряда Коновалова и поужинали омлетом, супом с хлебом, маслом и вином, что подавала нам при­влекательная девушка-турчанка по имени Айша.

Перед самым нашим приездом начался дождь, и сейчас он лил как из ведра. Когда мы поркинали, послышался глу­хой звук пушечного выстрела, и все вскинули голову, прислу­шиваясь. Вновь раздались выстрелы, а затем равномерный грохот перестрелки, за которым последовала пулеметная и винтовочная стрельба рядом с нами.

Казалось, поначалу никто не обращал на это внимания, но я заметил, что стали прибегать вестовые с донесениями от командиров кавалерийской группы Коновалова. Мой со­сед наклонился ко мне.

— Говорят, красные в Журавке и вокруг нее, — ска­зал он.

Вероятно, красная кавалерия, которую они ожидали, по­лучила подкрепление в виде других частей и теперь ста­ла мощным и угрожающим формированием. Другие части красных, хотя и действительно все еще отходящие прямо на север от Нижнего Мамона, продвигались по нашим комму­никациям и были достаточно сильны, чтобы стать угрозой.

Интенсивность перестрелки возросла, нерегулярно вспы­хивая и затихая, и мне показалось, что она стала прибли­жаться. Тут я заметил пару перешептывавшихся офицеров и почувствовал, как атмосфера в штабе становится все бо­лее напряженной. Мой сосед заверил меня, что все в по­рядке.

— Мы отводим свои эскадроны для сосредоточения, — утверждал он. — Волноваться совершенно не о чем!

Поведение некоторых офицеров Коновалова не совсем вязалось с тем, что он говорил мне. Они все еще перешеп­тывались, и я несколько раз уловил слово «большевик».

200

 

Турецкая девушка Айша все еще выполняла свои обя­занности с неизменным выражением лица, но я все вре­мя видел, как ее глаза вспыхивали при взгляде на Коно­валова, Было совершенно очевидно, что что-то висит в воздухе, и, даже пока задумывался, о чем же все они пе­реговариваются, я заметил еще одну группу офицеров и поймал несколько тревожных взглядов в направлении атамана. До меня дошло, что ситуация, вероятно, более опасная, чем я полагал, и что красные серьезно угрожа­ют нашим коммуникациям да и нашим нынешним пози­циям.

— Нам придется трудно, если ночью или рано утром нас атакует красная кавалерия, что обретается по соседст­ву, — сказал Жеребков, а поскольку у меня не было жела­ния попасться по неосторожности, я настоял не только на том, чтоб установить пушку «льюис» на «паккард» и зас­тавить шофера каждые два часа заводить мотор, но также и позаботился, чтобы кони и солидный эскорт держались под седлом во дворе нашего жилья. Я знал, насколько без­надежно беспечны русские, и хотя уже были отданы при­казы о более обширных мерах предосторожности, чем эти, ни один из них не был выполнен.

С наступлением темноты активность скорее возросла, чем спала, маленькие вспышки, а затем мощное крещендо огня доносилось в спокойном воздухе, когда у казаков сдавали нервы, и они вели беспрерывный огонь по любому — будь то друг или враг, — кто оказывался поблизости. И все это время атаман оставался внешне невозмутимым, а Айша раз­влекала нас рассказами о своей жизни в качестве медсестры Красного Полумесяца. Она трудилась у казаков-мусульман Кавказа и у большевиков, которые насильно заставили ее прислуживать им.

Примерно в 11 часов ночи мы все легли на пол, но пе­ред тем как заснуть, атаман сказал мне с вялой, спокой­ной улыбкой:

— Спокойной ночи, мой майор, думаю, завтра утром мы увидим очень красивое кавалерийское сражение.

201

 

Вскоре после рассвета возобновилась стрельба, и храп коней в селе говорил о том, что предстоит атака на боль­шую колонну красных, которые вступили в бой с частью нашей кавалерии не так далеко отсюда. улицы были пол­ны солдат, покидавших места ночлега и становившихся в строй, их обувь и одежда были забрызганы грязью, остав­шейся от дождя Они уже громыхали, строясь в полки на открытом месте за деревней, и через короткое время длин­ные их колонны позвякивали на пригорке примерно в миле отсюда. Их разведчики были уже от противника на рассто­янии огня дальнобойных пулеметов, если судить по звукам, доносившимся с дальней околицы села, и иногда мы виде­ли, как один из них поворачивал либо скакал туда-сюда вдоль бровки холма, обозначая тем самым, где залег враг. Я весьма надеялся, что мы увидим хороший пример кава­лерийского боя, но то, что происходило, оказалось изряд­но унылым делом.

Казачьи эскадроны, позвякивая, мчались по степи, а по­том, одолев участок подъема на дороге, появилась красная кавалерия, за которой последовали пушки и колонна телег. Наши собственные орудия и подводы двигались им навстре­чу, издавая этот особый шелестящий шум колес по траве, и до того, как они осознали, где находятся, красные обнару­жили, что по обоим их флангам находятся казаки, и тут на­чалась беспорядочная стрельба Командовавший казаками офицер был на бугорке, за которым расположилась батарея. В 100 ярдах от нее были два казачьих эскадрона ее прикры­тия. Враг позволил завлечь себя в ложбину в двух милях от­сюда

Красная артиллерия открыла огонь, и казаки заколеба­лись, когда среди них стали рваться снаряды. Упала какая-то лошадь, дергая ногами, потом, когда офицеры накинулись на казаков, стегая их саблями плашмя, подгоняя вперед, они стали занимать позицию, и мы увидели, как заблестели их похожие на серпы сабли.

Соседний эскадрон пронесся мимо нас, позвякивая сна­ряжением, поскрипывая кожей, кони храпели, и под кри-

202

 

ки и призывы офицеров они присоединились к общему движению вперед. По команде они одновременно обнажи­ли свои сабли, и бег лошадей сменился на легкий галоп, потом они развернулись и помчались на соединение с дру­гими частями, размахивая оружием и крича на скаку, и каждый боец, напрягшись в своем седле и устремившись вперед, рвался в бой. Когда они проскакали и достигли красных, рубанули сабли, и пара человек рухнула вниз из седел. Один из них сел, держась за голову, а казаки про­неслись мимо, кружась вокруг арьергарда красной кавале­рии, и красные начали вскидывать руки до того, как два соединения плотно сомкнулись. Полетели вниз флаги, а за ними последовало и оружие. Еще несколько человек спол­зло с седел до того, как утихло возбуждение боя, потом казачьи эскадроны отпустили поводья и образовали цепь позади и по бокам от красных, крича и наезжая на своих пленников, чтобы построить их в линию, и вся масса на­чала медленно двигаться в нашем направлении.

Я вернулся в свой штаб в Новочеркасске на следующий день поздно вечером, испытывая крайний восторг от резуль­татов своей поездки. Я хотел опять побывать в 1-м корпусе на правом фланге, но у меня было очень мало имущества и запасных частей, поэтому я решил ехать прямо в Новочер­касск на ремонт и провести там неделю перед тем, как вновь отправиться в путь.

В Новочеркасске я обнаружил великолепную партию имущества для столовых, рационов, обмундирования — фак­тически все, что можно украсть со склада. И самым главным из моих призов было несколько тюков мундиров хаки, при­сланных для починки нашего собственного обмундирования. Это я передал в военное училище шитья для переделки в мундиры для русских офицеров

Я не стал тратить время зря и зашел к атаману побла­годарить за поездку, и он пригласил меня сопровождать его на большом празднике в Старочеркасске, где отмечалась

203

 

годовщина битвы при Азове. Мы отправились на речном пароходе, который был приобретен для него, но это была пугающая старая развалина. Церемония состояла из обыч­ного не производившего впечатления памятного богослуже­ния на открытом воздухе, за которым следовали смотр войск и ужин в городской управе старой столицы донских казаков. Поскольку сезон дождей еще по-настоящему не начался, в Старочеркасск можно было попасть со всех сто­рон, хотя зимой он превращался в остров, окруженный водой на несколько миль, внутри которых было невозмож­но отыскать настоящее течение Дона.

По моем возвращении атаман сообщил мне, что назна­чил Алекса Смагина моим связным.

Глава 12

Я сразу же заглянул к Смагиным. Я ощущал все боль­шую привязанность к ним во время коротких приездов в Новочеркасск. Алекс был приятным, несмотря на свои не­достатки, парнем, а его жена Муся была большой красави­цей и выдающейся личностью, человеком большого муже­ства, и в течение минувших беспокойных трех месяцев я, хотя и встречал ее менее десяти раз, очень привязался к ней.

Мы сразу же поняли, что оба преданы делу Белой рус­ской армии, и в последующие недели она постоянно по­могала мне в моей поддержке донских казаков, и в конце вышло так, что я сам помог ей и немногим из ее друзей спастись. В последний короткий период, когда мы были вместе в Новочеркасске, она работала на меня как исклю­чительно компетентный офицер разведки и точно так, как это делал Норманн Лак со своей женой, собирала обрыв­ки разговоров и много другой бесценной информации в отношении сепаратистских интриг, которые уже начали развиваться в казачьем командовании. Все это помогало мне при подготовке планов, предусматривающих все воз-

204

 

можные случайности, и к этому времени стало очевидно, что таковые могут произойти. В то же время она прояви­ла себя неоценимым консультантом в моих встречах с бе­женцами, которые зависели от меня, и была незаменима при подготовке их организованной эвакуации.

Помимо этих прозаических талантов она обладала и высшим даром — как вспышка молнии, могла моменталь­но реагировать на дух текущего момента и задействовать весь свой огромный потенциал — о котором она хорошо знала! — чтобы вызвать улыбку, вселить в душу уверенность и чувство близости. Кроме того, она вела себя как тактич­ный и грамотный посредник между всеми слоями бежен­цев, помогая успокоить их и поторопить при подготовке к последней эвакуации.

Все мы по возможности старались видеть только яркие стороны и не думать об эвакуации, но с прошедшего лета дела чудовищно изменились, и все чаще и чаще нам при-⁴ ходилось теперь задумываться о вероятности поражения.

Несомненно, эта возможность вызывалась полной неспо­собностью белых организоваться, а генералов — действовать согласованно друг с другом для координирования своих атак, неизбежной коррупцией, леностью и безразличием многих офицеров и чиновников, а также русским неумением быст­ро реагировать на события или принимать простейшие меры предосторожности от катастроф. «Санитарный кордон» че­рез Европу против распространения коммунизма, который мысленно видел Черчилль, очевидно, начал рушиться, но я старался не осуждать русских за их недостатки. Признавая их существование, я всегда стремился занять позицию сочув­ствующего друга, пытающегося вместе с ними преодолеть жуткие трудности, с которыми мы, несомненно, сталкива­лись.

Когда я появился, Смагины приняли меня с распростер­тыми объятиями, и у них в доме я опять столкнулся с ма­дам Рештовской, Абрамовыми, Чебышевыми, которые сей­час оба работали в парламенте, и Еленой Рутченко, которая с мужем жила в Ровеньках, что примерно в 60 милях к се-

205

 

веру от Новочеркасска, но для большей безопасности пере­ехала в столицу. Они все были немного опечалены — один из наших товарищей, Елена Абрамова, умерла от тифа.

Мы пробыли вместе недолго, потому что почти сразу же мне надо было уезжать в Суровикино, но в течение недели, пока я находился в Новочеркасске, Лак был занят, а его ог­ромная ценность была в том, что он переводил, используя как свой мозг, так и язык, и улавливал такие косвенные на­меки, которые никакой русский переводчик не смог или не стал бы переводить мне. Муся часто разговаривала с генера­лами и передавала то, что слышала, как делал и Алекс, когда бывал достаточно трезв для этого, но у Лака были и другие достоинства. Приехав с женой из Петрограда, он был хоро­шо знаком с теми, кто часто устраивал званые вечера для вновь прибывших беженцев, и мог просеять всевозможные слухи. Впрочем, этим могла заниматься и его жена.

В тот вечер, как мы прибыли в Суровикино, впервые по­шел снег. Какое-то время то начинался, то прекращался хо­лодный мелкий дождь, который, по сути, не был ни дож­дем, ни снегом, а чем-то средним, но теперь поднялся ветер, деревья склонились под напором бури. Ветер стас­кивал одежду, ползал по спине и морозил пальцы, потом пошел снег, из темноты вихрем возникли легкие хлопья и толстым слоем легли на землю, выделяясь белизной на чер­ном, стальном фоне домов. Становилось все холоднее, люди уткнули носы в поднятые воротники, и округа стала чудес­но выглядеть под мантией белого цвета, полная домов с теплыми желтыми огнями окон. За ними лежали холмы в четких черных и фиолетовых красках.

На следующий день опять пошел дождь, но от этого пер­вого снега царило какое-то ощущение возбуждения, особен­но среди британцев. Уже снова стало грязно, канавы были полны снежной жижи, но мы заметили, как звук: колоколов церкви приглушается падающими хлопьями, и нам захоте­лось поскорее увидеть знаменитую русскую зиму.

Мы намеревались осмотреть одну медицинскую часть, устроившуюся в деревне, потому что бывший со мной офи-

206

 

пер по имени Роч крайне интересовался вопросом немед­ленной и длительной изоляции больных тифом. Он пере­нес, однако, жестокий шок, увидев полное отсутствие ка­ких-либо мер в этом направлении. Подготовка больных к перевозке в санитарных поездах, завернутых только в сте­рилизованные одеяла, в то время как их инфицированная одежда систематически пропаривается и готовится к по­вторной выдаче, представлялась нам достаточно простым делом после того, что мы видели во Франции, но здесь для русской медицины это все еще было недостижимой вещью. Дело еще осложнялось тем, что вся одежда, одеяла и лю­бое другое имущество, побывавшее в пользовании у солда­та сколь угодно короткое время, с этого момента считалось его личной собственностью. Однако Роч настоял на посе­щении стерилизующих и дезинфицирующих устройств, и нам раскрылось страшное состояние дел.

Какой-то подвал использовался как «серный ящик» для дезинфекции одежды, но, судя по стремлению потянуть вре­мя и изменить распоряжение русского офицера-медика, этот аппарат не использовался. В конце концов нас подвели к неприглядного вида бойлеру на колесах.

— Он постоянно использовался вплоть до самого недав­него времени, честное слово, — уверяли нас. — Он только сейчас простаивает, потому что человек, который в нем разбирается, заболел.

Машина, несмотря на вид, была совершенно в рабочем состоянии, но наверняка не использовалась уже несколько месяцев, и, несмотря на протесты со всех сторон, Роч упор­ствовал в своем наступлении на этот «серный ящик». Опять начались проволочки и предложения альтернативы.

— Я хочу видеть серный ящик! — настаивал Роч.

— Но мы же показали вам серный ящик! — отвечал русский.

— Это не серный ящик.

— Разве?

— Нет!

— Но очень эффективный.

207

 

— Это не серный ящик.

В конце концов кто-то что-то шепнул русскому докто­ру, и тот обратился к Рочу.

— Надо отыскать человека, у которого ключи, — сооб­щил он. — Похоже, он куда-то исчез. Мы уже послали поискать его.

К тому времени как нам удалось дойти до цели, они су­мели развести серную горелку в подвале, от чего можно было убить всех вшей в радиусе шести миль, и уже практически удушили весь персонал, которому полагалось отвечать за эту работу. Эти люди явно никогда до этого не работали с уста­новкой.

Единственным светлым пятном во всем этом безразличии и неумении было то, с чем я все чаще сталкивался и что про­ливало яркий свет на один из самых мучительных вопросов, касавшихся общественных условий в России. Это были про­ницательность, умение, деловитость и настойчивость в тре­бовании помощи и совета, проявленные еврейскими врача­ми, которых всегда было один или два в каждой медицин­ской части. Это была единственная должность, в которой евреям разрешалось служить, и в сравнении их методов с теми, что применяли ортодоксы-русские, было легко разгля­деть причину того выдающегося положения, которого они достигали в любом районе или обществе, где обосновыва­лись. Более резкий контраст трудно себе представить.

— Проще было бы дать евреям править Россией, — ска­зал Роч. — Похоже, они — единственные люди, способные управлять всем, чем угодно.

Фактически их компетентность и энергия, подкрепляе­мые чувством обиды за поколения несправедливого обра­щения и нетерпимости, привели многих из них в авангард большевистского движения.

На следующий день мы отправились верхом и добрались

\\j      до Манёлина, где находился штаб 1-го корпуса. Командир

корпуса генерал Алексеев был на передовой, но мы встрети-

208

 

ли его заместителя генерала Маркова, и предметом обсуж­дения стал болезненный вопрос артиллерии. У него были лишь две батареи, вооруженные британскими 18-фунтови-ками, и одна батарея гаубиц калибра 4,5 дюйма.

От Манёлина на следующий день мы поехали на машине с самим генералом Марковым и его адъютантом. Марков, который всегда носил белую меховую папаху, был много старше большинства русских генералов и обладал вспыльчи­вым характером, но он также умел произносить шутки са­мым обыденным голосом и был, должно быть, очень хоро­шим солдатом старой школы.

В Усть-Медведицкую мы приехали поздно ночью, свет фар машины желтел в тумане и резко подскакивал, когда машина преодолевала ухабы. Сейчас Усть-Медведицкая была штабом 6-й дивизии, и так как мы все время упорно рвались вперед на север с тех пор, как отошли от железной дороги, я не удивился, увидев вокруг изобилие снега. Он вместе с грязью, оставшейся после дождя, за которым последовал первый снегопад, привел дорогу в жуткое состояние — по­явились огромные глубокие рытвины, где останавливались целые вереницы всевозможных автомобилей. Первой заст­ряла машина с вращающимися колесами, в которой с удоб­ством сидел офицер, и, пока заляпанные грязью солдаты трудились, чтобы высвободить машину, позади остановилась еще какая-то телега. Скоро образовалась огромная пробка из транспортных средств, все увязли в этой грязи, которой было по колено, солдаты матерились, изо всех сил стараясь при­вести машины в движение, возницы стегали своих лошадей, а старшины бродили из конца в конец, пытаясь навести хоть какой-то порядок в этом хаосе.

Уже наступил ноябрь, прошло пять месяцев с тех пор, как я нанес первый визит в долину Дона в палящий зной и встреченные мной люди были полны оптимизма в связи с победоносным наступлением казаков. Сейчас лица были суровее, и не было уже радостного ожидания, присущего тем дням. Времена переменились, и вместо желанного на­ступления на Москву белые армии повсюду отступали.

 

 

Сейчас приходили самые тревожные вести.

— Происходит общее отступление Добровольческой ар­мии из района Курского выступа, — сообщили нам. — Это вызывает отход кавалерии Шкуро. Войска понесли тяже­лые потери в ходе воронежских боев. Также отходит весь 3-й Донской корпус. Он удерживает линию, идущую от же-лезной дороги из Подгорной до Валуек.

Похоже, задачей 1-го корпуса было удерживать подсту­пы к плацдарму Усть-Медведицкой и сохранять контакт с левым флангом Врангеля. Но и Врангель был в опасности на Волжском фронте, где большевистские речные канонер­ки играли очень важную роль в крушении его надежд, а переменчивый характер его кавказских кавалеристов сви­детельствовал о непригодности к длительному, упорному сопротивлению, на которое их вынуждало навязанное им численное превосходство красных.

Мы доехали на машине до села Красное, чтобы побывать в 4-й пластунской бригаде, и, учитывая состояние колеи, я был удивлен, что наша тяжелогруженная машина вообще смогла довезти нас до места. Каждую минуту я ожидал, что лопнет какая-нибудь шина. Но мы доехали и остановились у первого воинского отряда, который увидели, и это оказа­лась резервная рота, шедшая на фронт. Нерегулярно на даль­нюю дистанцию вела огонь батарея британских 18-фунто-вок. Поскольку я заметил нерешительность и паузы в стрельбе, а также явное оцепенение вокруг пушек, пошел взглянуть, что там случилось. Из-за отсутствия достаточного количества тормозной жидкости или из-за неисправных пру­жин орудия приходилось толкать назад вручную после каж­дого выстрела. Несмотря на проблемы, расчеты продолжа­ли, прилагая огромные усилия, вести стрельбу, и я не мог понять, почему стволы орудий были подняты для огня на такую максимальную дальность.

— Почему бы не подождать, пока враг подойдет побли­же, чтобы сократить дистанцию? — предложил я коман­диру батареи. — Или, что еще лучше, подкатите свои пуш­ки ближе, поставьте их позади окопов пехоты.

 

 

Ответ меня озадачил.

— Я не могу приблизиться к пехоте, — сказал офи­цер. — Там еще дальше, в пятистах ярдах, есть окопы, и если я не открою огонь, как только наша пехота увидит на­ступающего противника, она покинет окопы и разбежится.

Да, это была трудная дилемма, согласился я и попросил разрешения сопровождать его до наблюдательного пункта, чтобы посмотреть, как стреляют орудия. Мы прошли мимо окопов пехоты и подошли к НП в 300 ярдах перед ними, на ничейной земле. Имелось возвышение площадью при­мерно 70 квадратных ярдов, и на нем и вокруг него сосре­доточилась группа, которой было суждено привлечь огонь Л всей красной артиллерии в Азии — два офицера НП с . батареи, командир и 20 конных казаков, рядом полыхали два крупных пожара, да еще было 10—20 коноводов и вестовых. Все мы стояли на вершине этого возвышения с биноклями, перед нами открывался восхитительный вид, и мы оставались совершенно безмятежными.

Примерно в 6000 ярдах отсюда были большевики, глав­ным образом кавалерия, которые спокойно прохаживались по селу небольшими кучками, группы всадников с флага­ми да редкая пушка или подвода темнела на фоне снега. В нашем направлении двигалась пара патрулей, и один из наших передовых постов вел по ним пулеметный огонь с расстояния не менее 3000 ярдов. Похоже, этот огонь вы­зывал у них не очень большие потери. Тем временем одно 18-фунтовое орудие и одна гаубица калибра 4,5 посылали в деревню и ее окрестности по одному снаряду каждые три-четыре минуты. Я заметил, как рухнул дом в дожде че­репицы и каскаде деревянных планок, а из окон вырвался клуб пыли и дыма. Во все стороны бросились человеческие фигурки, и я увидел, как свиньи и куры ринулись по ули­це, а потом к небу начал подниматься столб дыма там, где вспыхнул пожар среди деревянных строений, и стало вид­но мерцание красных языков пламени.

Огонь был очень эффективным, и красные бросились врассыпную, а потом я увидел, как часть их орудий, вступив-

211

 

ших в деревню, приступила к стрельбе на сельском дворе — полностью на виду! Однако наши канониры им не досажда­ли, так что, подождав примерно полчаса того, что я ожидал увидеть через пять минут, и будучи готов в любую минуту нырнуть за угол в укрытие, если красные снаряды начнут падать на холмик, я наконец увидел вспышки орудийных выстрелов и услышал доклады. Но куда они стреляли, одному богу известно, и снаряды падали, не долетая до нас с 1000 яр­дов, на беззащитный участок степи, взметая вверх куски грунта и грязи. Красные произвели около сорока выстрелов, не меняя, очевидно, ни дальности, ни горизонтального угла обстрела. Взорвалось лишь около пятнадцати снарядов.

Мне страшно не терпелось увидеть контрбатарейную стрельбу, и даже на этой дистанции, думалось мне, мы мог­ли бы переместить орудия. Но вдруг все внимание отвлек­лось на основную атаку, которая, видимо, велась силами примерно 400 красных пехотинцев в три цепи — они по­явились на нашем левом фланге, вынырнув из низины при­мерно в 4000 ярдах от нас. Они несли большие красные знамена, и их звали вперед офицеры, размахивавшие саб­лями, сверкавшими на солнце. Однако, похоже, солдаты не особо хотели идти вперед, и то тут, то там какой-нибудь офицер пришпоривал лошадь вперед и хлестал какого-ни­будь ленивого солдата саблей плашмя. Цепи приближались, расходясь и раздуваясь понемногу здесь или там, и до нас доносились выкрики офицеров, а затем по ним открыли огонь, и гаубица калибра 4,5 через несколько минут стала их обстреливать. Командир батареи 18-фунтовок находил­ся слишком далеко слева, но как только они пристрелялись, первые полдюжины снарядов придавили наступающую пе­хотную цепь к земле, и красные бросились плашмя на зем­лю. Еще три залпа заставили красных мчаться сломя голо­ву туда, откуда они пришли, — орда бегущих фигурок, максимально пригнувшихся к земле, понеслась в поисках укрытия. Позади них остались разбросанное оружие, фла­ги, отдельные раненые и взбешенные орущие офицеры да еще одна бесцельно бродившая лошадь.

212

 

При виде отступающего врага огромное возбуждение выказал по-спортивному выглядевший невысокий офицер поблизости, полностью одетый в британское обмундирова­ние: дорогой плащ «барберри», краги на пуговицах и фураж­ка цвета хаки с мягким верхом Он непрестанно призывал бригадира к действию и, получив одобрение, свистнул, вло­жив пальцы в рот, чтобы собрать всех имевшихся всадников. Взобравшись на лошадь, он поскакал галопом, а за ним его казаки, в направлении врага, размахивая саблей, взметая куски земли и облачка снега и поддерживаемый возгласами зрителей.

— Битва закончена, — весело произнес генерал, похло­пав в ладоши. — Красные отступают, а кавалерия бросилась преследовать их. А мы поедем в штаб бригады и попьем чаю!

Мы наслаждались великолепной едой, когда после бес­конечной ходьбы взад-вперед возле телефона до меня до­шло, что что-то идет не так. Я слышал треск артиллерий­ских выстрелов, раздававшихся на гребне холма, прямо над нами, и, когда спросил, что происходит, мне сказали, что враг получил подкрепление, что мой друг в «барберри» был вынужден отступить и что есть опасность, что наш левый фланг будет отрезан от кавалерии, которая находилась в пяти милях в том же направлении.

Это вызвало у всех взрыв смеха.

Я ожидал, что будут приняты хоть какие-то меры, но мне заявили:

— О, все в порядке! Даже если бы они прорвались, ос­тается лишь один час светлого времени, так что на ночь они отойдут назад в деревню!

Я усомнился, что действительно все в норме, допил чай, мы уселись в машину и в чернильной тьме вернулись на­зад в штаб дивизии.

С дальнего левого фланга Донской армии все доносились * тревожные слухи о мощном наступлении большевиков, ко- , торое развивалось в районах, где Добровольческая армия'

213

 

I соединилась с Донской армией возле Валуек. Знаменитый , командир большевистской кавалерии Буденный упорно про-! бивался на юг, и, если он вклинится между Добровольчес­кой армией и казаками, ситуация станет угрожающей.

Мы много слышали о_Б^Аенном и видели его фотогра­фии   Это был высокий, стройного телосложения мужчина i с грубым лицом и усами, похожими на конский хвост. Он ,   был в царской кавалерии с 1903 г. и прошел с награда-|   ми Русско-японскую и мировую войны. Он был продуктом санкт-петербургской школы верховой езды, великолепным \   всадником и крайне беспощадным; это был человек, кото-I  рого следовало опасаться — что было видно по лицам лю­дей, окружавших меня

Мне не довелось увидеть буденновские войска в бою, по­тому что по телеграфу мне сообщили, что в Новочеркасске в любой день ожидается приезд 2^олмена, поэтому я решил поспешить назад, и мы к концу дня приехали в Боковскую И вовремя поменяли лошадей, чтобы к наступлению тем-N/ ноты добраться до Распрпинской.

Последние семь миль проходили по заброшенной зем­ле на южном берегу Дона, где красная кавалерия несколь­ко раз переправлялась, грабя что можно, перед тем как вернуться на другой берег. Мы видели убогие деревни, где стены домов помазаны глиной и крыты соломой, а един­ственным светлым знаком были белые стены и зеленые купола православных церквей, и в конце концов доехали до небольшого, еще не замерзшего ручья, вившегося чер­ной струйкой по чистому галечниковому руслу среди сне­га, огибая пучки травы. Степь была зловеще молчаливой, и мы не видели никаких признаков наших кавалерийских разъездов, которым полагалось быть в этих местах К сча­стью, не встретили мы и большевиков.

На следующий день мы возвратились в штаб 1-го кор-\|        пуса в ^Манелине и_ пообедали у генерала Алексеева. Он был очень сдержай и, похоже, не хотел делать никаких догово­ренностей на будущее. Из этого я сделал вывод, что у него больше информации, чем у меня, и это оказалось правдой,

214

 

потому что в последующие десять дней 1-й корпус вывел свои соединения с северного берега Дона Зная, что я спе­шу, он одолжил мне машину, чтобы добраться этой же но­чью до Суровикина, но мы замучились со сломанными рее- * сорами и лопнувшими шинами, и нам пришлось провести ночь в маленькой деревушке

Все мы сгрудились в одной комнате, где в печке полыха­ли дрова, а хорошо утепленные окна и двери удерживали тепло внутри дома. Ночью приходили и уходили люди в одежде покрытой снегом, лежавшим тяжелыми складками на их шинелях, и из тумана появился, размахивая руками, начальник станции, чтобы сообщить нам, что красные при­ближаются и что пути напрочь забиты неподвижными соста­вами Несмотря, однако, на все тревоги, ночь мы провели с комфортом, но, к сожалению, у меня украли револьвер 12-го калибра, и, что еще хуже, я опоздал на проходящий , поезд на Лихую, так что мое возвращение в Новочеркасск » задержалось на целый день.

С того времени как я уехал, поезд 1-го Донского лету­чего отряда пришел в Новочеркасск со стороны Царицы­на, и пилоты сообщили, что армия Колчака отступает на восток по Транссибирской магистрали

Поддерживавшие его британцы уже отводили свои пер-| /, вые контингенты и исчезали на востоке в снежной пелене, ^ многострадальные солдаты задумывались, ради чего все эти их мучения Колчак на самом деле начал свое отступление еще в июле, а когда начался вывод британских войск, это было уже начало конца Его соединениям не хватало про­довольствия, горючего, обмундирования и боеприпасов, сви­репствовал тиф, и уже по железной дороге на восток на­мертво замерзали насосы и стрелочные переводы на путях Сибирские армии становились такими же деморализован­ными, как и зависевшее от них гражданское население

— Его войска — под угрозой гибели, — заявил один
летчик. — А мы готовимся к эвакуации Царицына                                '

— Боевой дух Кавказской армии Врангеля быстро па­дает, — сообщил мне другой офицер. — Она несет боль-

215

 

шие потери и ведет тяжелые бои, а большевики прислали против них еще войска, которые высвободились в резуль­тате отступления Колчака.

Это звучало зловеще, но худшее было впереди, потому что кубанские казаки проявляли явное стремление в лю­бой момент поднять руки вверх и уйти домой, и Врангель передал командование Покровскому, а сам взял на себя руководство группой Добровольческой армии на Харьковс­ком фронте от Май-Маевского, чьи пьяные оргии в конце концов привели его к падению. Он не обращал внимания на важные сообщения, и Деникин отозвал его с поста ко­мандующего.

Ситуация была тяжелой, и летчики перебазировались на запад к Суровикину, потому что не питали иллюзий в от­ношении будущего, если будет перерезана дорога между ними и их единственной линией отхода в донские края. У меня было немного времени на разговоры с ними, да я никак и не мог им помочь, поэтому договорился с началь­ником станции по поводу проезда на идущем на запад поезде. Я предчувствовал, что по приезде в Новочеркасск буду занят по горло.

Когда я приехал, все вроде в моем штабе выглядело нор­мально, но в городе, казалось, было очень много народу. Происходил огромный приток беженцев из районов Воро-'< нежа, Курска и Киева, многие из них, прежде имевшие вы-_ч сокое общественное положение, бежали в самую последнюю i минуту и проделали свой путь почти впроголодь и без каких-либо личных вещей. Они жили в товарных вагонах для ло­шадей, если не удавалось вымолить место на одном из не­многих поездов для личного состава, которые временами шли туда или сюда по железной дороге. Некоторые из этих вагонов были переделаны в нечто вроде гостиных, у некото­рых в стенках были прорублены окна, а раздвижные двери заменены. На крыше складывалось всякое мыслимое имуще­ство, и вагоны беженцев окружали крестьяне, торговавшие продуктами или менявшие кур у окон, из которых высовы­вались беженцы, предлагавшие драгоценности, меха и все,

216

 

что у них было, в обмен на пшеничные блины и сваренные
вкрутую яйца да жилистое мясо. Поезда были набиты людь- \
ми и являлись очагами, в которых тиф, стоило ему лишь {
вспыхнуть, распространялся как пожар.                                               *-

Иногда приходили санитарные поезда, неся с собой ос- \ татки белых полков, и зловоние, сопровождавшее эти по­езда, было ужасным. Всегда им чего-то не хватало, и дефи- f цит бинтов и средств для дезинфекции приводил к тому, что раны кишели личинками, и от них несло запахом бо­лезни и гниения. Всегда можно было различить негромкий ; шепот раненых, и было видно в окна, как они слабо дви­гались, а группы санитаров спускали вниз трупы тех, кто « скончался за ночь.

Прибывали огромные массы людей на санях и подводах и собирались в приемной, где большие пузатые печки, рас- ' каленные чуть ли не докрасна, окружала шелуха подсолнеч­ных семечек. Поскольку все окна были плотно заперты, стояла жуткая духота, которая, хотя и утешала полузамер­зших беженцев, являлась мощным источником заболева­ний.

Немногие приезжали в вагонах британской миссии, чьи офицеры были только рады предоставить имущество, одеж­ду и жилье в их распоряжение. Многих в течение недель держали в заложниках в тюрьмах Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией — она являла собой самое гнусное сборище агентов-провокаторов, шантажистов и убийц, которых могли отыскать большевики, чтобы те вы­полняли для них эту работу. Многие из беженцев уже были в дружеских отношениях с британскими офицерами. Сде­лав крюк по пути в гостиницу «Центральная» на следую­щий после возвращения день, чтобы узнать новости от При-кетта и живших там инструкторов-пулеметчиков, я попал на вечеринку, где главой была госпожа Лак, единственная англичанка в городе.

Гостями в данном случае были Светлана и Ирина Му­равьевы, две исключительно красивые девушки. Они вмес­те со своей матерью сбежали из Киева, обе были весьма

217

 

очаровательны и к тому же идеально говорили по-англий­ски. Они вовсю стремились компенсировать те ужасные переживания, через которые только что прошли, и так как Рождество было на носу, идея устроить вечеринку показа­лась нам очень хорошей.

Глава 13

В связи с неожиданно ухудшившейся обстановкой я был тверже, чем когда-либо, уверен, что первое дело каждого офицера — находиться на передовой, помогая тем самым восстановить боевой дух, а сейчас, когда приближаются хо­лода, следить за тем, чтобы ни единый предмет обмунди­рования, который можно накинуть на плечи воюющего солдата, не остался на складах железнодорожных станций снабжения.

И поэтому как раз за месяц до нашего английского Рождества — русское Рождество отмечают на тринадцать дней позже — я попытался устроить так, чтобы все инст-

| рукторы и офицеры связи отправились в воюющие части и две недели оставались с ними. А потом все они вернулись

I бы в Новочеркасск за несколько дней до Рождества, кото­рое мы потом отметили бы в английском стиле, а затем

\ вернулись бы на фронт, чтобы быть вместе с русскими во время их праздника.

Дела на фронте, однако, шли все хуже и хуже, и дени-' кинская стратегия, на ошибки которой ему так часто ука-' зывали, стала приносить свои губительные плоды, и многие простаки, которые, как мы рассчитывали, всегда найдутся, в конечном итоге разбежались по домам на свои насесты. Все те рекруты, которых так внезапно набрали в Белую армию, оказались теперь совершенно никуда не годными и были заняты тем, что со всех ног перебегали то на одну

I сторону, то на другую. Полки были просто каркасом, а у

\ многих офицеров не было ни умения, ни мужества что-либо предпринять. Помимо этого, ненадежное финансиро-

218

 

вание, безразличие союзников и излишняя разбросанность ресурсов; леность, беспечность и презрительное отношение офицеров — все это приносило свои плоды, поскольку ис­пытывавшие трудности солдаты наконец стали брать ини­циативу в свои руки. В конце концов из-за отсутствия ор-т ганизованности, недостаточного контроля над железными j дорогами и плохого управления в только что завоеванных/ районах Деникин оказался абсолютно неспособным ни удер-' жать огромный фронт, который он создал, вопреки сове-} там всех от Днепра до Волги, ни создать те лучшие жиз- j ненные условия, которые его пропаганда постоянно обещала! взамен большевистской тирании.

Деникин — сам по себе чуткий, решительный и рассуди­тельный человек — был храбрым и честным, но он был пло­хим оратором и никогда не мог воздействовать на вообра­жение войск. Кроме того, у него не было командного вида, и ему недоставало той не поддающейся описанию вещи, которая захватывает воображение и возбуждает душу, — своим успехом он был обязан только упорному труду. Он/ также был патологически чувствителен по отношению к ари­стократам, придворным и офицерам бывшей императорской i гвардии и щепетилен при защите своего достоинства от про­явления пренебрежения со стороны этих лиц, которое час­то было плодом его воображения. Многие из окружавших \ его людей не любили воевать, и эти люди, одетые в абсурд­ные мундиры, при шпорах и кружевах, изо всех сил стара- I лись избегать работы. Но хоть и была у Деникина сильная воля и сам он был несгибаем, он выказывал необъяснимое отсутствие решительности в отношении этих лиц. Сам по натуре настоящий солдат, он, похоже, не осмеливался потре­бовать чего-либо от своих подчиненных.

Кроме этого, тиф вместе с тяжелыми боями начал на­носить большие потери его войскам, а мелкая ревность и интриги стали занимать умы слишком многих его воена­чальников. Помимо этого, общее поведение войск — как офицеров, так и рядовых — в тыловых районах, где их ос­тавалось слишком много, быстро охладило симпатии крес-

219

 

тьян и рабочего класса, и это охлаждение усердно поддер­живалось неутомимой германской и большевистской про­пагандой, и все более росло подозрение, что Деникин и его начальник штаба Романовский, хотя и не боровшиеся в действительности за реставрацию монархии, в конечном _{итоге восстановят многие злоупотребления и деспотические институты, которые вызвали падение старого режима.

Самой худшей была новость — опять же преувеличенная и искаженная враждебными союзникам агентами — о по­вороте, который обрели политические события в Англии. I    Последним ударом стало сообщение о речи Ллойда Джорд-!    жа_9_нюября в Гильдхолле в Лондоне, в которой, если под-*   вести итог, русским роялистам было заявлено, что они не смогли сделать то, чего от них ожидали, а поэтому сейчас пусть варятся в собственном соку!

Как резко изменилась обстановка!

Я столкнулся со множеством затруднительных вопросов и любопытствующих взглядов. Образованные беженцы и старшие командиры оставались со мной в дружеских от­ношениях и принимали мои неубедительные объяснения типа «политических интересов, над которыми солдат не имеет контроля», но от многих более молодых офицеров и I более безответственных гражданских лиц я заработал мно­го гневных взглядов и невнятных оскорблений, которые после выпитой за вечер водки они ничуть не старались скрыть от меня.

Все это было очень вредно и оскорбительно, и что меня ранило больше всего, когда я пытался примириться с быс­тро падающим барометром британского престижа, — это то, что, несмотря на все наши старания в письмах домой объяснить, что все куда более серьезнее, чем простая семей­ная распря между русскими, мы теряли почву под ногами благодаря сознательным усилиям политиков, чье знание предмета недалеко уходило от способности определить, что Харьков — это город, а не генерал; что Азовское море боль-

 

 

шую часть зимы покрыто льдом; политиков, которые бод­ро описывали кровожадного Троцкого как «спасителя де­мократии» .

Пока я изо всех сил старался успокоить наших крити­ков, вдруг из ниоткуда появился Холмен, сопровождаемый двумя специальными поездами с отборными летчиками 47-й эскадрильи. Он объявил, что направляется в город Ва-луйки, находившийся в месте стыка Донской и Доброволь­ческой армий, бывший под угрозой и к которому сейчас продвигался мощный большевистский кавалерийский кор­пус Буденного с целью захвата железнодорожной линии, идущей на юг. В планы Буденного входило оттеснить Доб-^ ровольческую армию на запад, к Крыму, а Донскую ар­мию — на восток, в глубь ее собственных степей, из кото­рых, как он хорошо знал, она с неохотой будет отходить на юг. И в качестве самого окончательного и решающего удара он намеревался совершить мощный кавалерийский рейд прямо на юг, чтобы перехватить железнодорожную линию между Таганрогом и Ростовом и тем самым отре­зать все склады, аэропланы и танки в Таганроге от войск.

Для отражения этого наступления надлежало использо­вать все резервы, которые были у Деникина под рукой, и Холмен лично должен был руководить серией налетов, со­провождаемых бомбометанием и пулеметным обстрелом, которые предстояло выполнить первоклассным британским пилотам 47-й эскадрильи. Изо всех сил спешили танки — со скоростью, которую позволяла им развить быстро раз­рушающаяся железнодорожная система, и была надежда, что, если б только удалось вырвать сердце у агрессивного большевистского кавалерийского командира, его наступле­ние можно было бы отразить, а некоторые действия на Балтийском, Польском или Дальневосточном фронтах мог­ли бы отвлечь внимание красных армий, а тем временем суровые зимние страдания в голодающих российских горо­дах могли бы вызвать серьезные антивоенные настроения и тем самым создать значительные затруднения советско­му правительству.

 

 

Сейчас город был весь белый от снега, и проезжавшие подводы и машины были залеплены им. На перекрестках улиц горели костры возле огромных замерзших сугробов убранного с дороги снега, а с каждого дома гирлянда­ми свисали сосульки. Окна заиндевели, и только маленькие кружочки в этом инее показывали, что кто-то внутри про­делал их. С грязных улиц снег был убран, но колеи и рыт­вины, оставшиеся еще с лета, накрепко замерзли и были заполнены водой, которая превратилась в каток для лоша­дей и людей, а общественные упряжки, проносясь мимо, громыхали по бугристому льду, а их седоки ежились в по­линявших меховых накидках и качались из стороны в сто­рону на неровной поверхности. С трудом продвигавшиеся мимо фигуры людей чернели на фоне белизны, шли опус­тив голову, подняв воротники, грузные в своих зимних одеждах, а над всем этим — тяжелый свинец неба, кото­рое, казалось, опустилось так низко и было таким тяжелым, что чуть ли не покоилось на крышах домов.

Хотя и Холмен явно был занят своими планами, он все же устроил живописную церемонию в атаманском дворце с целью вручения верному Богаевскому звания Командора ордена Святого Михаила и Святого Георгия. Я был рад, что атаман получил эту награду, потому что, когда ситуация уже не была благоприятной, он доказал, каким стой­ким солдатом является и насколько верным союзникам ос­тался.

Холмен отбыл вскоре после церемонии, и в Таганроге до меня дошел слух, что он лично в районе Валуек бомбит большевиков. Также я слышал некоторые тревожные но­вости относительно того, что только что из Англии прибы­ли старшие штабные офицеры, чтобы принять на себя ко­мандование группами связи, и что в любой момент я смогу передать свою группу Донской армии одному из них. Ата­ман сразу же написал Холмену письмо с просьбой сохра­нить за мной мою должность, поскольку мы всегда хоро­шо с ним ладили, но события в последующие несколько недель разворачивались так стремительно, что у меня не

222

 

было больше времени беспокоиться об этих вещах, пока приезд моего сменщика примерно месяц спустя не уладил это дело.

Среди всего прочего, чем я был занят в Таганроге, были поставки морских орудий для донских бронепоездов, и ка­питан Фримантл из ВМФ Великобритании, старший морс­кой офицер связи, сообщил мне, что из Новороссийска уже идут шестидюймовые пушки «армстронг», а другие, которые устанавливают на специальные платформы в Таганроге, дол­жны быть готовы к отправке через две недели. Тем време­нем он отправил в Новочеркасск двух морских офицеров и около десятка матросов, чтобы раскрыть пушечные «тайны» личному составу батальона бронепоезда.

Все мы в то время испытывали некоторое нетерпение, потому что среди персонала танкового корпуса в Таганро­ге возникли некоторые проблемы. Как и во многих бри­танских формированиях, которые все еще использовались на дальних фронтах после перемирия, дух нетерпения и жажда демобилизации привели к нарушениям субордина­ции. К счастью, все это было не так серьезно, но все были несколько обеспокоены, потому что войска в России часто подвергались коммунистической пропаганде, и на севере был случай, когда русские солдаты убили своих британских офицеров.

Тем не менее, когда я отправился в Таганрог, там было мало или вообще не было признаков бури, которая зрела прямо на горизонте, или признаков скорого ухудшения со­бытий. Чувствовалась некоторая тревога за Холмена, кото­рый, похоже, тратит больше времени не на той стороне большевистских окопов, чем этого требовал его высокий ранг, но мы знали, что он находится в хороших руках 47-й эскадрильи, и по возвращении в Новочеркасск я об­наружил несколько приятных сюрпризов, нейтрализовав­ших растущую мрачность новостей.

Прежде всего, это было прибытие морского офицера Дарнфорда и группы флотских старшин, а во-вторых, при­шла большая партия посылок из дому с зимними вещами.

223

 

Для меня там был комплект штрипок, которые я считал во Франции бесценной вещью, защищающей от обморожения, шуба, обшитая тканью хаки, и серая каракулевая казацкая папаха под цвет воротнику. Последние вещи были подарком от атамана, который часто говорил мне, что я легко одева­юсь. Эти вещи были сшиты из британского материала для шинели серого цвета и наверняка пришли в важный психо­логический момент, потому что зима уже была на носу и холод становился все злее.

улицы покрылись толстым слоем льда, было трудно ды­шать, меховые кепи, которые мы носили, серебрились сло­ем инея, а затвердевшие усы щекотали лицо. Было так хо­лодно, что казаки обматывали стремена тканью, чтобы не обморозить ноги. Сани заменили собой дрожки, колокола звонили с весельем, странным при наличии мрачных вестей, а улицы изобиловали горами затвердевшего снега, сваленного на перекрестках. Сырой холод октября и ноября уступил место настоящей русской зиме, и, несмотря на бодрящую атмосферу и все еще энергичный оптимизм большинства персонала Донской армии, замечался упадок боевого духа у нижних чинов и апатия у населения в целом.

По унылому и весьма подавленному тону разговоров на любом русском собрании легко было заметить, что люди стали задумываться, что же будет дальше. В эти дни уже редко слышалось «На Москву!», а все разговоры о взятии столицы к Рождеству прекратились.

— Если б только не пал Царицын! — слышал я. — Если б только союзники прислали настоящие войска!

К сожалению, при такой подвижной войне никто в дей­ствительности не знал, что происходит на самом деле, и, как всегда, там, где господствует отсутствие какой-либо ин­формации, домыслы обретают пессимистический оттенок. И наверняка было полно причин для пессимизма, потому что к этому времени нехватка топлива для паровозов была такова, что его доставало лишь для использования таких по­ездов, которые считались важными для эвакуации военно­го, гражданского персонала и имущества из районов бое-

224

 

вых действий. Шансы гражданского лица на поездку уже почти испарились, потому что не было обычных пассажир­ских поездов, и во многих случаях из-за отсутствия паро­воза вереницы железнодорожных вагонов, бывшие домом для многих людей уже долгое время, просто оставались на запасных путях. И вот в этой ситуации мне удалось полу­чить два вагона, выделенные для членов моей группы и не­которых беженцев в Новочеркасске, и обеспечить их ох­рану казаками по приказу донского правительства.

Конечно, вокруг было слишком мало полиции и слишком много войск, которые, видимо, покинули фронт и проводи-ли время проклиная союзников и взламывая винные мага-зины. Как обычно, все лучшие люди до конца держались на передовой, но что касалось Донской армии, падение Цари­цына на правом фланге и Харькова — на левом привело к общему отходу на Новочеркасск и Ростов. Более того, новые отряды красной кавалерии переправились через Дон на фронте, удерживаемом 2-м корпусом, и его защитники бы­стро отступили к железной дороге Царицын — Лихая и ли-нии по реке Донец через Каменскую и Луганск.

Это была практически та же самая линия, удерживав­шаяся казачьей армией, когда я впервые приехал сюда в мае. Тогда она была очень крепкой, но сейчас ситуация из-менилась. С наступлением холодов реки замедлили течение, а вдоль берегов образовались глыбы льда, которые затем от­калывались, их увлекало потоком, отчего они затрудняли су­доходство и ударяли по сваям мостов. Они застывали, ког­да что-то их останавливало, и вокруг этих глыб нарастало еще больше льда, пока сама река не покрывалась ледяной оболочкой, а. лед не проникал дальше на середину течения до тех пор, пока вода не становилась целиком покрытой льдом. Он твердел и утолщался, пока не становился доста­точно прочным, чтобы выдержать вес человека, лошади, орудия. Тем самым преимущества речного фронта нейтра­лизовались, и уже везде можно было переправиться через реку, так что не было вероятности удержать рубеж с мень­шими усилиями, чем какую-либо иную позицию.

 

 

Врангелевский контрудар на нашем левом фланге, не­смотря на личную поддержку генерала Холмена, очевидно, полностью провалился. Врангель был изумительным коман­диром, блестяще возглавлявшим очень пеструю по составу i Кавказскую армию, но основными ее элементами были ка-j заки с Кубани, которые уже подверглись влиянию полити-[ ческого сепаратизма и начали сворачивать боевые действия. Буденный, казалось, действительно достиг своей пели отде­лить Добровольческую армию — кроме ее правого корпу­са — от донских казаков. Армия уже отступала на юго-запад, в сторону Крыма, а корпус правого фланга отходил в направлении Ростова — единственного места, куда он мог эвакуировать по железной дороге свое имущество, персо­нал и санитарные поезда через Дон.

В дополнение к этим проблемам все линии, идущие из районов боев, быстро оказались забиты подвижным соста­вом и блокированы сломанными паровозами Станции и запасные пути были полны брошенных, занесенных снегом поездов со сгоревшими локомотивами, а двери вагонов рас­пахнуты настежь. Даже передислокация войск приостанав­ливалась, и тысячи пассажиров из брошенных поездов бре­ли на юг, удрученные и отчаявшиеся, нервно оглядываясь назад, заслышав позади себя треск красных винтовок. ; Казалось, вдруг весь фронт рухнул в хаосе, и для нас стала очевидной необходимость эвакуировать из Таганрога все имущество танковых, авиационных и пулеметных скла­дов, а также технику деникинского правительства по един­ственному узкому мосту в Батаиске, что в миле от ростов­ского железнодорожного узла.

Глава 14

Мрачное настроение царило 1 декабря, когда я готовил­ся вновь отправиться на фронт в 3-й корпус в Лихой, чтобы забрать своего офицера связи и вернуться назад до наступ­ления английского Рождества.

226

 

Как обычно, перед отъездом я зашел к атаману, чтобы узнать самые последние новости. Он был мрачен.

— Из-за разногласий во мнениях между командирами и критической ситуации на фронте, — произнес он сразу же, без преамбул, — я взял на себя командование всеми казачьими армиями на фронте.

Ранее это командование было в руках Сидорина, а ата-^ ман являлся лишь формальным главнокомандующим, но \ Деникин призвал его взять на себя командование, посколь- . ку имело место общее недовольство, если не сказать подо- J   \ зрение, в отношении поведения Сидорина. Деникин наме-'   * ревался перенести свою столицу в Екатеринодар для того, чтобы расчистить передовую систему железных дорог ис­ключительно для использования войсками и беженцами, которые начали прибывать толпами на юг во все более возрастающем количестве, и хотя Сидорин все еще удер­живал в своих руках командование полевыми войсками, теперь он во всех делах подчинялся атаману. Богаевский был очень популярен среди всех чинов, и смена руковод­ства была встречена с огромным удовлетворением всеми, ' кроме собственной  шайки  Сидорина   —   возглавляемой,» конечно, жирным и гениальным дю Чайла, — которая в то время всерьез обдумывала возможность заключения сепа-* ратного мира с красными на условиях, которые считались благоприятными для их амбиций, нацеленных на создание, независимой военной республики донских казаков.

Планы и обещания Деникина восстановить единую Рос- ₍ сию под властью правительства, избранного народом, ни­когда не привлекали донских сепаратистов. Хотя они и противостояли большевизму, но точно так же были твердо намерены никогда вновь не попадать под контроль цент­рального российского правительства, которое могло ока­заться таким же реакционным в своей земельной полити­ке, как и старое царское А нежелание казаков оставлять свои края в руках посягателей, пока они сами продолжа­ют свою борьбу где-то в других местах, с каждым днем становилось все более очевидным. В то время как были

ate * »*>4W*       „
227                            ,-         f            .      Ы

 

сосредоточены силы, готовые переправиться через Дон и, если понадобится, через Маныч к югу, было очень много войск, сознательно разбежавшихся по своим деревням, де­зертировавших из своих полков, собираясь стать на сторону наступающих большевистских армий, когда те вторгнутся в донские края. Леса были полны таких солдат, некоторые из них были вооружены для самозащиты и твердо намере­вались отстаивать свою свободу.

Хуже того, среди верной части армии была и партия, которая, прислушиваясь к голосу политических интриганов, все еще выжидала, куда ветер подует. Эти люди, хотя фор­мально и являлись преданными сторонниками дела Дени­кина, даже в этот самый момент получали предложения от красных властей и вскоре действительно стали обсуждать условия, при которых были готовы предать своих товари­щей в обмен на обещание амнистии и автономии для того конкретного уголка Южной России, в котором они надея­лись провести свою жизнь в тщеславном ощущении безо­пасности.

В конце дня 23 декабря ко мне домой пришла записка от My си Смагиной.

«Поскольку близится ваше Рождество, — писала она, — поскольку вы вдалеке от ваших домов, ваших родителей и друзей и так как вы приехали издалека, чтобы помочь нам, мы с Алексом надеемся, что вы поужинаете с нами в Рож­дественскую ночь и захватите с собой одного-двух своих друзей. Светлана принесет свою балалайку и споет для нас».

Я намечал устроить нашу собственную рождественскую вечеринку в ту ночь у себя дома, но так как некоторые офицеры все еще не вернулись в Новочеркасск, я отложил ее до 27-го, на которое к тому же приходился и мой соб­ственный день рождения, и с радостью принял приглаше­ние Смагиных.

228

 

А тем временем эвакуация Новочеркасска уже представ­лялась не только неизбежной, но и близкой. Штаб превра­тился в свалку макулатуры, всюду горели костры, унич­тожались документы. То и дело появлялся какой-нибудь верховой, тащившийся на лошади без стремян, либо про­носилась какая-нибудь машина с двумя-тремя жуткого вида офицерами в занесенной снегом одежде. Беженцы готови­лись к следующему переходу и укладывали свои скромные пожитки в узлы и потрепанные чемоданы.

Я приступил к обдумыванию собственных планов, кото­рые, как я в то время полагал, надо будет привести в дейст­вие самое позднее 2 января. Лично я считал, что по поли­тическим причинам русское командование будет заинтере­совано в том, чтобы не допустить, чтобы кто-либо из бри­танских офицеров был глубоко вовлечен в заключительные операции, но я также знал, что многие русские, как граж­данские лица, так и военные, следили за каждым нашим движением и только ждали возможности, чтобы пожа­ловаться на то, что мы бросаем их на произвол судьбы. И поэтому я решил, что ко мне присоединятся два офице-* ра, Дики и Рид, и мы последними оставим город с арьер­гардом под началом генерала Янова.

Остальным офицерам вместе со Смагиными, Муравьевы­ми и некоторыми более молодыми и более активными людь­ми, связанными с группой связи, надлежало быть готовыми в течение шести часов отбыть в вагонах миссии, как только ситуация станет критической. Всем другим, перед кем я чув­ствовал свою личную ответственность, я дал совет в самое короткое время при первой же возможности покинуть Но­вочеркасск, пробираться через Ростов и через Дон на Ба-тайск, а оттуда — в Екатеринодар или даже в Новороссийск. Там, насколько это будет возможно, им поможет британс­кая миссия.

Я намеревался ясно дать понять молодой группе, что, за исключением переводчиков, русских офицеров связи и их иждивенцев, все вольны поступать как им пожелается и что я окажу им помощь, какая в моих силах, но они не могут

229

 

рассчитывать на вагоны миссии, все из которых предназна­чены для офицеров и тех, кто до последней минуты остает­ся со мной. Конечно, невозможно было установить какой-то твердый порядок, но я полагал, что эти планы — лучше, чем вообще отсутствие таковых, и они повысят шансы для каждого. Хотя в конце концов первая группа столкнулась со второй, все равно они сработали.

Однако на какой-то момент у меня в распоряжении ока­зались лишь те вагоны, которые были отведены для меня, но с помощью Норманна Лака и полномочий от Сидорина и атамана я смог отобрать еще два, которые мог при случае прицепить к идущему на юг поезду. Я так и не смог вызвать в нркный момент специальный локомотив либо вагон, и дело повернулось таким образом, что пришлось выпраши­вать отдельные вагоны — а в одном случае паровоз в комп­лекте с машинистом — и по возможности помогать разным людям. Сотрудничество с работниками железной дороги и машинистами стоило нам много рома и рублей.

К середине декабря все мои надежды вновь попасть на фронт иссякли, и из всех британских офицеров связи не-, доставало только пулеметчиков да того, что находился в 3-м артиллерийском корпусе. Эти три офицера не появля­лись до 27-го, потому что оказались вовлеченными в бес-порядочный отход по магистрали Каменская—Луганск, по­теряли весь свой транспорт и были вынуждены сжечь свои вагоны на станции Лихая.

Сидорин уже отошел со своим штабом в Персиановку, симпатичное маленькое село в 10 милях к северу от Ново­черкасска, состоявшее в основном из небольших деревян­ных домиков, принадлежавших горожанам, — летних дач. Разбитые воинские части уже брели через город. Первыми появились поезда со множеством раненых, жалких и тря­сущихся на соломе, окровавленной от их ран; потом — верховые, ссутулившиеся, с опущенной головой, на плечи наброшены мешки, старые пальто, платки — все, что мог­ло удержать тепло; потом побрела сквозь снег несчастная пехота, лица солдат посерели от усталости. И наконец, бе-

230

 

женцы, молчаливые, изнуренные, большинство из них едва держались на ногах и умирали с голода, толкая телеги, на которых были узлы или дети, рядом — беспорядочные группы в повозках, которые тянули истощенные и споты­кающиеся лошади.

К этому времени все движение поездов из Новочеркас­ска в северном направлении было приостановлено, чтобы освободить рельсы для потока на юг, но вдоль всей магис­трали поезда один за другим застывали в неподвижности с заснеженными и обледеневшими корпусами и замерзши­ми окнами.

Поскольку новости из прифронтовых районов станови­лись все мрачнее, я пошел к генералу Попову, который отвечал за организацию обороны города, и предложил ус­луги свои, а также еще пяти-шести других офицеров на тот случай, что, как только вступят в силу мои планы эвакуа­ции, мы отдадим себя в его распоряжение, либо присое­динимся к какой-нибудь воюющей части, либо выполним какие-то иные обязанности, связанные с обороной города.

Однако определенного ответа от него я не добился, пото-, му что, похоже, русских командиров охватило типично вое- * точное настроение покорности судьбе и «будь, что будет». Они выглядели удивительно безразличными к состоянию' своих войск и к положению на фронте. Старое ленивое, без­различное отношение российского императорского Верхов­ного командования проявлялось в их легкомыслии, в том, как им удавалось жить в сравнительном комфорте в своих штабах или в поездах, тогда как войска вокруг них голодали или замерзали; или в том, как они разъезжали на автомаши­нах и в колясках, тогда как раненые шли пешком.

Генералы, казалось, отдалились от политики, не делали никаких попыток развивать хотя бы какую-то. Лак делал все, что мог, чтобы получить что-то положительное из сво­их контактов с русскими, но безуспешно, и я в отчаянии отправился к командиру охранного отряда казачьего лич­ного атаманского полка Янову и попросил его взять нас с V собой. Как британский офицер, я ни капли не боялся того,

231

 

что могло случиться. Я всегда чувствовал, что, даже если дела станут разворачиваться вопреки плану, меня спасут. Конечно, я ошибался, и, как я узнал впоследствии, британ­ское правительство столь же быстро отказалось от своих слуг, как и любое другое.

Я понимав, что атаман, возможно, останется здесь до самого последнего момента и покинет столицу с арьергар­дом, но все, что я смог получить удовлетворительного от Янова, было приглашение мне и еще одному офицеру на мой выбор присоединиться к его полку, как только начнут­ся бои в городе, и идти с ним так далеко, как я этого по­желаю.

Однако на то время моей главной проблемой было спас­ти все, что я мог, из тех технических артиллерийских запа­сов, которые еще оставались на складе «Утенок». Борясь со снегом, чернее фигуры уже сновали взад-вперед, загружая имущество в тележки, грузовики и подводы. Они справля­лись с этой работой очень хорошо, поэтому я занялся орга­низацией безопасной эвакуации моей второй группы, кото­рая была совсем беспомощна — в ней было много гражданских лиц, пожилых мужчин и женщин, большинству из которых никогда не приходилось много работать — или даже много думать — для самих себя, и они были в нере­шительности, как вести себя в этом новом кризисе, обру­шившемся щ них.

Как только я увидел их, они стали дергать меня за ру­кав, засыпав такими вопросами, как «что нам делать?», «куда нам егать?», «кто за нами присмотрит?» Сердиться на них было просто невозможно. Да и не было такого пра­ва. Они были в таком жалком состоянии и были совершен­но не способны — из-за сложившихся обстоятельств — помочь самим себе, даже если бы и могли по характеру сделать это, и я со всей сдержанностью постарался сделать для них все, что мог.

И тут мне повезло, что у меня был Норманн Лак с же­ной, которад оказалась надежной опорой в борьбе с пани­кой и помогла вселить уверенность в этих людей. Один-два

232

 

человека грозились покончить с собой, если придут красные, и ей пришлось их убеждать, что наше стремление — не бро­сить ни одного человека. Она подд^еР^{живала их} Дух и давала мне отличное средство, с помощью которого я мог контак­тировать и контролировать поток полных страха русских, столпившихся вокруг нее в надежде получить место в одном из вагонов миссии. Стойкая и здравомыслящая, она настаи­вала на том, что и она, и ее маленькая дочь уедут лишь тог­да, когда отправится последняя группа. Я решил, что Лак поедет вместе с ней, поскольку он был плохим наездником и было бы куда лучше использовать его для разборок с путе­шественниками по железной дороге, чем заставить мучиться от неумения скакать по занесенной снегом степи с кавале­рией Янова. Пашков, один из русских, учившийся в Кемб­ридже, останется с нами, чтобы исполнять обязанности пе­реводчика.

С приближением Рождества холод усиливался, а облака почернели как сажа, и снег падал все чаще. Солнце было похоже на холодный апельсин, повисший над сизо-серыми снегами, а на севере виднелась дымка в том месте, где рас­ходился буран, но, хотя улицы содержались в неплохой чи­стоте, тротуары были завалены сугробами. Тревогу усили­вали слухи о том, что буденновская кавалерия прорвалась в районе Валуек, угрожая и Донской, и Добровольческой армиям, но, насколько я знал, Сидорин и его штаб храни­ли каменное молчание по поводу этой новости.

К этому времени во мне стала расти уверенность, что многие члены Верховного командования всерьез обсужда­ли свое разъединение с Белой армией, и отсутствие ново­стей из штаба миссии укрепляло меня в мысли, что я вот-вот окажусь в трудной ситуации.

Тем не менее мои нечеткие планы выполнялись, персо­нал был оповещен, а покрытые снегом железнодорожные вагоны на запасных путях проверялись (не украли ли их за это время), и мы были готовы к вечеринке у Смагиных.

Там был генерал Павлов, которого я встречал раньше, Светлана Муравьева со своей балалайкой и Елена Рутчен-

233

 

ко — ее муж только что умер от тифа, поэтому она была грустной и печальной в черной траурной одежде. Она пре­небрегла строгим для русских вдов правилом, так рано по­казавшись на людях, но посчитала это своей обязанностью.

— Сейчас не время для правил, — настаивала она. — И я знаю, мой муж хотел бы этого.

Муся вышла встретить меня, вся светясь от радости. Она явно была воодушевлена идеей организовать эту особую вечеринку, и, поскольку она стояла и улыбалась, я должен был вести себя как русский и поцеловал ее руки.

Закончились первые приветствия. Дики получил строгий выговор от Алекса за то, что не пришел в своей_юбке, мы устремились в столовую и уселись за ужин, сопровождаемый провозглашением бесчисленных тостов; потом, охваченные напряженным ожиданием, мы перешли в гостиную, в кото­рую нас до сих пор не допускали. Там на столе в мигающем свете свечей, искрясь на инее из мишуры и снегу из хлопка, которым она была украшена, стояла настоящая рождествен­ская елка. А к ее ветвям розовыми ленточками были привя­заны подарки для всех нас. Мне от Муси достался мини­атюрный белый коврик из медвежьей шкуры, а от Алекса там лежала бутылка водки с кружкой, на которой были вы­гравированы его инициалы. Я был настолько тронут этим жестом, что смог лишь молча сидеть рядом с Мусей и бор­мотать свои недостаточные для этого случая благодарности.

К этому времени я уже был к ней неравнодушен — если только можно было влюбляться в тех условиях, в каких мы жили. Мы были преданы одному делу, и я бы позволил себе больше по отношению к ней, если бы не был всегда так безумно занят или если бы мной не руководило чувство лояльности к ее мужу.

Это были очень необычные отношения, и до того време­ни, когда я стал оглядываться назад, я никогда не догадывал­ся, как мы были близки. Буквально до этой рождественской вечеринки я никогда по-настоящему не уделял ей особенно много внимания, потому что был чересчур занят работой, чтобы замечать ее как женщину. Мои прошлые встречи с

234

 

ней всегда становились чудесным средством для снятия на­пряжения, но этот вечер вдруг очень сблизил нас.

После того как Павлов ушел, чтобы принять командова­ние кавалерийским отрядом, которому было суждено оборо­нять Новочеркасск, Алекс, сидя рядом с Еленой, которой он просто восторгался, начал рассказывать нам истории о том, как он был офицером уланского гвардейского полка ее им­ператорского величества. Он был очень привязан к страдав­шему гемофилией царевичу и по долгу службы сопровождал его. При мальчике всегда был солдат либо матрос, чтобы он не упал или не поранился, что могло привести к кровотече­нию и смерти; но все, как офицеры, так и солдаты, всегда были настороже, обеспечивая ему безопасность. Он также близко знал императорскую семью и ездил на вечеринки с четырьмя великими княжнами.

Пришло время воспоминаний, и я, к своему удивлению, обнаружил, что Муся ходила в школу в Истберне, где игра­ла в травяной хоккей на площадке по соседству с моей соб­ственной школой, и она вспомнила, как мы перебивали мяч на их площадку, чтобы получить возможность поговорить с ними. Светлана, чей отец был советником в российском посольстве в Мадриде, тихо сидела на диванных подушках, подбирая несколько аккордов на своей балалайке и напевая отрывки из русских песен мягким контральто. Вместе с ма­терью и сестрой Ириной она провела несколько недель в большевистской тюрьме в Киеве в качестве заложницы, пока их не спасли деникинские войска. Дом Елены Рутченко в Ровеньках во время предыдущей оккупации был конфиско­ван местными комиссарами для штаба, и они с мужем были вынуждены развлекать сборище жестоких недоучек, кото­рые разрушили их дом и унизили их, заставив прислуживать себе. Казалось, каждый перенес какую-то огромную личную трагедию, и, за исключением британцев, все, похоже, поте­ряли близких родственников в этой ужасной катастрофе, охватившей Россию.

Что за странная это была вечеринка! В тот момент крас­ные были в каких-то 30 милях отсюда, а наши разгромлен-

235

 

ные и утратившие волю казаки отступали в большом беспо-1 рядке прямо на север. И все же нас, британских офицеров, г принимали и для нас устроили празднование Рождества в ' нашем, английском, стиле, и это делали те немногие уцелев­шие представители цвета старого императорского российс­кого режима, которые вряд ли могли позволить подобное себе. Я был тронут глубиной этой ситуации.

А время шло, и свечи одна за другой с шипением дого­рали, беседа обретала все более личный характер. Уже умол­кла балалайка Светланы, и вскоре продолжали гореть лишь пять свечей. Несколько минут никто не произносил ни сло­ва. У меня было ощущение, что произойдет что-то жизнен­но важное, и я чувствовал, что Муся ощущает это так же остро, как и я. Тем временем большевики наступали, а мы жили в экстраординарной ситуации.

По мере того как свечи тухли одна за другой, голоса становились все тише и тише, фразы становились несвяз­ными. Алекс, сидя подле Елены Рутченко в дальнем углу комнаты, был почти невидим в тени. Муся была рядом со мной, на большом диване возле камина, но защищенной от его света. Две свечи зашипели и погасли, а затем и тре­тья. Светлана спела пару тактов из какой-то казацкой на­родной песни, и несколько грустных, минорных аккордов аккомпанемента, казалось, были снесены со струн ее бала­лайки скорее легким ветром, чем извлечены пальцами.

Я мог чувствовать силу доминирующей личности Муси рядом с собой. Она дрожала под влиянием тех эмоций, которые обострились до высочайшей точки напряжения.

Потухла и четвертая свеча, и при ее внезапной вспыш­ке я сравнил угасающие свечи с «ушедшими навсегда» минутами перед часом «Ч» великого наступления на Запад­ном фронте. Но здесь не было ни тщательно сверенных часов, ни минуты, состоящей из шестидесяти секунд, ни больше, ни меньше. Здесь была лишь одна шестнадцатая дюйма воска и шипящий фитилек, все еще остававшийся между нами, и еще что-то необъяснимое, для чего не на­писан ни один оперативный приказ, чему не придано ни-

236

 

какой определенной цели, не ясно даже, существует ли это что-то вообще. Все молчали, но я полагал, что все глаза, как и мои, устремлены на эту последнюю свечу, которая ста­новилась все меньше... меньше....

Последняя вспышка, и на миг воцарился такой полный мрак, который следует за тем, как гаснет мощный свет, а глаза еще не могут приспособиться к слабому мерцанию углей в камине. Потом все кончилось... кончилось в реаль­ности, но осталось в памяти, которую не сотрет никакое время, потому что за эти несколько секунд, когда все были слепы, я почувствовал присутствие какой-то мягкой, излу­чающей тепло фигуры, склонившейся надо мной, в своей быстроте подобной вспышке молнии. Мягкие губы покои­лись на моих лишь одну секунду, за которую я понял, что страсть, которую они излучали, была невероятно сильной. Рука слегка коснулась моей и оставалась на ней, и через это прикосновение промчался стремительный поток невыра­женной и невыразимой симпатии, которую высвободило потухшее пламя.

Четыре или пять секунд, пока мы все молчали в крас­ном отсвете огня в камине, каждый ждал, когда заговорит кто-то другой, и тут поднялась Муся и предложила зажечь еще свечи и выпить вина за здоровье. Все кончилось, чары рухнули, когда загорелись новые свечи. Были выпиты про­щальные тосты, и, с трудом забираясь в шубы и зимние суконные боты, мы собрались у порога для прощания. Я какое-то время стоял отдельно с My сей. Этот вечер был скорее эмоциональной интерлюдией, то есть кульминаци­ей всевозможных нагрузок. Во все время нашей дружбы существовало более сильное чувство — даже большее, чем я осознавал, но обстоятельства никогда не позволяли нам развить его.

Наконец мы неохотно попрощались друг с другом и по­брели по белой замерзшей улице, под холодным и ясным светом полной луны, которая превращала ночь в день. На удалении слышались звуки нескольких выстрелов, возмож­но произведенных шумными казаками в какую-то бродя-

237

 

чую собаку, — и уже больше не было Рождественской ночи 1919 г., и мы вспомнили, что Новочеркасск, столица дон­ских казаков, находится под угрозой захвата.

Следующий день я провел, занимаясь последними при­готовлениями к погрузке резервов имевшихся запасных ча­стей, потом надо было перевести железнодорожные плат­формы с запасных путей на основной. Я также раздал все обмундирование и медикаменты тем частям, с которыми смог связаться, когда они отступали через Новочеркасск, и обратился к русским с призывом очистить свои склады от всего, что нельзя было эвакуировать. А затем начал гото­виться к собственной вечеринке, назначенной на 27-е.

Все прошло неплохо, благодаря усилиям оркестра ко­мандующего армией, который он мне одолжил. Пришел весь старый состав, и мне редко доводилось видеть Алекса более возбужденным. Он все пытался подраться с капель­мейстером, и Норманн Лак вылетел спиной через окно и упал в снежный сугроб. Симпатичная сестра Светланы Му­равьевой Ирина закормила своего французского бульдога шоколадом до такой степени, что тому стало плохо, а ге­нерал Янов, несмотря на мольбы уехать домой из-за голов­ной боли — чему никто не поверил, — танцевал лезгинку с такой энергией, что рухнул на спину и не мог встать.

Мы закончили пением Auld Lang Syne (шотландская пес­ня «Доброе старое время» на слова Роберта Бернса, испол­няемая в конце праздничного события. — Примеч. пер.), и, когда мы скрестили руки, я почувствовал, что быстро при­ближаются последние часы нашего пребывания в Новочер­касске, и этот вечер в самом деле стал концом моей связи с казаками, которым я стал так предан.

К этому времени железные дороги находились в хаоти­ческом состоянии, и каждый поезд был сверх всякой меры перегружен беженцами, многие из которых оставались крепкими, годными к военной службе людьми. На неко­торых поездах, медленно двигавшихся через сортировочные

238

 

станции, среди пассажиров было больше солдат, чем бе­женцев, набившихся вплотную и внутри, и снаружи, люди цеплялись за крыши и буфера, висели из окон. Было мно­го пьяных, набравшихся от безнадежности ситуации. По­езда эти часто принадлежали полкам, и войска часто жили за счет населения, реквизируя больше, чем нуждались на самом деле, и распродавая излишек. У одного полка было 200 вагонов, резервированных только для багажа, а в это время станции кишели беженцами, преимущественно жен­щинами и детьми, часто больными и голодными, из после­дних сил стремящимися на юг. Воинские части нередко были перемешаны, и почти у каждого полка были поезда, блокировавшие основную трассу. Их больные и раненые были, однако, в жалком состоянии, и во многих госпита­лях уже не было лекарств, медсестер и врачей, а голодаю­щие, заразные пациенты бродили вокруг в поисках пищи. Крайне необходимая кавалерия была окончательно измота­на, а разорванные коммуникации и отсутствие дисципли­ны делали штабную работу невозможной.

Пока мы с трудом справлялись с собственной эвакуаци-; ей, с юго-запада дошел слух, что штаб миссии эвакуировал-1 ся из Таганрога. Я не мог поверить этому, потому что меня бы об этом известили, и всего лишь несколько дней назад я получил приказ ни в коем случае не переносить место дис- j локации, не сообщив об этой в миссию. Этот приказ, как" л я впоследствии узнал, привел к паническому отъезду на юг) / других групп связи, которые отступали вместе с армиями и   * более или менее прекратили функционировать.

Моя главная тревога была связана с Холменом, который, как я знал, не вернулся в Таганрог. Эвакуация из этого района во время его отсутствия наверняка не только по­мешала бы его планам, но и оставила бы его в неведении о происходящем у него в тылу. С другой стороны, я чув­ствовал, что, если бы это было правдой, я бы тогда был целиком предоставлен самому себе и мог предпринимать любые действия, которые сочту необходимыми, чтобы вы­везти мой персонал и запасы и провести переформирова-

239

 

ние к югу от Дона, как только штаб Сидорина там обо­снуется.

На самом деле я ничего больше не слышал о штабе мис­сии около двух недель, а к этому времени он расположил­ся в Екатеринодаре, куда Деникин перевел свой штаб, но с приближением русского Рождества стало очевидно, что у любого из нас будет мало шансов на то, чтобы провести его в Новочеркасске; и в ночь на 2 января, получив вечернее N сообщении из штаба, я решил, что все оставшиеся из моих людей должны уезжать на следующий день.

За ркином я предупредил офицеров, и на протяжении всей ночи оставшееся личное снаряжение и запасы имуще­ства, кроме легких дорожных вещей, что придерживали при себе последние из нас, перевозились на санях и под­водах до вагонов миссии, стоявших на запасных путях, и при этом кучерам приходилось пробиваться через толпы народа, устремившегося из города, через все эти маленькие транспортные средства и ручные тележки, на которых кре­стьяне увозили свой личный скарб.

На запасных путях царил хаос. Выставленные вдоль пути охранники согревали руки растиранием и притопывали но­гами на морозном снегу, а люди с аншпугами возились на стрелочных переводах, и в воздухе стоял звон ударов метал­ла о металл. Локомотив вздохнул, залязгал, и поезд рывками сдвинулся с места, провожаемый завистливыми взглядами тех, для кого на нем не нашлось места, медленно пробира­ясь через заполненную людьми станцию и дворы — некая змея из вагонов, тянущаяся за перегруженным паровозом. Изредка мимо проходил по открытой трассе какой-нибудь большой поезд, возможно генеральский, с окнами, матовы­ми от мороза, либо санитарный поезд с красными крестами, различаемыми на боках.

Начались обязанности Лака по организации поездов, и на следующее утро, с морозным инеем, сверкающим на деревьях по широкой улице в центре города, я отправил курьера обойти оставшиеся русские семьи с лаконичным предписанием быть готовыми к посадке на станции в

240

 

5 часов дня. Всех их предупредили о том, чтобы они были готовы к отъезду с вещами в течение шести часов, так что, давая им восемь часов, я еще и дарил щедрый резерв. Сей­час офицерам не оставалось ничего иного, как помогать группам, к которым они были приставлены, и беженцы были очень рады, что оказалось так много народу, о них заботящегося.

Я отправился к дому Смагиных сам. Повсюду были вид­ны следы сборов, но узлы, которые они готовили, выгляде­ли жалкими, и большинство упакованных вещей было со­всем не таким ценным, как сокровища. Как и большинство беженцев, устремившихся на юг, они не задумывались о трудностях и брали с собой больше сентиментальных вещиц, чем теплой одежды, и вот сейчас они укладывали такие вещи, как семейные иконы и тому подобное. Появи­лась Муся, босая, с распущенными волосами и с совершен­но воинственным видом. У нее был подлинно русский ха­рактер, она могла в любой момент взорваться.

— Спешить некуда, — энергично заявила она. — По­лагаю, вы не пугаетесь? Алекс уехал в Ростов повидаться с отцом и тещей и не вернется до завтрашнего дня, а без него я уезжать не могу.

Для такого рода споров у меня не было времени.

— Я заеду сюда с тремя дрожками в 4 часа дня, что­бы забрать тебя и твой багаж, все равно уложенный или нет, — сказал я и поехал посетить остальных, чтобы убе­диться, что все идет нормально.

Так оно и было, кроме одного вагона с артиллерийским снаряжением, в котором должны были ехать Лак с женой и еще два офицера, и этот вагон застрял на путях под Ново­черкасском и уже вряд ли прибудет на станцию вовремя, чтобы отправиться этой же ночью. Однако, что касается ос­тальных, благодаря отличной работе Дики и Лака, а также раздаче изрядной доли рома и бумажных денег и опять же частому использованию названия «британская миссия», все другие вагоны были прицеплены к надежным поездам, при­надлежавшим либо правительству, либо армейским штабам,

16                                                                                    241

 

либо специальному поезду командующего армией, который должен был отойти до полуночи. Недавно прибывший мор-\| ской офицер Джон Дарнфорд и матросы расположились в двух вагонах для перевозки лошадей и взяли на себя ответст­венность за сопровождение, переноску грузов, приготовле­ние пищи и общее поддержание бодрого духа среди бежен­цев, которым предстояло отправиться в неизвестное буду­щее, имея мало надежд на лучшие условия, чем те, что они оставляли позади.

Матросы были великолепны. Они приехали в Россию как раз посреди этого разгрома и не имели ни малейшего представления о том, что происходит вокруг них. Но они ни в малейшей степени не поддавались смятению, хотя я заметил, что они путешествуют вроде бы налегке.

— Что случилось с вашими пушками? — задал я вопрос. Они усмехнулись.

— О, все в порядке, — был ответ. — Мы сбросили их у дороги, чтобы не мешать движению поездов.

В 5 часов я опять заехал к Мусе, и, к моему удивлению, она была готова. Она что-то ворчала, но без злости.

— Все улажено, — заявила она. — Не понимаю, из-за чего весь этот шум!

Ее казачка-служанка, остававшаяся здесь, со слезами на глазах принесла нам чаю, а Муся подарила мне прекрас­ную розовую перьевую ручку производства Фаберже, по­крытую эмалью.