и дали мне 10 кило муки и 5 кило дивного говяжьего жира

«Осадная Запись»

Тетрадь Вторая (продолжение)

15-го февраля 1942. -2°. Наконец-то тепло! С утра торжество: в ванне пошла вода. Набрали полную. Совершенно неизъяснимое удовольствие опускать в уборной машинку, а не заливать крохами грязной, тщательно накопляемой от скудного мытья, воды. В магазине мощно выдают мясо. До обеда пилил дрова. Сегодня последний день Масленицы — воскресенье и на обед были блины, мне — много. Так как совершенно кстати вспучило единственную нашу банку килек, то она была открыта. Блины с острыми, пахучими, жирными кильками — это восторг, который понятен только голодающему. После обеда достал опять сигару и снова пилил дрова, стремясь заготовить на случай, если удастся мой стационар. На ужин опять кильки (мне 3 штуки)! И на утро есть еще по штуке. Не будет ли завтра хлебной прибавки? Сегодня весь день исключительно сильная канонада и обстрел, достигшие кульминации к 4-м часам, начавшиеся с половины ночи. Сейчас сообщили, что в магазин доставлена большая партия самых разных круп, «все в заграничных мешках». Эх, подкормиться бы, наконец! Пробую обменять свои поллитра портвейна. Сегодня первый день светло так, что вечерний самовар (6 ч. 30 м.) можно было почти начать ставить без этих самых моргалок. Свет, потепление, вода и проблески питания — не есть ли это лучи света в темном царстве? Они омрачаются только в те дни, когда заходишь в учреждения, похожие только на морги. Завтра с утра с Галей в поход за эрмитажными дровами. И в стационар ЛДУ. Значительную дровяную затрату сил сегодня перенес очень хорошо.

16-ое февраля. Вдруг -11°, дивный солнечный день. Великий совместный поход кончился привозом 0,25 м³ с большим гаком прекрасных эрмитажных дров. Несмотря на большую трудность влачения на скверных салазках, настроение оказалось пребодрым и чувства истощения никакого, даже ноги вели себя прилично; не было и чувства голода, терзающего до обеда. В ЛДУ характерные для сего учреждения проволочки и отсрочки, в общем, звонить туда каждый день с утра без особой надежды на успех.

Получили в магазине 1 кило 200 гр. пшена, соль, немного мяса (475 гр.). А слева — 0,5 кг масла, 2 кг перловки — это мои часики, спасибо бабушке Марии Александровне,* царство ей небесное. Вода идет (дивно).

Сейчас начало седьмого, а пишу спокойно при открытых окнах. Кончается сигара — с натяжкой хватит на вечерн. закрутку и на утро. После опять табачный голод. Истинно, два голода нести разом тяжко! Но как взывает организм к табаку в это наше время — никогда так не было в Сытое Время.

17-ое февраля. -13°. На ярком солнце сильная капель! Часов в 12 ночи на 17-ое был сильнейший канонадо-обстрел. С утра лежал — последствие дров. Получить свидетельство о смерти Дяди Жоржа не удалось из-за гигантской очереди получающих. Сегодня исторический день — заявил в ЛГУ свой полный отказ эвакуироваться. Они едут 22-го в Саратов. Теперь получаю расчет. Подал заявление — рапорт проф. Пиотровскому о том, что Эрмитаж теперь мое единственное. Только будущее покажет правильность этого шага — то ли сам захлопнул приоткрывшуюся дверцу спасения, то ли будем в гигантской выгоде. Играть приходится втемную, данных нет. В Эрмитажном стационаре умер М.З. Крутиков, хотя уже с 1-го февраля имел 1-ю категорию. В этом особенно предательский характер дистрофии. Она у меня несомненно есть — начальная только стадия, так говорит врач эрмитажного стационара. Медкомиссия стационара ЛДУ 19-го или 20-го. Принял решение сделать попытку военизироваться. Голодаю сегодня и табачно. Ни листика ниоткуда.

18-ое февраля 1942 г. -12°. Все-таки сретенские сказались. Табачный голод. В магазине ничего не выдают сегодня. Хваленое расписание, конечно, сбилось — масло и сахар зажали, перенеся на более поздний срок. Чувствую вчера и сегодня страшное опустошение. Неужели опять садимся в какие-то мрачности? Дровяная затрата сил сказывается, значит, не сразу. Скорей бы стационар и, пожалуй, военвед.

Чудо из чудес — сейчас купил на улице Московскую Правду (ЦО) от 16-го февраля! Не ласточка ли это общих наших успехов на фронтах, о которых сейчас не говорят нарочно, приберегая ко дню Красной Армии? Надо военизироваться и стационаризироваться. Получил сегодня в подарок 1 папиросу «Северная Пальмира», позже сам взял, где плохо лежало, 2 «Звездочки».

Вечером едва не грохнулся. Ощущение пустоты и легкости тела необычайно усилилось.

19-ое февраля. -13°. Держатся, проклятые. Однако хватка уже не та — к вечеру спускается до -7—8°, а на припеках всюду звонкая, звонкая капель.

Сегодня во время утренних размышлений (они имеют капитальное значение в понимании и устройстве жизни), мне стала совершенно ясна истинная причина как вчерашне-третьегодняшнего, так и первого большого от 27-го января упадка сил у меня: это реакция слабенького организма

__________

*Мария Александровна — Лаврова, урожд. Погребова.

на шок-нарушение его режима от исчезновения табака. Так (в сильнейшей степени, конечно) умирают пьяницы, внезапно лишенные алкоголя. В связи с этим, я думаю, что прекращение курения сыграло самую роковую роль в истории Сашиной болезни и смерти. Физпереутомление в обоих случаях у меня было лишь — случайно подвернувшимся — агравирующим и обострившим следствия пертурбации режима обстоятельством.

День кончился плодотворно: принес довольно существенный обед из ДУ (он нам четверым послужил скудным ужином), узнал, что назначен к стац. отборочной комиссии на 21-ое (еще отберут ли?), получил в Эрмитаже деньги за первую половину января, (странно, вполне был уверен, что за первую половину уже получено). Выяснилось, что также дают в Университете. Это уже завтра. Марианна тоже получила за Сашу, отдаст нам часть долга. В общем, с деньгами слегка отлегло. Отдал письмо для выяснения возможности военизации. Сегодня опубликован закон о лишении эвакуировавшихся их жилплощади — ударит по многим, особенно по многочисленным представителям коренной питерско-ленинградской интеллигенции, коих уехало много.

В Эрмитажном стационаре умер (вчера или сегодня) Иван Александрович Ростовцев, научи, сотр. ОИРК. Это и есть тот «неизвестный доброжелатель», который вручил мне хлебную карточку чью-то, когда я свою потерял (см. выше). Как ни странно, но он и жена его, ученая женщина, крайне противная, автор, будто бы, ценных работ по истории телефонии, упорно обвинялись молвой в многочисленных кражах (съестных) в 3-м бомбоубежище. Он очень милый, покладистый, слабохарактерный человек.

В магазинах опять сегодня ничего, но обещают завтра сахар. Хорошо бы... Предыдущий давно ведь съеден.

Теперь по временам, особенно когда выходишь или идешь в какой-либо долгий рейс, замечаю, что начинает захватывать, одолевать некая глубочайшая апатия, некое безразличие, утомление что ли, так что хочется только лечь и лежать, ни на что не отзываясь, относясь ко всему безразлично. Это, пожалуй, еще одна малая ступенечка дистрофии. Так было и сегодня, чуть не вернулся с пути (уже повернул). С этим можно бороться, и нужно и можно, только бодреньким моционом. К середине «пробега» и после него чувствовал себя пребодро, только ноги в конце концов совершенно отвинтились. Мама очень похудела как-то сразу, ослабела, стала даже жаловаться на голод. Это значит, ее действительно подвело. И ничего не могу сделать, стою и смотрю, как теряет силы моя старушка. Галя думает только о том, чтобы урезать себя и ее и отдать мне и Маше.Все это очень трудно. Маша же развивается необычайно. Толстая, розовая, толковая. Но с капризом. С большой способностью к рисованию, к краскам в особенности.

На 21-ое — до 25-ого большие надежды на хлебную прибавку (хотя теперь почему-то кажется, что в хлебе уже достигнут потолок). Получаемого хлеба не хватает просто отчаянно.

20-ое февраля. Мороз при последних издыханиях. Сегодня у меня первый раз по-настоящему дистрофически опухла физиономия. После

утреннего чая — лег (я спал с 10 ч. 30 мин. до 5-ти ч. у. Эти 5ч.— это просто наказание), и полежав еще часа полтора, совершенно расклеился. Бессилие и апатия наползают тяжкой, ядовитой пеленой. С силой (или вернее: насильно) вырвавшись из-под нее пошел в ЛГУ: где два крупнейших достижения: 1) постригся без очереди во вновь открытой в порядке попковских интервью парикмахерской. Я был заросшим неандартальски, снялось, как гнусное бремя, принеся облегчение и бодрость. 2) Получил за весь январь целиком 538 р. (вместо 800!). Филфак едет в Саратов.

Дома посетили меня два эрмитажных посланца: один с приглашением завтра с утра ложиться в Эрмитажный стационар (не было ни гроша, да вдруг алтын). Другой — со следующим текстуально приводимым любопытным письмом: «Уважаемый тов. имя рек (вписано в бланк от руки), Государственный Эрмитаж: сообщает, что имеется возможность послать Вас в ближайшие дни на отдых в Кисловодск — сроком на полтора месяца. Проезд обеспечен в нормальных условиях. С собой имеете право взять членов Вашей семьи. По получении сего прошу немедленно дать ответ в письменной форме, по договоренности моей с Директором — на мое имя. Секретарь Парторганизации Эрмитажа Васильев (подпись), февраль 1942 (день не проставлен)». Я написал в ответ согласие при условии сохранения жилплощади и возвращения на работу в Эрмитаже. Это, конечно, тоже эвакуация, но в самой отменной, привилегированной форме (как академики и члены-корреспонденты на какой-то курорт*). Мой ответ удесятерил опалу и вызвал тысячу осложнений. Как же быть теперь все-таки? Не ухватиться за этот неожиданный, несказанно благоприятный, м.б. единственный шанс на спасение, упорствуя во взятом с начала принципе «не еду»?... Ведь теперь надо сознаться, что дистрофия моя все подвигается медленно, медленно, и Гале ее не остановить. Гале — бросить своих, мне — старушку мою, расстаться, быть может, навсегда и как раз, возможно, на самом кануне долгожданного искупления, ради которого столько перенесено, не вытерпев, не дотерпев? Что ждет там? Лучше чем здесь? Вдруг — хуже? Как разобраться в этом темном хаосе вопросов?

21-ое февраля. День, полный волнений. С утра выясняю, что директорская опала тяжко усложнилась моим отказом от эрмитажного стационара и отказом, вернее, тоном отказа от Кисловодска. В Эрмитаже уезжает человек 200, остальных почти всех порежут, ясно, что в такой обстановке я вылетаю. Кисловодск оказался, конечно, той же самой эвакуацией, лишь только с той разницей, что везут после Ладоги с какой-то станции прямым сообщением в Кисловодск, там Дом Отдыха, затем либо Свердловск, либо «тема» в любом месте. Но ехать при дистрофии, в холоде, с Машей в тягчайших трудностях пути, с оставлением квартиры, мамы, всего, когда здесь, быть может, канун благополучия — нельзя. Вечером в Штабе Васильев и Тарасов меня безумно корили за «неоформленное полуторамесячное гуляние», за развал команды, («рыба гниет с головы», «таких

__________

*Боровое в Сев. Казахстане.

людей к прокурору...»), за кисловодские условия, которые я «диктую» Боря очень выразительно сочетал в словесных ритурнелях опалу с сокра щениями. Все это одно к одному — к вылету. Пишу Шефу письмо Остается два варианта: 1) ИВАН, где много вакансий, 2) военвед. Посл( трехчасового дежурства в комиссии попал, наконец, с 22-го, (реши форсировать) в стационар ЛДУ. И за него корил Васильев, категоричеси утверждая преимущества эрмитажного стационара. Оказывается, умерш еще мать, сестра и брат Штакельберги, турколог-бухгалтер Пономарев М.А., тело которого выбросили уже из окна эвак. вагона на платформ Финляндского вокзала.

22-ое февраля. Внезапный сильный мороз. С утра торопливо уклады вались, не спал почти. Успели получить 1 кг сахару, 1 кг крупы. Пота с Галей быстро повлекли на саночках вещички в стационар. Здесь очен странно. Хотя топят, но скорее холодно. Кормят, как мне кажется, дивно утро: много манной или рисовой каши, яйцо, кофе (10 часов), обед -супа две тарелки, много второго мясного с огурцом, кисель (2 ч.), вечер мясное с кашей, огурцом, капустой, чай. Кроме того, с утра 30 гр. масл и 50 гр. сахару. Я не помню, когда было в животе такое чувство сытости Яйцо, капуста, огурец приводят в восторг. Теперь великий вопрос: н совершена ли великая, неслыханная глупость в виде отказа от эрмитажной стационара? Не следовало ли принять и его, обедая дополнительно в ДО получая 50 гр. масла и 100 гр. сахара и не расходуя последних 200 руб, (Эрмитаж ведь бесплатный) и не ссорясь с эрмитдирекцией? Дописываю позже: эрмитажный, оказался, стоит 94 руб. за декаду.

Удар: сейчас 17 ч. 30 минут 23-го февраля, когда я писал эти строки вошла Галя и сообщила, что хлебные карточки их так и не нашлись -это во-первых, во-вторых — у мамы украдены из комнаты, из ее чемоданчика замшевый мешочек, где было 4 пятирублевика, две брошки и два кольца с драгоценными камнями, огромной стоимости, также обручальное кольцо. На много, много тысяч всего. Галя молодцом, очень и очень переносит. Опять, значит, сильный рывок на тоненькой ниточке-веревочке жизни нашей...

Продолжаю старую запись: стационарную тенцону-вопрос разрешая свидетельство ловчайшего брюнета, проведшего несколько дней в эрмитажном стационаре: там вкуснее, но здесь несомненно больше, сытнее, масло и сахар на руки не выдают. Это решает.

23-го февраля. Холодновато. Второй день стационара. Жизнь, промеж утками от еды и до еды измеряемая и оценкой еды наполненная Прерванная бедствием, о котором написано выше. Наслаждение едой неописуемо. Ее лишь вдвое меньше, чем нужно (уже нормально!).

24-го февраля. Чуть ниже 0°. Это и спасает во многом! Сегодня с утр обрадован ногами — почти исчезли ватность и хилость. Ай да стационар Бодро помчался домой, по дороге зайдя в Отдел формиров. Балтфлота -безрезультатно. «Мы использовать вас не можем». Лишь направили i Северную Гостиницу. Схожу. Ох, ох! Дома убитая потрясением, вей

Mut* потерявшая мама. Конечно, ничего нет, боюсь не подействовало бы на нее, как карточка на Дядю Жоржа. На обратном пути был в нашем отделении милиции, где тов. Карпатский (угрозыск) назначил мне на 5—7. В стаце нет вина и дров. А дома мои сидят без хлеба. Отнес кусок Маше своего белого. Ох, как не хватает хлеба, даже когда он полностью.

Второе посещение УГРО длилось с 4-х до 8.30 и кончилось отведением домой следователя т. Карпатского с ордером на обыск и задержание Витьки, что и было произведено. Шерлок в плане Великой Скорости! (позднее узнали: Витька допрыгался впоследствии и был посажен в июне по уголовной линии).**

Вернулся в стац к 10 ч. — желанный мясоужин. Несмотря на всю нагрузку, устал сравнительно мало. Ночью 5 путешествий к параше и часов 6 сна! С утра выезжает новая партия. Университетский эшелон, назначенный на 22-е, вчера влезал в поезд и вылез из него к вечеру. Говорят, многие ночевали на вокзале под открытым небом, так как в зале ожидания уже не было места. На Ладоге, говорят, пробка. Из всяких провинциальных городов, говорят, пишут о дороговизне и трудностях. В городе покойников на санках значительно меньше.

25-ое февраля. Морозики стоят хоть не великие, но упорные. В стаце холодает, а дрова еще только везут. Нет и вина. Первый раз сидел на пропиленном венском стуле в холодной, густо залитой экскрементом великокняжеской комнате с дивными шкафами светлого дерева. Хамство стало в этой области безгранично. Из обыска, как говорила Галя по телефону, ничего не вышло, по-видимому. Что и следовало ожидать. После обеда направляюсь к Крачу. Но и в Северную надо. Ох, лавировочка... Неожиданно выдали в Университете 468 р. за весь февраль (вместо 800!).

26-ое февраля. Мощный мороз — -17°, солнце. Лег в 8 ч. и встал сегодня в 7 ч. 30 м. Пять раз вскакивал мучительно на парашу — ибо в стаце хлад и нет дров. Утром примчалась Галя — зовут в УГРО, пошли вместе — оказывается, к начальнику. Его нет. Карпатский вежлив, очень. Очень странно и louche.*** Пойду вечером, а спать уже домой, в тепло. Кормить в стаце стали хуже. Из одного прежнего обеда делают теперь обед и ужин. Голод дикий. Перед обедом был в теплейшей, чистейшей кают-кампаний Северной гостиницы, проникнутой дивными пищевыми запахами, у культурнейшего Фрумкина. «Очень рады, но нет пайка, а то какую бы работу можно было развернуть!».

27-ое, 28-ое февраля, 1-ое марта. Все дни с крепкими морозами. Не отпускают, проклятые! За это время калейдоскоп событий: визит к вылощенному бородачу — военпрокурору района Эгенбургу. Дом беспримерно загажен. «Все вещи найдены, монеты в госбанк сданы, что-нибудь, совершенно добровольно, в Фонд Обороны! Конечно, сделаем. (27-ое). Вечером того же дня все и принес домой.

__________

* Mut — мужество (нем.).

** Приписано внизу страницы позднее.

*** Подозрительно (франц.).

Утром в Эрмитаже совещание, где Директор организовал козлодрание из Глинки, Борисова и меня («наглое письмо», «вот как я распустил», «моральная дистрофия»). Хочет перевести на договор. Все колеблется и жидко хлюпает под ногами. Надо завтра кидаться в ИВАН.

В стаде появились дрова и резко улучшилось питание, кроме того, 27-го взял две каши, а 28-го три дополнительно. Никогда так не ел за всю осаду. Сажусь за письмо Директору, вчера просил эрмитажный стационар с 10-го, сейчас подал в стационаре ЛДУ о продлении до 8-го, Надо жить стадами с домучевой подпиткой.

2-ое и 3-е марта. Со вчерашнего дня чуть не оттепель. Какое облегчение. Стац мой в ЛДУ продолжен, эрмитажный отпал; получено от Директор; разрешение на продолжение. Ему же передано личное письмо. Сегодня подам заявление о переводе на амбулаторный рацион. Стационар меня совершенно воскресил, несмотря на дикий свой хаос, холод и антисанитарию. Безумные прения и волнения о мартовских вырезках. Я — под-староста и должен во всем участвовать. Галя запасла еще немного продуктиков, но очень плохо с деньгами. Может быть, кое-что из барахла и продастся.

Был вчера у Директора ИВАН'а, подаю заявление о работе. Эвакуации приняла гигантские размеры. Мы все не едем. Мама очень ослабла, ехать в таком виде ей нельзя, одной оставаться — еще менее. Галя, оказывается, променяла мою брюерную* трубочку за 350 гр. хлеба. Вчера за 130 гр, белого получил около 300 гр. черного и слопал две мощные лапши с русским маслом.

Сегодня хочу написать Фрумкину дополнительно и прямо Председатели Государственного совета Обороны. Надо держать курс на живую жизнь, жратву и курево. Бес табачный опять разбужен, перехватываю по «травинке», мучительно. Вчера пилил и колол дрова немножко в доме 30, получил 4 «Звездочки». Сегодня пойду опять, обещали «Пальмиры». Hi перед чем не останавливаюсь в добывании. Дома лежит щепоточка табаку Завтра, может быть, получим несколько дубовых досок за цикорий. Наци дрова эрмитажные кончились вчера, осталось еще два моих нераспиленных бревна. Пора бывать дома.

Опять пилил дрова в доме 30, получил четыре «Звездочки» и 400 гр черного хлеба за 250 гр. белого. Сегодня в обед прибыла из Эрмитаж! Катюша с 1) Запрос Директора об эвакуации (ответил отрицательно), 2) Повестка из Дзержинского военкомата на 16 ч. 5-го (опять волны смутны! надежд — окажется какая-нибудь дрянь)... 3) Письмо об «Оде» Хакани Составил красноречивое заявление в ИВАН — понесу завтра. В Моста решил писать после 5-го.

Сегодня вся послеобеденная половина дня — едкие терзания глада воскресшие вдруг с неслыханной силой. Почему так? Горе, какая тоска., Стационар кормил сегодня отменно и продолжил мне на 4 и 5 с внесение» денег уже. Дальше — добиваюсь амбулаторного. Ложусь спать с чувство!

__________

* Вересковую (франц.).

ослепительного голода. В шкафчике припасена кружка настоящего кофе, с каплей портвейна, гр. 50 хлеба, 1/4 чайной ложки масла и сахару. Проспать до часов 5—6 (больше никогда не удается), промаяться до 7-ми, затопить печку и все это погреть, потом протянуть до 10-ти, до завтрака. Курить на утро нечего. Сейчас начало 10-го. Пробка на Ладоге не рассасывается пока.

4-ое марта. Крепкий мороз с отчаянным ветром. Завтрак безобразно выматывал силы и нервы до начала двенадцатого (!). Снес потом экоотказ Директору, заявление в ИВАН, затем в ЛГУ видел приказ № 70, где я в числе отчисленных с выплатой двухнедельного выходного пособия. Перед обедом сменял 230 белого на 320—30 черного. После обеда домой, извлекли с Галей за цикорий 3 мощных дубовых доски, которые попилили и покололи частично.

Мама слаба, но крепится. Галя очень бледная, худая, но видно сильна еще... Ни малейшей тенденции к эвакуации. Умоляют продолжать стационары, просаживая карточку. Дома нашел несколько листиков табачку. Покурил всласть. На ужин — пирог с капустой, котлетка с лапшой. Половину оставил на утро.

5-ое марта. Второй день допстаца, м.б., последний. В окна глядится солнечный, крепко морозный день. Сегодня — военкомат. До обеда рассчитываю попилить в доме 30 за папироски и наведаться в Эрмитаж за деньгами. Ждем завтрака.

Он продолжался 2 часа! Затем взял в Эрмитаж Васин чемодан. После обеда военкомат и квартира Дяди Жоржа. В военкомате отвратительная медкомиссия и narrow escape* от всевобуча.** В Эрмитаже — уверение, что буду оставлен. Достал 4 папироски и осыпи на 2 трубки.

6-е марта. -13°, со свирепым западным ветром. Утром в течение получаса, как и третьего дня, (когда загорелись павловские казармы), — обстрел. Стац ходит ходуном. Из окон видно, как снаряды пробивают лед перед крепостью. Мне предложили остаться по 9-е включительно.

День неожиданно кончился деньгами: 980 руб. из Университета — прощальных, и 527 из Эрмитажа за вторую половину января (опять?!!) и первую половину февраля, итого 1507 руб. Из них отдано долгу 40 руб. Табаку куплено на 18 руб. Итого должно оставаться 1499 руб. Подсчитываю наличность, оказывается 1488 руб. Но ведь у меня было 80 руб., значит, должно было остаться... да, ведь еще 40 я заплатил за 6-ое и 7-ое, значит, должно было остаться 1539. Ну, просчет не в мою пользу на десятку, это хорошо. «Стоит ли упоминать», что табак купил у часовых, относя письмо свое начальнику Политуправления Ленфронта. Через 22 дня получил очень вежливый ответ (см. ниже).***

7-ое марта. -8°, масса солнца, сильный ветер. Обстрела сегодня не было, зато с утра били зенитки, и над Смоленским кладбищем произошел воздушный бой. Начинается?... После сытного завтрака до обеда спал.

__________

* Еле избежал (англ.).

** Всевобуч — «всеобщее военное обучение».

*** Приписано внизу страницы позже.

Обед средний. Два дня из дому ни слуха, ни духа. Военный табачок кончился. Проф. Богословский сменял свой кусок пирога на трошку табаку у некоего Рощина в нашей палате, сына знаменитого воздушного профессора. Сын, тоже воздушный, не притязателен (19 марта я встретил его на Литейном, влекущим эвакосанки к вокзалу, «Уезжаю!»).*

В 8 ч. жарил хлеб с сыром и маслом в нашей печке, кофе был припасен с вечера. Это просто спасает. Затем казенная манная каша с маслом, капуста. Первый раз за долгое время был сыт. Лег спать, хлеба сэкономил порядочно. Белый не менял сегодня вовсе.

9-го последний день в стационаре, 10-го на работу в Эрмитаж. Звонил Крачу, обещает, что мой ИВАН вырешится на будущей неделе.

8, 9, 10-ое марта. Мягкие, настоящие зимние дни. Морозы невелики. Сегодня сплошь мягкий, густой снег. Я все еще в стаце. Вчера был переведен в курьезнейшую маленькую комнатуху, в 4-м этаже. Сводчатые церковные окна. Круглая печка, дрова, теплынь. Во всем стаце же 3 дня не топлено. Три жителя (4 койки, письмен, стол и шкаф забивают всю комнату), все «переростки» вроде меня. Два из них оставлены за совершенно жуковатую миссию — восстановить водопровод, я — очевидно, за общественную деятельность. Бодрейшие дистрофики; они получают за водопровод обед без выреза.

Сегодня я был первый день в Эрмитаже. Разбирали заваленную комнату вещами от мертвых и эвакуированных. Сколько хороших книг брошено! Сегодня умерли в Эрмитаже Альфред Николаевич Кубе и старейший комендант Никулин, георгиевский кавалер японской войны. Шеф невидим. Сочетаю стационар с Эрмитажем, сегодня получил разрешение еще до 12-го включительно. Хватит ли карточки? Дома бываю очень мало. Там дрова не пилены, лучина не колота. Вот я и отделился от дома. Там же продалось немного вещей, куплено немного крупы (капля в море). Бедные, им плохо без меня и, конечно, голодно. Я здесь отъедаюсь, вернее -поддерживаюсь неслыханно. Что впереди? Одни сомнения и мрачный туман. Как жить по выходе из стаца?! Военвед, видимо, не вытанцовывается. Надо писать в Военотдел Горкома, Фрумкину. А я ничего не пишу, нет уверенности. Хилые надежды на корабельные лекции через ЛДУ. Ах, если бы это совершилось...

«Всюду беда и утраты. Что же нас ждет впереди?...», но нет ни лаг, ни знака, которым их мерить... Сегодня с 4-х до 4-х 30 острейший обстрел — «оставаться в Ленинграде — крупнейшая игра ва-банк», говорит сожитель.

Терзания от табачного беса. Нет сладу с ним. Подачки и унизительные подарки. Покупка по 6—7 руб. за штуку. Четыре закурки в день максимум и никогда не известно будет ли следующая. Звериные ожидания столовских кормежек. Разговоры кругом только об еде, курении, проблеме ехать — не ехать. Смерти не удивляют никого. Еще раз — хватит ли мартовской карточки? По улицам хожу только ищейкой: не лежит ли где карточка,

__________

* Приписано внизу страницы позже.

или папироса. Сегодня вырешился Кверфельдту академический паек — это спецпитание и кое-кому дают, единицам.

11-ое марта. Крепкий мороз, снег, полная зима. Сегодня собирал до обеда в холодных эрмитажных залах бычки и окурки. Оказалась круглая баночка почти полной. Какое блаженство! Бродя по залам, вспоминаю многое, многое. Лопнувшие огнетушители, оставленные повсюду, лиловые полосы и брызги какой-то накипи. Кажется, 12-го последний день стационара. Сейчас, после обеда, бегу домой.

Дома масса событий: эвакуируются Вася, кажется, со всей семьей, Альма. По этому случаю тысяча квартирно-мебельно-талонно-крупяных комбинаций, также дровяных. Накормил гречневой кашей Милену и Анну Павловну. Просят еще. Постараюсь. Маму прочу в госпиталь. Дивно поужинал дома и в стаце. Заготовил немного дров.

12-ое марта. -22° (!). Солнце. Капель. Вот лыжный денек! Продолжится ли стац? Ночью умер в стаце какой-то бородатый дистрофик. Военустройство, видимо, неосуществимо. Остается школа лейтенантов, для которой надо сходить в Горвоенкомат. Еще идея — устройство на пищевую службу. Жду Галю к часу.

Она пришла и взяла 1000 с лишним рублей, в 7 часов я звонил к ней, но от Альмы приехали какие то крохи. Вечером в 8.30, лежа, немного гриппозный, я вдруг обуялся духом предчувствия и помчался домой, где шишечки вымененного на большой самовар — хлеба (100 р., ибо течет и 1 кг), Вася и Леля, кажется, едут. За дрова их остающиеся я обязуюсь ликвидировать их мебель. Затирает с поселением на их место. Думаю теперь об устройстве служебном в стаце.

Рассказывают, что проф. Ромаскевич дней десять тому назад вышел из своей квартиры и назад не вернулся. Так выдвигаюсь я в первую шеренгу иранистики.

В Эрмитаже дожигают последние топчаны, которые так недавно изготовляли в массах для убежищ.

13-ое марта. -24°. Солнце. Природа ожесточилась на несчастных осадников. Спал дома очень плохо. С утра дивная овсяно-пшенная каша, хлеба гр. 150, изумительно вкусного. Испорчено диким Леле—Галиным скандалом в нашей комнате. Ошалевшие, обезумевшие, прижатые к могиле. Всюду так теперь. По дороге в стационар встретил военработника ЛДУ — предложила ехать днем уже дней на 5—6 в Кронштадт, Новую Ладогу с лекциями. С безумной радостью согласился. Решение должно было быть в 11 ч., сейчас уже половина первого, ничего нет. Жду, привык ждать, привык переносить жгучую боль от несбывшихся надежд на укрепление «жизненной ниточки», о которой писал выше уже не раз.

После обеда — домой, где бьш до 8-ми ч. Чудный овсяный суп. Обратно аллюром с тяжеловатым чемоданчиком, из последних сил. Карточка моя зверски вырезана.

14-ое марта. -25° (!), с ветром. Сегодня не еду, вероятно, завтра. Бестолковица и здесь порядочная. Продлеваю стац еще на день. Утром волчий голод, забитый вчерашней -котлетой и изрядным кусочком хлеба. Сменял свои 250 гр. белого на 250 гр. черного плюс около 200 гр.

гречневой каши, плюс сырок. С утра мощно сыт. Табачок помоечны» кончается, сделал заем в 2 чайных ложки у спящего соседа. Спал очеш плохо (перво просып в 5 ч.). Это все ожидание поездки.

Вечер. Поездка все еще не выяснена. Зато прочел лекцию в гнуснейшем заведении на Биржевой — «Литература братских народов Средней Азии» Вместо обещанных пищевых голконд — шиш. Только пара папирос и махорочных закруток от сердобольного больного и «голодного» политрука Только страшно проголодался и немного устал. Голод забивал запасом на утро. Вот безобразие, глупое начало. Холод продолжает свирепствовать Вырезаны все сахарные талоны. Предстоит скандал с Кацманом, если не принесу из дома.

15-ое марта. -20°. Солнце, капель. До обеда ожидал поездки понапрасну В Эрмитаже выходной. На обед скомбинировал три супа, которые оказались дивной белой лапшой. Часть ее и полкуска колбасы от второго отжал m завтра утром. Съел за обедом также и ужин. Побежал домой, там все благополучно.

Умерла вчера Надежда Петровна. Римские уезжают внезапно, также Аренде. Вася уехал вчера нормально. Выживет ли?

Из дома в ЛДУ и в глубочайшую глубину 10-ой линии, где та же лекция, что и вчера. Но здесь изумительное гостеприимство — гигантская порция крутого геркулеса с компотом, коробка «Звезды». Хлеб и суп не были рассчитаны и потому не получил их, все по бэдламу. Как хорошо, внимательно, слушают. Искренние «почаще бы» вселяют новые силы. Эх, как бы в действительную, да во флот, да по этой части!

Обратно пехом же да при звездах в дом, ставшим вроде второго дома, стаца. Ничего, скоро вышибут и отсюда. Говорил по телефону с директором ИВ, кажется, готовы принять. Новое переплетение с Эрмитажем... К черт) дистрофические гражданки! Читал хорошо. Голос другой, какой-то подъем, увлекательный (знаю) жест...

Вчера по Загородному просп. уходили грузовые трамваи (пути расчищены домохозяйками), вывозя снег, развозя продукты. Это вызвало сенсацию. Принес 4 сахарн. талона из маминой и Галиной карточки. Из них понадобились только два талона, на два получил сахар, по ошибке в двукратном количестве.

16-ое марта. -21°. Солнце сквозь туман, красота необычайная. 4-го. что ли, по-старому, марта, должны прилетать грачи?

Из Эрмитажа известия о выезде многих, в том числе главбуха, зав. сектором кадров и др. Эти отбывают внезапно. Директор, кажется, тоже собрался, вместе с завотделом и др., попозднее. Было, говорят, совещание, где меня решили оставить, вместе с проф. Борисовым. Должны был оставаться также Кверфельдт, Флитнер, Вестфален, хотя вторая уже имев! повестку, но ее не могли найти. Невообразимый ажиотаж на фоне скоропалительных отъездов!

Сегодня опять лекции у военморов, будем ли кушать и курить? Утром дивный предзавтрак горячий. Перед обедом поменял 250 гр. белого га 400 черного, в булочной у штаба. Все равно не хватает. Поездка висит в

воздухе, стац еле продлевается со дня на день, пожирая талоны. Если поездки не будет, неизбежен талонный крах на последней декаде.

17-ое марта. Такой же день, такой же мороз. Это последний день стаца. Он длился 24 дня, остановил дистрофию, резко меня взбодрил до полусилы. Днем был очень знаменательный визит на Мичуринскую; обед состоялся моментально, но лекция отменилась (перенеслась), т.к. уже в этот день был доклад и киносеанс. Самая культурная, радушная часть. Интереснейший помначштаба Дьяченко, созидающий Гангутскую эпопею, которую видел с начала и до конца. Несбыточная мысль устроиться туда завклубом! Затем мощный обедо-ужин в стаце, последний (!) и на саночках домой. У Пяти углов впереди идут две женщины, обрывок их разговора: «Да что там, я сама видела покойника — задница вырезана» (это к вопросу о людоедстве!). Наконец теплый, чистый дом с прекрасным супом на ужин и в тот же вечер — дикий опять, сразу, скандал, отвратительная агрессия по поводу знакомства, организованного мамой, нашего родственника с ее приятельницей. Курю дивную мичуринскую смесь табачка с махоркой, ее порядочно, блаженствую. После обеда припасена коробка «Звездочки».

Уже писал, что в ЛДУ был официант Апортов, кладовщик Крысов. Этот легендарный букет может быть дополнен: парторг Расстегаев и завхоз Рябчиков. Как они не разбегутся сами, неужели не сознают?!

18-ое марта. Стоит, держится жестоко мороз, отнимая последние калории. Поездки опять, конечно, нет. Наряд на 14-ую линию, в самую ее глубину. Шикарный обед (любезнейшие военморы), больные очень дружелюбны... Но пешедвижение аннулирует обед, так что пришлось, добредя до набережной, еще пообедать в ЛДУ на талоны. Осталось теперь только 4 обеда (поездка, поездка)! К обеду еле выклянчил у буфетчицы 50 гр. хлеба.

Циркулирую по Острову, зашел на 4-ую линию, чтобы узнать от чужих людей, что Машулина скончалась 6-го марта. В квартире, кажется, не осталось никого знакомых. Хождения в Эрмитаж и прочие шатания истребляют стацово укрепление сил. Если бы стало тепло! Пока был на Острове, район Дворцовой площади сильно обстрелян. У моста видел переплетение сорванных проводов, большие лужи крови на снегу. В Зимнем выбито масса окон. Стены и катера, зимующие на берегу, изрешечены.

19-ое марта. Мороз с ветром тяжким. Солнце яркое, яркое, но слизывается хладом. С утра у Штиглица: перевозка вещей в Эрмитаж. Огромные пространства выбитых стекол, дивный зал, длинные ряды дивной музейной мебели, занесенные снегом. Холод. Вверху гигантская брешь от торпеды, пронизавшей здание. Команда из сквернословных дистрофиков из МПВО грузит все на машины. Замерзшие, землисто-мертвенные эрмитажники. Затем пошел, отогревшись в подвале, в ССП, где не дождался Кетлинской. Там дух дистрофии и крепчайшего блата при дележке писательского пирожка. Попытаюсь зайти еще завтра. Обратно по Литейному, который заполнен сплошной саночной вереницей эвакуантов к Финляндскому вокзалу (они заменили караваны с покойничками. Сих гораздо меньше, почти не видно на улицах). Среди них попался молодой Рынин,

о котором писал. Народ уезжает, а мы нет, остаемся. На гибель? Что бы ни случилось, Питеру больше прежним не бывать, «Бысть сему месту пусту» верно сказал человек с трубкой в зубах, облеченный в Сашину шубу уже, вынося Сашин костюм за 1 кг 700 гр. хлеба. Он преподаватель со стажем 18 лет, ныне рабочий хлебзавода. Просим, умоляем его устроить нас. Да, теперь в Питере не будет ни Академии, ни Университета, ничего уязвимого... Все равно придется тогда бросить Питер. Пророческие слова человека с трубкой. Вещи не продаются последние дни, нет предложений крупы, единственного нашего ресурса. Наряд на Подъездной переулок в госпиталь дал лекцию, но не дал обеда. Разочарование крепкое, ибо утренние походы грозно поставили вопрос о невосполняемой убыли. Домашнего, конечно, не хватает жестоко. Мама очень слаба, голодна. Тяжелый переплет, снова тянет запахом ящика. В стаце его я не чувствовал.

На Литейном встретил толстого старшину-геркулеса из нашей «добровольной» части в халтуринских казармах. Он сидел на тумбе, отдыхая, покуривал «носогрейку». Нашу дивизию всю растрепали под Порховым. От роты осталось 6 человек, все ранены. Спаслись только одни евреи, все устроились — кто интендантом, кто комендантом. Комвзвода Кузьмин? — убит. Вспомнил как вечером, когда все уже утихало ко сну, в казарме начиналось такое похрястывание и чавканье: это старшина на сон грядущий съедал 5-6 яиц из дому: «прежней силы нет, не осталось и половины, помер бы, спасибо, жена поддержала». Она стояла рядом с котомкой за плечами. Они уже прошли километров двенадцать. Под вечер сильно бухали зенитки. В небе все время самолеты. Чьи?

20-ое марта. -15°. На солнце днем снег черный и талый. С утра отвез две машины от Штиглица. Рядом стоял караван дивных неслыханных форм и отделок, новеньких фордовских грузовиков. Затем в ЛДУ. Неожиданный наряд в Мариинский дворец. Краткая лекция выздоравливающему комсоставу и обед — без хлеба. Две тарелки мощного супа, слабенькая каша. Бродя по улицам, окончательно пришел к выводу о необходимости изменить свое состояние, ставшее совершенно небуреустойчивым. Теперь более предпочтительным представляется не военвед, а хлебозавод. Единственный путь — философ в Сашиной шубе. Он должен появиться завтра. Шофер одной из штиглицовских машин все время возил мертвых. За 28 дней перевез их около 8000. На один районный морг прибывало в день 650—700 трупов. Много, много среди них обрубленных, искромсанных. В морге детей сперва не прятали, их по ночам почти всех растаскивали. Люди подходили к машинам и выпрашивали детские трупики. Теперь их запирают. Теперь умирает меньше, но все же свозочные места завалены. Ранее он работал в Особом Гараже. Там только Бюики, Паккарды, Линкольны. ЗИС-101 обладает, сравнительно, рядом существенных недостатков: при торможении на все 4 колеса заносит его здорово, скорость 100 клм. выжимается с большим трудом, тяжел. На другой базе, где он работал, особенно любопытно было наблюдать смерть здоровенных носаков — грузчиков: чем здоровее и мощнее, тем быстрее умирали, легче. Особенно гибли 100 и более килограммовые парни, лежали, как дети, без

сил, им подавали их рацион 1-ой категории в постели, они ели и тихо кончались.

21-ое марта. Мороз меньше, солнце сильнее. Мучительный Штиглиц с утра, отказ в дровах от Сивкова. Из пустых зал вместе с Юровым принес несколько длинных брусков, часть, распилив и набив рюкзак, потащил домой. Там рассвирепевшая Анна Дмитриевна, требующая вещей, грозящая судом. Я выставил ее, назначив на завтра. Дело пахнет грязью... Затем к 6 ч. на корабль у Троицкого моста. Сразу в кают-компанию, несмотря на то, что милейшая Александра прислала еще двух лекторов, кроме меня, и во мне нет нужды, но есть радушное гигантское гостеприимство — неслыханное обжорство флотским обедом и хлебом. Доел третью, оставленную почти нетронутой соседом, кашу. Это со мной второй случай доедания — первый был в 1935 г. в Калаи-хумбской погран. комендатуре,* где я уничтожил, слегка извинившись, дивного жареного каплуна, брезгливо отодвинутого оперуполномоченным Гайнутдиновым. Мы, два дистрофированных лектора-профессора, сидели друг против друга и только ели и таращились. Я здесь в кают-компании пережил одно из самых странных голодных волнений — волнения при виде недоеденных соседями блюд и хлебов. Совершенно неслыханное, любопытное чувство. С трудом неся тяжелое брюхо, пошел в ЛДУ, сдать наряд. Обратно шел с зав. столовой, к которому обратился, прося мяса и еды, просто прося. Обещал неопределенно. Затем заход насчет устройства на хлебзавод. Безрезультатно. Хлебзавод — это очередной мираж дистро-горячешных нас. Зато узнал, что М.М. Дьяконов бурно извлекается на военную поверхность нагрянувшим из Москвы мощным его каким-то приятелем.

22-ое марта. Первый день, когда солнце, наконец, наконец, частично победило мороз! На припеках было по-настоящему жарко, обнажались и просыхали тротуары. Шубы распахивались, перчатки снимались. Какое блаженство! Но в тени мороз еще царит и свиреп.

Может быть, это крупнейший день, решительнейший в жизни нашей.

В части, где читал я сегодня лекцию, читал хорошо и дивно накормлен был, есть место начальника клуба и командир почти разрешил мне подать заявление, желая взять меня. Весь вопрос — утвердит ли Горвоенкомат. Желанное в давнишних мечтах вдруг готово претвориться в действительность, готово... неужели опять лишь одна из мучительно-неосуществленных надежд? Завтра как ветер помчусь с документами туда...

У Гали кончаются продукты опять — крупа (муки давно нет), кончается последнее из бревен, так внезапно полученных на папиросы. Уже пущено в печку корыто, но есть надежда на какие-то новые бревна — за три, но очень больших бревна 350 руб., за ними Галя помчится с утра (их, конечно, не оказалось).** Есть за 300 руб. четыре бревна в нашем доме, но малых. Эх, прижаты мы к стенке! Немного улыбнулось казенное счастье — получили 650 гр. сахара (моя карточка пуста), разделили кофе с сахаром.

__________

* Калаи-хумб — сел. на Западном Памире (Дарваз).

** Примечание, приписанное позже внизу страницы.

Вчера появился опять ложко-ножевой армянин, обещал вернуться через два часа с деньгами и хлебом, но нет его и по сей час. Хлебный философ с трубкой рассеял надежду на хлебозавод, которую питали. Питая их, трудно сказать кто и чем будет питать нас. «Надежды суть предварительные крючки, на которые подвешивается человек, прежде чем повеситься окончательно» — изречение принадлежит мне. Сейчас мы питаем надежды на: Ладогу, три бревна, 9-й дивизион, армянина, хлебозавод, столовую ЛДУ, партию крупы и картошку из Колтушей за костюм. Их всех мы питаем. Много нахлебников и мало питания!

23-е марта. -3°! На припеках потоки и просыхания. С утра в дивизион, где отдал бумаги. Говорят, надежды немного. Это ужасно. Затем по дороге к Толе: о нем так ни слуху, ни духу. Клавдия Митрофановна умерла 21-го февраля. Затем в Эрмитаж, где получил 265 руб. за первую половину февраля, напилил и вынес 12 плашек и опять с ними на спине в ЛДУ, где наряд на 7 ч. к Калинкину мосту. (Пишу перед отходом, мысль одна: накормят ли за такой огромный конец?). Затем к Штиглицу, где всего две машины, поэтому пошел домой сразу к обеду. Но по дороге завернул к полковнику в гостиницу, он принял отменно, просил его помочь мне с дивизионом. Охотно согласился, обещал позвонить куда нужно и, если я туда устроюсь, может быть, придется и ему использовать меня. Об сих блаженствах не стоит и мыслить. Ответ из дивизиона (первая попытка узнать его) назначен на 26-ое.

Сегодня Галины именины. Ладога, видимо, совсем захирела. Разочарование с дивизионом будет горше других. Мучительно будут тянуться эти часы и дни. У Калинкина моста м.б. можно переночевать, но это наверно опять бред милейшей тезки. Ухожу. Страшно хочется есть. Идет густой снег, +Г. Первая оттепель!

24-ое марта. +4°. Все развезло. Конец злобной зимы. Вчера — накормили. Дотащился за 1 час до пр. Газа. Обед хороший, но далеко не такой, как в части — по количеству и некоторой внутренней пищевой мощи. Обед, а хлеба отрезал кусочек от себя гостеприимный хозяин. Краткая лекция в палате, ночевка в теплой библиотеке. Утром — благородная каша, такой же хлеб и пешедрал в Горвоенкомат, где не возражают, если затребует Отдел Кадров Фронта. Оттуда пешедрал в Эрмитаж, где дровозаготовка. Штиглиц, к счастью, не состоялся. Обед мясной дома, хороший, но почему же терзает голод? Готовил первый раз лекцию о флоте, м.б. завтра дебют на «Звездочке». Сегодня без лекций. Нет что-то полагающихся крупяных и мясных выдач, задерживаются.Видно, опять мы попадем в очередной спад. Звонил в Дивизион мой, там очень милы, хотят, но кажется, совсем не искушены в инстанционных ходах. Боюсь, затянется и... расплывется.

Выменялось полкило хлеба к вечеру за три серебряных ложечки на барахолке. Но съесть их с супом, кусочком мяса в соусе, сахаром и кофе -помешали негодование и злоба, вызванные тем, что я тихонько переложил маме два кусочка своего хлеба. Мура (Марианна) вечером ей тоже принесла от себя два кусочка. Все говорят, да и сам вижу, что очень слабеет мама.

Многие, многие из тех, кого в конце первой декады представили к внезапному отъезду, сидят здесь до сих пор, или вовсе не едут, или частным путем. Среди первых дочка великого русского композитора Римского-Корсакова. Сегодня похоронили Надежду Петровну Чилаеву. Вот так сижу, пишу, занимаюсь и вдруг все внутри продергивается гигантским голодным воплем, разного содержания. В частности сейчас раздалось: «В дивизион, в дивизион! Скинуться со счетов домашнего питания, быть сытым, разгрузив дом и даже подкормив его, может быть!». Да, и уйти от грязной дистрофии гражданской работы, в том числе — эрмитажной. Заняться полезным, захватывающим делом. Открыть, быть может, новую эру в жизни своей. Лекцию о флоте готовлю с истинным наслаждением. Куплено 2 кг дивной свинины по 650 р.*

25-ое марта. 0° +2°. Мокрый снег, ветер, хлад, разливанные моря. До 12 ч. готовил лекцию и сражался с хозяйством. Мама первый раз после завтрака легла опять и не действовала. Затем пошел к Штиглицу и — о счастье! — машин нет. Оттуда в ЛДУ, где обещан наряд на корабль у Троицкого моста, но — «зайдите попозже, уточню по телефону». Оттуда в Эрмитаж, к Васильеву. Решил оповестить о дивизионе. Вместо ожидаемого, хотя бы казенного, одобрения, отвратительнейший разговор: «Уходите, когда каждый человек нужен. Пристроились к работенке, мы-то вас бронировали. В армии нужны бойцы с винтовкой, а не переводчики» и т.д. и т.д. Подсовывается и грязно перевранный эпизод с валенками! Какая гадость! Нет, прочь из Эрмитажа, где дистрофическое, нравственное и физическое гниение и истерия достигли предела, сверху донизу. Теперь тревога: он пойдет и наябедничает. Директор же либо встрянет и помешает, либо уволит сразу, а в дивизион не возьмут. Не возьмет и ИВАН. И останусь на панели без карточек, ибо месяц на исходе («опала, конечно, продолжается. Узнал я, что получив мое письмо с "блудным сыном" сказал "ну, что ж, все это хорошо. Но — неискренно". Это высшая его хула»).** Решил, упреждая, заявиться к Директору, но он в Смольном. Затем в ЛДУ вкуснейший, но на 0,25 потребности обед и получение наряда на корабль («хотя туда уже пошел профессор, но там две аудитории» — впечатление, что милейшая старушня договорилась за истекшие два часа!). Звонок в дивизион: «Дело пошло по инстанции, думаю, что ответ будет положительный».

Милые мои, как трепещет вся внутренность! Теперь мысли против: бросить науку, не выдержать при ней до конца — так ли делали бы настоящие? Однако: какой смысл цепляться за нее, чтобы умереть лишь при ней, как Руденко? Ждать, когда спецпаек распространится до кандидатов?! Лучше временно прервать и вернуться затем. Все равно, заниматься нельзя ни здесь (ни в Эрмитаже, ни в ИВАН-е), ни в эвакуации. А главное: костлявая рука у глотки своей собственной и — по сути дела — катастрофическое положение моих; ведь все эти часики и колечки исчер-

__________

* Приписано позже: Тянулась потом до-Пасхи.

** Примечание внизу страницы.

паются молниеносно, если я буду половину прожирать один, как это и имеет место, а они втроем — вторую половину. А если меня нет — это вдвое больше, и ведь смогу же я помогать им хоть малость!

Все это пока приветствуют горячо: и оба наши семейства, и Пиотровский («Молодец!») и многие другие. Затем, с дровишками за спиной, на квартиру к Дяде Жоржу и оттуда через лед в адском мокроснегом буране к кораблю, где вместо ужина, сытости благословенной, тепла и дебюта с «Флотом при Петре» — моментальное вышибание, даже не допущен пред светлые очи военкома — «Уже один лектор есть, второго не надо!» (Старушка-тезка, конечно, никуда не звонила, дала второй наряд наобум -«авось не выгонят, раз припрется»). Надоело ему кормить голодных профессоров пачками, и пошел голодный профессор с дровами в рюкзаке от Петропавловской крепости к Пяти Углам по дороге с мокрым снегом и разливанным морям вешней воды... Дома покормлен. Достали полкило хлебушка за матушкины детские штучки. Но тревожно и смутно на душе: «всюду беда и угрозы. Что же нас ждет впереди?»... Назавтра наряд к «моим» на ул. Глинки. Там уже ждут, я сам говорил с военкомом. Между прочим, его позиция совсем не ясна, а ведь он мой будущий начальник!

26-ое марта. Снежно-дождевой ураган с утра, к вечеру все подмерзло и дивная луна. С утра к Штиглицу, где — о, счастье — опять никаких машин. Затем продуктивная дровозаготовка в Альгамбре* и с мешочком и чемоданчиком (ладожским!) домой к обеду. Мощный домобед, дивный отдых, затем неслыханный двойной ужин на Глинка-стрит 8, благословенная сытость, тепло и табак и очень неплохой дебют (на 1 ч. 10 минут) со «Флотом при Петре 1-м». Тут же заказ на «Адмирал Ушаков» на 29-ое «к обеду» (12 ч.).

Дир** уезжает 29-го. Гнусность Эрмитажа не знает предела, уйду обязательно — к военморам, в ИВАН, на хлебозавод, но уйду, пусть только уедет. Без меня был вернувшийся из Москвы Анатолий. Ничего не привез.

Дают масло, крупу, мясо, но моя карточка пуста. Крупы посторонней осталось на 3—4 дня. Маме сегодня гораздо лучше, подкрепилась: bo luqmaji rauyani xuk ki sahartar pinhon girifta xurda xudaşro quvvat dodaast.*** Ее бы раза два подкормить как следует, и все наладится. Кормить нечем. Сегодня сменяли, купили и съели 800 гр. хлеба лишних, он по 350 руб. В частности, ушел мой дьяконовский портсигарчик за 200 гр. Сегодня опубликован крепкий декрет о всеобщей трудовой повинности. Дракмеропр! «Но лучше, чтобы сейчас умерло несколько сот домохозяек и иждивенок, чем чтобы через месяц от эпидемий несколько тысяч граждан».

27-ое и 28-ое марта. Сильный мороз опять и солнце. Вот прошло два дня из ряда предстоящих трудных. Ничего не продается и не меняется. Мама слабеет с каждым днем, но воскресает после каждого репа.****

__________

* Альгамбра — название зала в Зимнем Дворце (Эрмитаже).

** Директор — И.А. Орбели.

*** Куском свиного жира, который спрятала утром, съев — подкрепилась (тадзк.).

**** Франц. repas 'еда': завтрак, обед, ужин.

Вчера лекций не было, но был двукратный поход в Эрмитаж — первый с мешком дров, эти концы, конечно, отнимают силы так, что тянуть можно этим манером только в ожидании какого-то избавления, не как система. Избавление пока вижу только в военморах, но и его пока нет.

Сегодня с утра — Эрмитаж. Распускаю слух о крушении военморов, пытаюсь получить характеристику для иранских дел, коих нет. Безрезультатно. «Выдаем только по требованию». Не Васильевская ли гадость?

Затем 2 лекции в госпитале на Фонтанке и хороший обед без хлеба. Второй обед без хлеба в ЛДУ (иначе не выдержать), опять дровозаготовка в Эрмитаже, а с 5-ти до 7-ми трудповинность в сплошных нечистотах дома 30 под рабовладельческие крики Ады и других. Затем с мешком дров — домой, где ответ от «зам. начальника Отдела Кадров ПУЛенфронта на мое от 6-го марта... Вам необходимо обратиться в Районный военный комиссариат, где вы состоите на учете». Это в ответ на вопль о «стене равнодушия!».

Перед ужином мама вдруг совсем ослабела. Рухнула на пол, когда пытался привести ее к столу. Поев, оправилась немного... Галя работала 6 ч. связистом на трудработах. Меня тоже пошатывает сейчас. Военмо-ровское дело осложнилось тем, что я состою в числе трех эрмитажников, забронированных накрепко Диром* в высших сферах. Он отправился сегодня в Смольный высмаливать отсрочку отъезда. Пусть бы не дали! Завтра не пойду с утра в Эрмитаж, пусть треснут! Пойду к военморам с «Ушаковым» к 12-ти — обедать. Звонил Крачу, он берет меня с 1-го, с условием — без совместительства. Лишь бы уехал Дир, уйду непременно... «Ушакова» надо еще приготовить завтра утром. Сегодня рассказал о военморовском проекте старухе Александре.

29-ое марта. С утра — -10°. Солнце, все течет, но кабибонокка** дышит весьма ощутительно. Утро началось с нескольких тяжелых редких разрывов — выстрелов (?), которые распахнули у нас форточку и развивали занавески. До 11 ч. готовил «Ушакова», затем к милым военморам. Гигантский обед, хлеба вволю и отказ: неудобно политработником иметь беспартийного. Ниточка оборвалась. Правда, командир, при всяком хирении военкома (не хочет?) советует обратиться в Райвоенкомат («вот если он мобилизует и направит»), даже обещает написать какую-то «справку» о том, что я им нужен. Уславливаюсь на после лекции, читаю — дебют с «Ушаковым» не плохой — иду к писарю Кондрашкину — никакой «справки» нет, будет завтра утром. Во время лекции мощный зенитный огонь. Выхожу в Эрмитаж, зенитки покрывают небо тающими ватками вокруг двух серебропузых немцев, ясно видимых, оставляющих за собой длиннейшие белые дорожки. Летят куда хотят.

В Эрмитаже узнаю, что Дир и К° уезжают 31-го окончательно. Подаю перед завтраком объявление об отпуске. Иду в ЛДУ, подаю заявление на курсовку, ответ в четверг, 2-го. Получаю наряд на завтра,

__________

* Диром — директором — И.А. Орбели.

** Кабибонокка — полночный (северный) ветер (Г. Лонгфелло. Песнь о Гайавате).

на 19 линию. Вымениваю один масляный талон на 1 крупяной, второй крупяной беру в долг и ем хорошую перловую кашу. Затем в Эрмитаже заготовляю дрова, иду на трудработы. Вонь от шоколадного снега, разжижающегося, отвратительна. Когда колешь его киркой, ломом — тысячи брызг засыпают одежду и лицо. Через час ухожу, свалившись и симулируя сильную боль в колене. Прошу записать один час задолженности. Дома, куда прихожу с дровами опять, в 7 ч., три хорошести: получено Машино масло, маме гораздо лучше, Галя назначена табельщицей, что дает сильное освобождение и по времени и (главное!) затрате сил. Грозное положение с пищей: объявляет, что крупы у ней осталось только по среду. Сегодня воскресенье. Ничего не продается и не меняется. Иждивенческих выдач наших декадных (на моей карточке осталось три крупяных талона) хвати на 1—2 дня. Иждивенцев называют смертниками — им ни грамма масла и мяса, только рабочим и служащим.

Завтра план такой: 10 ч. — Райвоенкомат, — затем, если нужно (вряд ли!) к военморам за «справкой». Затем в Эрмитаж, за ответом на заявление об отпуске. Затем лекция, затем в Эрмитаж за дровами и принудработами, В промежутке хорошо бы залезть на Мичуринскую, ведь Дьяченко заходил вчера и сегодня в Эрмитаж, не заставая меня. Может быть, там клюнет что-нибудь стационарное?.. Эх, ниточки, ниточки!

После визита в Райвоенкомат напишу, пожалуй, Андрею Александровичу Жданову. Это будет последняя попытка, значит, не судьба, значит, надо остаться при науке. Немецкие разведчики — это, как в сентябре, перед новым сезоном бомбежек? Март, против моих пророчеств (см. выше), ничего не дал решительного. Но ясно, что апрель во второй, что ли, половине, и начало мая будут временем адских военных событий.

30-ое марта 1942 г. Мороз небольшой, но крепкий, солнце. С утра дикий снежный буран, подсыпающий бедным нам всем, работающим на снегу. Как жестока природа в своей объективной слепоте...

Сегодня день страшной затраты силы при ничтожном питании с ничтожными результатами. Жуткий день. Таких дней можно выдержать 2-3, не более. С утра, коля дрова, отхватил себе солидный кусок мякоти на большом пальце левой руки. Потерял довольно много крови. Пошел в поликлинику, думая извлечь из этого хоть освобождение от работ, радуясь заранее. Но там такая свалка, такая ревущая, осаждающая толпа до ручки дошедших женщин, что не подступись. Ушел так. Затем в Военкомат, где начальник 1-ой части отсылает меня в Балтийский Экипаж с вежливым письмом, может быть, прислать на меня требование. По дороге беру у милых военморов «справку» — это шикарный документ, персональное требование на меня в Райвоенкомат. Как жалко, что я не имел его на руках до посещения РВК.

В экипаже ничего не добиться — политзанятия и обед. Иду в Эрмитаж (все концы!), где узнаю: Дир уезжает завтра в 6 ч. утра, (слава Богу!) и, уезжая, все же проявляет августейшую немилость, отказывается решить по моему заявлению об отпуске: «Я уже сдал дела». Что ж, его заместитель сделает вместо него. Видно, утрешняя потеря крови сказывается в виде внезапного падения. Однако направляю стопы на лекцию, в глубину 19-ой

(sic!) линии Вас. Острова. После хорошей лекции в хорошей симпатичной аудитории идем на камбуз, где только что кончилось второе блюдо. Хамское безразличие сытых военных управителей! Получаю две тарелки жидковатого супа без хлеба и отказ в третьем. Маловато. Однако в жестком цейтноте устремляюсь в Экипаж. Там томительных полчаса (идет призыв во флот) и краткий ответ: «Вы средний к/с,* а мы занимаемся только рядовым и младшим. Идите прочь».

Откалываю следующий конец в Эрмитаж, в быстром темпе, ибо до 5-и обязательно нужно получить карточки и пообедать в ЛДУ, так как предстоит снег, а силенка за этот сумасшедший день убыла.

Карточки получаю и успеваю пообедать. Тут выплывает новый дивный шанс, лучше всего бывшего, просто волшебное счастье: сочетать Эрмитаж (1-я категория, мягкое новое правительство, бронь и наука) со службой чем-то вроде контролера в столовой ЛДУ (заведомая сытость и карточка в семье)! Если это случится, сбудется, то вот мы и вылезли в лучшем варианте из всех возможных и входим в близкий эндшпиль в наиболее выгодной оснастке. Завтра будут переговоры. Должна же судьба компенсировать все наши влезания по гладкой стенке со шлепанием вниз, когда-нибудь! Должна испиться чаша горькая и за ней последовать что-нибудь целительное... Так кончаю запись сего дня, внеся в нее еще одну надежду, рушусь в кровать.

31-ое марта. Стужа, -10°. Крепка морозная хватка. Сейчас с утра иду в поликлинику опять, все-таки м.б. достану освобождение. Потом надо в РВК, Эрмитаж, ЛДУ — где много надежд.

Сегодня вторник, среда — последний день запасов. Еще на два дня хватит того, что в магазине нам причитается. Талоны мои уже все, лекция будет ли (в далекие госпиталя не пойду ни за что). Надо принести сегодня опять дров мешочек, несмотря на палец. За всем этим маячит грозный час снегоповинности, т.к. обедать нужно дома, то придется, видимо, идти к 5-ти второй раз в Эрмитаж.

Сейчас 19 ч. 30 м., всего только -1°, хотя уже смеркается чуть-чуть. День прошел так: в поликлинике гигантская очередь, говорят — в 4 или 5 никого не бывает, ухожу. В РВК никого нет. Лекций (телеф. звонок) — нет. Из РВК иду в Отдел Комплектования, где бодрая «справка» милых военморов украшается гигантской рефутацией — окриком: не по инстанции пошли! Плохо дело! Оттуда в Эрмитаж. Дир и К° высвистались. Какое на данный момент счастье! Оттуда в ЛДУ, где медленно расплывается (откладывается — полуотменяется) устройство в столовую. Так, привыкли к крушениям. Затем дровозаготовка в Эрмитаже и на Фонтанку к Нач-ку клуба, с мешком за плечами. Договариваемся на завтра. Дома — обед, час отдыха и в Поликлинику опять. Там сперва безотрадно — человек 60 передо мной, не успеть до закрытия. Однако через главврача попадаю сбоку, получаю перевязку и освобождение до 5-го. Действительно, с одной рукой какой я работник? Затем в РВК, где крушение конфирмируется

Командный состав.

военкомом. Остается — письмо Андрею Александровичу,* бьющее против беспартийноедства.

Тут же дома прокручивается денежно-крупяная комбинация, если выйдет, будет у нас немного денег и крупицы. После сего иду за кофейной мельницей и — о, сверхъестественное чудо — меня угощают тарелкой супа горохового с куском баранины, студнем с постным маслом да двумя кусками хлеба! Это совсем вне всего уклада всей осадной жизни всех людей, когда мать и дети строго порознь едят свои пайки, разные, когда... ну, и т.д. Писать или не писать Андрею Александровичу? Хорошо или плохо, что провалились моряки? Лекции явно слабеют, остаются как-то лишь госпиталя, где кормят плохо. Это, вместе с крушением моряков, означает крушение подпитки пищевой и, прежде всего, табачной. Все это время я вволю курил (с начала лекций), сейчас осталось дня на 3—4, потом опять табачное мучение.

Покойников на санках стало, конечно, меньше, однако нет-нет да и встретишь. Часто на боковых улицах видишь их, брошенных в снег. Частенько видишь и одиноко умирающих, валяющихся тихо-тихо. Вчера видел орденоносного старика Завитновского. Он, «прилично одетый», отпирал ключом дверь на Малой Конюшенной, а рядом с ним стояли два ведра с водой. Водоносит старик по образу и подобию остальных. У нас идет вода с перерывами.

1-ое апреля 1942 г. С утра крупяные волнения, немного досталось, но выросли долги. Это новое бедствие — безденежье. Затем Эрмитаж, оттуда звонок морякам, где, о чудо! — любезнейший командир выражает полное желание снова начать хождение по инстанциям и путям, предписанным грозным бюрократом УФ. Завтра иду к нему с кучей бумаг, среди которых характеристика, полученная сегодня в Эрмитаже за пробиранцию по поводу моего строптивого поведения. Я назначил к-ру 12 ч., в чаянии мисочки мощного их супа. Итак, это будет последняя военморовская ставка моя. Шанс невелик, прямо скажем. Из Эрмитажа поскакал на Фонтанку, где за 2 лекции — обед без хлеба. Суп хорош, но на второе дают только гарнир, вынимая мясо. Это, конечно, свинство. Потом домой.

Дома достали лишних 800 гр. хлеба, (в частности, променяв за полкило хлеба известный мой зеленый шарф). Это очень, очень существенно. Заключена также сделка на 8 десертных серебряных ложек за 1 кг хлеба и 400 гр. мяса. Это на барахолке. Это надежда! Завтра же также надежда на полустационар. В части лекций в последнее время кормит меня Федор Федорович Ушаков — великий русский адмирал. Это благодаря соответствующей книжечке, подтибренной дистрофически у тов. Зеленкина. Забрел к нам какой-то добродушный пьяница и дал за стаканчик портвейна луковицу, кусок «ливерной» (почти все соя) колбасы и пару, что ли, сосисок.

Опять засосала, замутила тоска по военморам. Ведь я же один съедаю половину домашних ресурсов. Последние известия с барахолки: к перекупке

__________

* Андрей Александрович Жданов.

подошла женщина-милиционер и дружески сообщила, что у них было собрание (это одна из типовых слуховых рамок), на котором сообщили, что с 8-го числа будет по 200 гр. коммерческого хлеба по 20 руб. за кг и что Ленинград будет портовый город уже в апреле. Странное собрание. Теперь всеобщий разговор — цынга. Ее очень много. Один из первых симптомов — слабость и опухание ног, затем пятна. Лечение — сосновой хвоей, за которой ходят пешком в Лесной. Этой хвои много видишь на улицах. Теперь новое увлечение — огороды. Уже дают семена. Завтра Галя помчится и, в случае удачи, будем растить лук в ящиках на окнах. Как хочется луку!

2-ое апреля. -3°. Весь день густой упорный снег. Он засыпает все то, что сгребали в эти дни огромные дистрофические хашары.* Это осадное время прежде всего характерно гигантскими, всенародными перевозками. Их уже три: первая — перевозка покойников в страшные дни декабря-января, вторая — перевозка вещей на эвакуацию. Обе эти перевозки очень теперь сбавились, перестали быть доминантами, хотя и идут. Сейчас третья — пожалуй, наибольшая — это поголовная трудповинность по уборке снега и нечистот. Невозможно описать впечатление от сгребающих, рубящих дистрофических толп, от влекущих все виды санок верениц, от ломовых дровень до просто листов фанеры на веревках. Преимущественно женщины.

Сегодня день великого жранья и притока продуктов, также много, много хождения, слишком много. Сперва в Эрм., готовясь схватить характеристику и — о ужас — новое начальство требует заявку на характеристику от части! Но это дело надо довести до того или иного конца, и я иду к военморам. Здесь получаю нужную бумагу, дивный обед и хлеба столько, сколько лезет в мою утробу. Съедаю не менее полкило и затем получаю дар ценнейший — мощную горсть прекрасного табаку. Совершенно расчувствовавшись, дарю деревянный свой портсигар, купленный в Москве в 1935 г. для огромной Марии Афанасьевны. Когда я приехал в Сталинабад, оказалось, что М.А. под судом и анафемой, я и оставил портсигарчик себе. Все-таки он обрел свою предназначенную участь — быть подарочком. Оттуда — в Университет за Муриным (Сашиным) пальто. Филфак на замке — все на снегу. Хожу, брожу, ничего не добившись, поворачиваю. Нет никого и в ИВАН-е. В Эрм. получаю характеристику, иду в ЛДУ. Там стационарные негодяи потеряли мое заявление и оно не разбиралось. Пишу новое, комиссия в субботу. В столовой ЛДУ съедаю полторы прекрасных рисовых каши с жиром и хорошим кура-строгоновым, а красивая Тося дает мне грамм 50 хлеба. Затем произвожу дрово и топоро-заготовку и (на очень слабых сегодня почему-то ногах) иду домой. Уже 5 ч. Задумавшись, машинально иду не как обычно, а через угол Садовой и Невского, и тут неожиданно встречаю милейшего Дьяченко. Они уезжают завтра-послезавтра в Большие Ижоры. Жаждет привезти меня туда на недельку для лекций, обещает

__________

* Хашар — по-таджикски «помочь» — общественная взаимопомощь.

заехать 10-го — 11-го. Это было бы здорово! Дарит мне мощную горсть прекрасного табаку. Это здорово! Вдруг выясняется, что в качестве предельно-дерзкой мысли, лез-мажестетной мысли,* которую совестно выговорить даже, думает он о счастье иметь меня в их части в виде начклуба или начбиблиотекой. Эх, знать бы раньше, застать бы их, когда я заходил к ним как-то именно за этим делом, до Глинки-стритных военморов! Они явно значительно культурнее, как-то симпатичнее, да милейший Дьяченко один чего стоит. У глинковцев, боюсь, и перемолвиться совсем не с кем. Ладно, провалятся глинковцы, начнем сызнова, метя в библиотекаря. Библиотечную идею надо подать глинковцам завтра же, ибо начклубство действительно может затереть, ведь не политсостав же я.

Дома изумительный комбинированный горохо-гречневый суп и много хлеба моей пайки, гретого с маслом. Как радостно набит живот. Сыта и фамилия, ведь я не обедал сегодня дома. Во время ужина вдруг врывается Марианна с подарком — 300 гр. хлеба. Ее на работе премировали, восьмьюстами и 300 отдала нам. Такой подарок в такое время! Истинно, необычайный человек она! Затем приносят нам за 8 серебряных десертных ложек 1100 гр. хлеба и 300 гр. тощего мяса, а до ужина приходит покупательница желтого маленького костюма (2500 р. рауганом и гушти аспом**), окончание переговоров завтра. Кроме того, навертывается за кольцо (мамино) нечто более крупное, посмотрим. Маме сегодня гораздо лучше. Уверен, что три хороших яичницы с колбасой и хлебом вволю восстановили бы ее на 100 %. Не помню, писал ли, что добродушный чудак-простак из отдыхающих раненых попросил стаканчик портвейна у Гали, дав за это — ах да, писал... Маша сегодня доедала последнюю эту сосиску.

3-ье апреля. -3°, пасмурно, хороший, чисто зимний день. С утра в Эрмитаже собрание, где оглашаются всяческие дракмеропры. В частности, ежедневно к 9 ч. утра, в конце дня обязательная «рапортичка» — кто, когда, что делал за день и т.д. Предстоят всеобщие топографии, описи остатков коллекций и т.п. Холодный ужас. В довершение бед с завтрашнего дня не 2-х, а 8-ми часовая трудповинность, как учреждение законсервированное. Вся надежда на посещение поликлиники с пальцем. Заготовив после собрания дровец мешочек, иду заправлять окончательно бумаги на Глинка-стрит. Там радушно накормили опять дивным обедом с хлебом и неслыханной горчицей. Бумаги заправлены, пойдут сегодня. Посмотрим. Оттуда в ИВАН, где меня готовы взять хоть сегодня, старшим научным сотрудником, около 750 руб. зарплаты. Просил обождать до 15-го, а уйти из Эрмитажа надо, надо.

Военморство представляется сказочным избавлением от всей этой воинствующей сумасшедшедомности. Лекций пока нет никаких. Надо готовить новую — «Современный Афганистан». Затем, забрав дрова, в ЛДУ, где съедаю гречневую кашку по карточке и получаю от красивой Тоси 100 гр. хлеба в ответ на утренний (был я там и утром) презент -

__________

* Величественной (франц. majeste — величие).

** Маслом и кониной (тадж.).

кружевной носовой платочек, шелковый вязаный воротничок и шелковые желтые помпончики на шнурке, все очень красивое, личное Галино. Затем с дровишками домой. Маме опять похуже сегодня. Сейчас принимаюсь за съемку двери в коридоре на предмет ванны. Из Эрмитажа становится все сложнее носить. Это единственно катастрофически узкое место — держимся только тем, что приношу, перестану — остановятся вовсе дрова. Вот это главная загвоздка, если меня призовут. Призовут ли? Последние дни призыв вообще идет довольно сильно, в частности — во флот. Живу и переживаю все это чувство тихой радости оттого, что надолго довольно свободен от угрозы мук табачного голода.

Военморовские обеды подкрепили меня здорово, сегодня ощущаю совсем крепкие, свежие ноги (только до лестниц, конечно). Дверь снята с петель и рассечена. Все чувства как бы одеревенели в одном тоскливом сонном ожидании военморовского решения. Если даже «да», то и то неизвестно, к добру ли.

Профецирую: доживем последний месяц нашей осадной заживопогре-бенности, затем разразятся великие потрясения. 5-го Пасха, она «на снегах» — это, как известно, к тому же. Из-за Пасхи хлеб вскочил в цене до 450—500 и совсем почти на деньги пропал. Комбинация с костюмчиком провалилась. Ждем завтра решения с кольцом.

Сегодня опять пели, визжали и где-то гулко рвались снаряды.

4-ое апреля. -10° в тени, на ослепительном солнце потоки и лужи. Этот мороз просто спасение для тех, кто скалывает и раскапывает снеговые нужники во дворах. Весь день с перерывами обстрел. Гудят самолеты. В магазине дают крупу — это спасает нас опять на день-два, а другого ничего нет пока в смысле поступлений внемагазинных.

С утра в Эрмитаж. По дороге, так как нелепо прусь к 9-ти и опаздываю, не успев сходить в гальюн дома, неистово приспичивает живот. Еле-еле добежал до Эрмитажа, где, как известно, нет уборных. На двор идти боюсь. Кидаюсь в залы и там, под сенью стоячей витрины, где еще совсем недавно красовалась Рафаэлева Мадонна Коннестабиле, а этикетка висит и поныне, — на гигантской куче противопожарного песка, спешно разрытой, совершается неслыханное дело. Затем, потолкавшись в администрации (которая работает на снегу) два часа, а все хранители и научные сотрудники 8 часов, иду в ЛДУ. Там получаю заказ на подготовку к 10-му «Ледового побоища» вместо больного проф. Борисова, если он не поправится. Иных заявок нет. Обратно в Эрмитаж, где дровозаготовка. Однако ожидаемое случилось — уже не пропускают на вынос. Преодолев канитель с получением разрешения, выношу все-таки без предъявления пропуска. Теперь придется носить только портфелем, что очень мало. Занеся дрова домой, иду на Фонтанку, где Федор Федорович кормит меня отличным обедом без хлеба: суп госпитальный и шикарный беф-строг, с картошкой. Приглашение на вторник и обещание (уже раз нарушенное) валерьянки. Оттуда заношу письмо тов. Фрумкину и сразу в поликлинику. Там более полусотни ожидающих. Мрачно сажусь. Вдруг бежит веселый давешний врач, улыбается издали. «Вы помните меня?» — «Да, да, пожалуйста!». Через 10 минут перевязанный, угощенный чудной папиросой с неслыхан-

ной золотой надписью «МОНЦЕНКОП» на мундштуке, наделенный освобождением до 9-го (!!), иду домой, где ожидает меня бутербродик с маслом.

В ЖАКТ сегодня прибыло постановление о том, что эвакуация только до 10-го, после того ни один человек уже не выедет. Значит, жребий наш брошен. Странное дело творится с Машей последние 3—4 недели: несомненное воздействие на маленькую ее детскую душу осадной атмосферы в бытовом преломлении. Это скандалы за едой. Почти ни одна еда не проходит без ее изводящего крика и слез. Но и без них поразительно а пищевое поведение, сопровождаемое строжайшими словесными формулами, Наливание чая определенными порциями на блюдечко («налей не все!»), раскладывание гренков по размеру («этот меньше, правда?»), определенна расстановка посуды на столе, раскалывание сахара на мельчайшие части, Малейшее отклонение, невыполнение вызывают слезы, вопли. Тогда начинается: «Мамик, помнимся, ay, ay», «помнимся совсем-пресовсем», «скажи, милая мышка», «помнилась, совсем-пресовсем?», «поцеловать!», «обними двумя ручками», «приласкай» и т.д. в жуткой последовательности сыпятся эти формулы, а ответ хоть несколько отклоняющийся вызывая новые потоки и вопли. Так несколько (минимум — три) раза на день, видно, ее детская психо-дистрофия, реакция на окружающий бэдлам. Еще формула: «Чай такой холодный, что мухи, комары на коньках, лыжах, санях катаются, можно пить без чашки, без ложечки прямо с блюдечка» -это раз пять за каждой чашкой, странной, почти болезненной скороговоркой. Все это, жуткое, напоминающее какое-то изощренное издевательство, маниакальное мучительство, падает прежде всего на Галю. Редко удается ей поесть спокойно. Наш быт поражен еще одним кризисом: нету спичек. Их нет даже у военных. На барахолке были до 20 руб. коробок, но теперь и те пропали. Стреляем по 2—3 штуки в день где Бог пошлет. Кончается и керосин для моргалок. От Муры опять подарок — две селедочки. Они, вместе с кашкой и подпеченным хлебцем, составили дивный ужин.

Часов в 7 вечера разразилась неистовая, сливавшаяся в один сплошной тарарам, зенитная пальба. Немцы летали низко-низко, окруженные густейшими грядами черных и белых разрывов... Это репетиции.

В Эрмитаже умерла сегодня (в стационаре) Прушевская. Она, предельно, просто показательно дистрофированная, работала еще третьего дня на снегу. Теперь Ада Вас-на утешается тем, что «ее в стационар поместили уже душевно-больной». Так-с. С неделю тому назад умер в Эрмитаже Гамаюров — бравый усач, великий спец. по всем сложным музейно-грузовым работам. Он был худой и высокий. Последнее его и погубило. Какое счастье, что я обрубил себе палец. Остающиеся четыре дня (если не продолжат) по 8 ч. могли бы меня, пожалуй, уложить как миленького. Анатолий был, отдал 100 руб. и презентовал бутылочку рыбьего жира, Сегодня Страстная Суббота.

5-ое апреля. (22-го марта с/с Пасха — очень ранняя). -12°, ветер, очень холодный день, залитый солнцем. Ночью, с 2-х до 4-х приблизительно, был опять налет, много самолетов, неистовый огонь зениток. Фугасы, говорят, были сброшены и вечером и ночью, где именно — никто

не знает точно (кажется, завод Марта?). Многие сегодня в страшной панике от налетов, точно их не должно было быть, вовсе. С утра был в Эрмитаже, где пустота, холод. Все на работах. В ЛДУ ответа на полустационар еще не дали: «сегодня выходной, завтра в 3». Вообще ЛДУ — показательное учреждение по грубости и повальному хамству в обращении администрации с учеными, от директора до официантов.

Предлагают лекцию («Ледовое побоище», сегодня ведь семисотлетие), у черта на рогах, да и лекция не готова. Не пойду. В 12 ч. я уже дома, где предстоит «пасхальный обед» на занятую уже гречкрупу. Дров не принес, так как кончилась в Эрмитаже ножовка, придется приносить свою. Зато обещают официальное разрешение выносить по вязаночке.

Сейчас 12 ч. 20 минут, опять грохочут зенитки, гудят немцы, но не очень. В Эрмитаже, оказывается, все еще лежат где-то 53 покойника. Их должны скоро вывезти. Сегодня, кажется, никуда не пойду. Дома тепло, хорошо, книги, диван. Буду заниматься.

День прошел тихо — дома. Спал, не занимался, читал «Chance» J. Conrad'a,* пилил дрова. Подпитки не было вот только никакой. Все время гудят самолеты. «Не случайно» отсутствуют лекции. Это, по-видимому, в связи с военным обострением. Именно из-за этого сейчас отменились Мурины концерты. Пожалуй, это угробит и мое военморство. Понедельник-среда — вот решительные дни для повестки. С четверга будет уже только постепенное затухание надежды. Под влиянием налетов завертелся глупый слух: «жизнь города решится в ближайшие дни».

Сейчас — -Г. У нас сладостная теплынь. На завтра есть, кажется, еще горох. Что дальше — неизвестно. Написали объявление о продаже ряда вещей, в частности — саксонского фарфора. Кольцо молчит.

6-е апреля. С утра 9°, днем -Г—-2° в тени. Море жидкого снега и воды. Однако холодно, холодно. Главное, в воздухе не ощущается никакого тепла. В Эрмитаж — к 10-ти, проходит вполне незамеченным. Ряд разочарований: отказ в стационаре ЛДУ — он вообще дышит на ладан. Совсем, кажется, закрывается эрмитажный стационар, куда я кинулся после первого отказа. Очень малы шансы на столовую ЛДУ — долго беседовал с ее директором и амикально** прельщая и обольщая. Вот родит Саша Крылов, но его место мне не подходит. В 2 ч. обед, а до того — мощная дровозаготовка. На обед: суп жидкий гороховый, каша гречневая с жиром, малый кусочек хлеба, очень малый. В ЛДУ уже три дня нет мяса. Видел многих, лично пострадавших от последней бомбежки. Громился многострадальный район — Летний Сад — Литейный пр., набережная, Гагаринская, Сергиевская и т.д. Достали 1,5 кг гречневой крупы. Вчера получено немного гороху и — о дивное блаженство — сахар! Крупиц этих хватит дня на 3, значит, живем пока. Вид каждого моряка на улице вызывает нервную спазму. Лекций сегодня опять нет. Долгов у нас набежало изрядно — вот новая беда. И, как на грех, сегодня можно

__________

* См. запись ниже от 9 апреля.

** Дружески (франц.).

купить немного дров, по 70 р. бревнышко, поступлений никаких, ничего что-то не продается. Сегодня вывесили объявление на ряд вещей. К ужину, состоявшему из дивного горохово-гречневого густосупа, достали 500 гр. хлеба за сахарницу и кувшинчик из легкого старинного серебра. Великое подспорье, квази-сытость в животе, восторг. А с одним «ученым» обедом без привычки чувствовал себя сегодня к вечеру опустошенным, пустым. Еще попозже прибежала благодетельница Марианна с целым кило хлеба за 300 р., причем расплата в следующее воскресенье! Так внезапно в последний миг безразличная судьба подсовывает свои соломинки утопающим.

Перечитывая предыдущие страницы, нашел в записи от 22-го марта перечень надежд, которые мы питали; из них — Ладога, армянин, картошка, хлебозавод — можно смело считать провалившимися. Остается: дрова (уже другие, правда), дивизион, ЛДУ. Значит, более 50% провалилось. Что будет с остальными? Скорее всего, тоже самое. Галя впервые заговорила об эвакуации, когда это стало практически невозможным. Каждый сильный, продолжительный стук в дверь взрывает мне нутро ожиданием повестки.

7-ое апреля. С утра — -8°, а вечером, даже поздно — +5°! Это первая оттепель органическая, по существу. Наконец-то! Пробовал «перепустить» карточку хлебную (мы ведь всегда берем на день вперед) при помощи вчерашнего Марианниного хлеба, но к вечеру не выдержали и взяли, Сегодня я обедал дома и тем нанес жестокую брешь хлебным и кашным ресурсам. Это пришлось сделать потому, что на Фонтанке я почти час ждал лекционного начальства и, не солоно хлебавши, удалился, а карточки с собой не было, нельзя было пойти в ЛДУ. Звонил военморам — у них нет ответа, то есть пока нет еще отказа. Обещали «послать человека» и завтра звонить. Леля и Люся уезжают завтра утром, бросая добро и дрова.

8-ое апреля. Все течет, но хлад. Первый раз фигурировал весь день в шикарной синей шубке «Хельсинки» Дяди Жоржа. Карповы укладывались всю ночь, наутро (я проснулся в 5) устроил им в кредит дворника с тележкой и они отбыли, оставив весь почти быт на ходу, порядочно дров, много прекрасных книг. Если они не вернутся через 3 дня (ибо трасса на Ладоге слабеет), то это нас должно очень вывезти. Вообще же дела плоховаты наши: долгу 1700 руб. (это срочный, а несрочного еще 2300 руб. Это подвели покупки хлеба в основном). Крупы осталось на две-три заварки, с завтрашнего дня придется уже отказаться от утренней каши, будет только хлеб. Кольцо, оказывается, может пойти лишь за ничтожное количество продуктов... В магазине дают уже не мясо, а соленую рыбу (селедок нам не досталось). В ЛДУ, где я обедал сегодня, тоже нет мяса, Слухи о грядущих ухудшениях с продовольствием. Ночью еще захворала Галя вдобавок ко всему, желудком, но в вечеру ей стало лучше. Трудработы продлены до 15-го! Мама носит на лице резкую печать дистрофии. Дал ей бутылочку рыбьего жира. Завтра понесу продавать арифмометр, после завтра погоним саксы (хорошие фарфоры за приличные деньги покупает магазин бывш. Фаберже на Морской).

Мое дело еще не лопнуло, оно «на докладе» у «начальника», завтра* опять «пошлют человека», звонить надо в 13 ч.

На улице встретил н-ка 1-ой части РВК, он сказал, что через два часа после моего ухода ему звонили, спрашивали во флот переводчика. А он сказал «нет». О бревно, о дерево, ну что бы вызвать меня! Боже, как все не везет... Однако назначил все же придти завтра, «может быть, там еще никого не нашли». Завтра же иду в поликлинику. Будет ли мой доктор? Если по 8 ч. повинность до 15-го, то беда. Беда и с деньгами. Беда и с едой (ослабла одна лишь беда с дровами — если Карповы не вернутся). Призыв представляется Великим Исходом, Счастьем, Избавлением. Не знаю, в виде ли «бреда надежд», но не оставляет предчувствие, что будет так.

Вот чем, оказывается, объясняется отсутствие цынготных явлений у нас всех — красным перцем! Оказывается, это мощное противоцынготное, а мы, не зная того, но одержимые стихийным влечением к нему, с самого начала осады сверхмерно его потребляли три раза в день. У нас есть запас, сильно пополненный Дядей Жоржиным. Спасибо покойнику.

9-ое апреля. Оттепель, все течет. Сегодня сплошь военный день. С утра РВК — «зайдите через полчаса». Отправляюсь в поликлинику, где милейший Косенко лечит палец, освобождает до 13-го. «Вы любите, доктор, хорошие книги?» — «Да, конечно!». «Какие? По искусству, например?» — «Ну, давайте хоть по искусству»! Милый! Затем опять в РВК, оттуда направляют в ГВК. Там первый живой, дельный человек в этих сферах, рыжий, бравый главстаршина. Назначает меня на 19 ч. в Адмиралтейство. Уже 2ч. — совершенно опустошенный, лечу обедать в ЛДУ, где, к счастью, два вторых. Затем, пренебрегая Эрмитажем, домой для разговора о квартире. Чуть передохнув, в Адмиралтейство. Дивные условия, нечто радио-связь-техпереводческое и очень серьезное, интересное, обаятельное начальство, но гора анкет и две парт, рекомендации, а все оформление займет около 2-х недель! Откуда я их достану? Все, кто мог бы дать, уехали, а две недели приводят в холодный трепет. Звоню рыжему, жалуюсь, он кипятится, уверяет, что все это чушь, что он поговорит с ними по-свойски, а если не хотят, то не надо, устроит в другое место. В общем, звонить ему завтра с утра. Теперь все надежды на этого внезапно возникшего рыжего гения. У моих военморов ничего не добился, начальник — в нетях, мрачный зам. даже не покормил, ну, бис с ними; рыжий о них и слышать не хочет, считает профанацией. Какой-то все-таки из сих многих крючков зацепился, видимо. Ведь было уже три подтвердительных знаменья: 1) Надпись «присяга», 2) начало «Chance» J. Conrad'a и само заглавие,* 3) неожиданно снятая утром со шкафа старая корзиночка, которую я брал с собой в 1927 г. в армию. Пора, die hochste Zeit.**

Крупы осталось только на завтра. Денег нет. Арифмометр пристроить не удается, колечко не удается, мебель, платья не удаются. Стремительно катимся только к хлебному режиму для моих, а для меня один еще обед.

__________

* «Счастливый случай» Дж. Конрада (англ.).

** Давно пора! (нем.).

10-ое апреля. С утра первый проливной дождь. Пишу вечером, в предельном утомлении и упадке сил. Спал очень мало. Звонок Рыжему Гению с утра дал самые радужные вести: все в порядке, мне нужно зайти сразу же к вевеэсам (они оказались вевеэсами), взять бумагу-требование, а они согласны дать ее, уговорены — отнести к Рыжему и в ту же минуту клацнут челюсти мобилизации. Казалось, так просто, а вот прошел мучительный день и дело не сдвинулось ни на волос... (Мама: «муравьиные усилия перед каменными глыбами»). Вевеэсы, заставив меня все же заполнить анкеты и проч., вдруг решили, что я должен идти обязательно «с человеком». А человека и прождали весь день, а вечером он звонил, что идти не может и не хочет. Я раз двадцать звонил по всем их телефонам, два раза был в Адмиралтействе, где гробовая каменная сырость. Кончилось тем, что я их всех вечером свел по телефону и все обещали, что завтра в 9 ч. утра я узнаю точно — как и когда и с кем пойду на заклание к Рыжему. Он, бедный, весь день так и продержал широко раскрытыми челюсти свои в ожидании — и так и не пришлось их захлопнуть. Почему, почему такая дикая, мучительная канитель! В простейшем, пустейшем деле?...

Сегодня было еще одно, но уже радостно-утомительное событие — ванна (на это ушла вся дверь, о которой писал выше). Несказанное блаженство отмыться и сменить белье после многих месяцев дистрофической грязи.

В Эрмитаже получил зарплату за весь март — 605 руб. Галя продала саксовых чашек на 670 руб. Купила за 700 руб. литр дивного подсолнечного масла. В магазине давали сухую картошку с двойной вырезкой крупяных талонов. Это плохо, грозный признак. Сегодня много ловили и штрафовали меняющих на барахолке. Что завтра? Может быть, к вечеру буду уже «в рядах»? Может быть, все провалится, может быть, получится что-нибудь совершенно новое. Вот это изматывает более, чем пешие концы через полгорода. У старых военморов все еще ответа нет. Сегодня не было хлебной подпитки, и все ложатся голодные. А я, пока все это тянется, просаживаю в ЛДУ на двойных вторых, ибо на одинарном просто не выдержать, свою поредевшую карточку.

11-го апреля мобилизован и направлен переводчиком в РПС 20/ ОБС ВВВ КБФ.

НАЧАЛСЯ НОВЫЙ ПЕРИОД ЖИЗНИ.*

__________

* Записано красным карандашом. РПС — радиопеленгаторная станция Краснознаменного Балтийского Флота. Далее запись велась в маленькой записной книжке очень мелким почерком с 11 апреля по 27 июня 1942 г. Только записи 4 и 5 мая, когда А.Н. Болдырева отпустили похоронить мать, сделаны во Второй Тетради (лл. 42—44).