Небольшой и новый город, большинство жителей которого работало в здесь же расположенных научных институтах, создавал особую атмосферу дружелюбия жителей. В Обнинске практически не было преступности, краж или ограблений. Велосипеды летом, лыжи и санки зимой, можно было оставлять возле подъездов домов без всякого риска. Вдоль южной окраины города протекала река Протва, левый приток Оки. На берегу Протвы в черте города был благоустроенный пляж с лодочной станцией. Ширина реки в этом месте была около 100 м., глубина доходила до 5 м. Мы с Сашей еще летом 1964 года купили в спортивном магазине в Москве разборную байдарку, сделанную в ГДР, и начали байдарочные походы вверх по течению Протвы. Вниз по течению путь по воде был ограничен. В двух-трех километрах от городского пляжа течение реки перекрывала металическая сетка с надписью «Запретная зона». За сеткой разливалось водохранилище, созданное бетонной плотиной высотой в 10-12 м. За плотиной Протва была уже не так многоводна и широка, но более живописна. Вдоль ее берегов справа располагались старинные деревни, иногда с сохранившимися церковными постройками, слева садово-огородные кооперативы сотрудников институтов. Самым большим и близким к городу, с высокими яблонями и хорошими дачками был кооператив Физико-энергетического института (ФЭИ), и «Первой в мире» атомной электростанции. Относительно отдаленным, в 4 км от города, и маленьким был садово-огородный кооператив нашего института. Каждому сотруднику здесь отводилось лишь четыре сотки. Председателем кооператива стала Ира Гуляева, которая , как и ее муж, мой студенческий друг, Виктор Гуляев, ныне заведовавший лабораторией электронной микроскопии ИМР, была ботаником и окончила Московскую сельскохозяйственную академию им К. А. Тимирязева. Мы с Ритой также получили здесь участок, посадили яблони, груши и кусты черной смородины, отвели грядки для овощей и построили небольшой фанерный домик. Воду для полива носили ведрами из реки.
Походы на городской пляж летом не всегда, однако, оказывались удачными. Иногда, приходя на красивый берег Протвы, можно было обнаружить у воды объявления « Купаться запрещено!». Объяснений не было, но жители знали причину – произошел аварийный сброс радиоактивности в реку. В Обнинске работало около 20 экспериментальных ядерных реакторов разного типа и несколько радиохимических производств. Аварийные сбросы радиоактивных растворов в Протву разрешались, как неизбежные. Растворы радиоактивных соединений через спецканализацию сбрасывались в Протву постоянно. При высоких концентрациях они сначала разводились и выдерживались в железобетонных отстойниках за городом, после чего сливались в реку. Даже маленькая «Первая» АЭС на 5000 киловатт расходовала 190 тонн воды в час для конденсации пара, вращавшего турбины. Эту воду качали мощными насосами из водохранилища, созданного плотиной на Протве, а затем, уже нагретую, сбрасывали сюда же. Экспериментальные реакторы на быстрых нейтронах, разработка которых была главной задачей ФЭИ, имеют настолько интенсивное тепловыделение, что для переноса тепла из активной зоны первого контура вода уже не подходит. Непосредственно в реакторе циркулирует жидкий натрий, имеющий значительно большую теплопроводность, чем вода. Производство пара для турбин осуществляется, в этом случае, во втором контуре через теплообменники, а конденсация пара, - в третьем. Расход воды, забираемой из водохранилища на Протве и сбрасываемой туда же в нагретом виде, у таких реакторов еще выше. В Обнинске генерировались энергией распада и синтеза атомов тысячи тонн горячей воды каждый час и поэтому вода в водохранилище и на сто километров вниз по течению реки до самой Оки не замерзала и зимой. Часть горячей воды из третьего контура охлаждения некоторых реакторов шла на теплоснабжение самого города – это было предметом гордости коммунальных служб.
Основателями города заслуженно считались трое ученых, Игорь Васильевич Курчатов и Николай Антонович Доллежаль, которые предложили в 1951 году проект первой атомной электростанции и Александр Ильич Лейпунский, создатель первых в СССР и в Европе реакторов на быстрых нейтронах ( BR-1 и BR-2). Лейпунский жил в городе и был научным руководителем ФЭИ. До 1956 года новый городок еще не получил имени. Невидимый за лесом закрытый «объект» имел лишь кодовое название «Малоярославец-10», по принятому в то время обычаю именовать секретные центры цифрами, добавляемыми к названию ближайшего известного города (Челябинск-40, Арзамас-16, Свердловск-44 и т.д.). Эти секретные города, их было в СССР около 20, не обозначались на картах. Запуск первой в мире АЭС, который проводил И. В. Курчатов 26 июня 1954 года, оказался столь крупным достижением, что он изменил вскоре и статус секретного «объекта». 1 июля 1954 года когда правительственное сообщение о запуске в СССР «первой в мире» атомной электростанции было опубликовано в «Правде», место расположения АЭС еще не было указано. Никто не подозревал, что она находится столь близко от Москвы. Поскольку иностранных корреспондентов при запуске АЭС не приглашали, это событие не стало международной сенсацией. В марте 1955 года в Великобритании было начато строительство атомной электростанции на 50 тысяч киловатт. Расположенная на берегу моря в Шотландии, эта АЭС также была объявлена «Первой в мире», так как ее электроэнергия предназначалась для местных электросетей. Журналисты могли посещать строительную площадку и знакомиться с проектом. Приоритет СССР в мирном использовании атомной энергии оказался под угрозой. Хрущев, очень заботившийся о престиже, принял решение о рассекречивании « объекта». Нужно было выбрать и имя для нового города. Обслуживавшая город платформа Киевской железной дороги называлась «Обнинское», по имени ближайшей большой деревни, слева от железной дороги по ходу поезда из Москвы. Здесь же, но на правую сторону, выходили из московских электричек на Малоярославец и на Калугу и все посетители «объекта», для пересадки на служебные автобусы. До «Первой в мире» и до ФЭИ нужно было проехать около 2 км. Первоначально новый город хотели назвать именем какого-либо великого ученого. Но всесильное атомное ведомство не имело прав на изменение названия железнодорожной платформы и маленького вокзальчика на окраине деревни. Платформу возвысили до разряда «станции», а новый город назвали «Обнинском». Таким образом было увековечено имя помещика Обнинского, купившего здесь имение, землю и крестьян с деревней в 1840 году. Была и экономия –не нужно срочно строить городской вокзал. С этим не спешили и позже. Все время шел спор о том, кто должен был строить, Киевская ж/д или городская администрация? ( Небольшой вокзал по правую сторону от железной дороги построили лишь в 2009 году).
Обнинск появился на картах за три года до запуска первой британской АЭС, строившейся почти четыре года. Комиссия из МАГАТЭ признала приоритет СССР, убедившись, что электричество Обнинской АЭС действительно поступает в городскую электросеть, а отработанное топливо не используется для выделения плутония.
В середине октября 1965 г. мне передали, что академик П. Л. Капица хотел бы обсудить вопрос о положении Н. В. Тимофеева-Ресовского в новом институте в Обнинске. Капица был первым крупным ученым, пригласившим Тимофеева-Ресовского еще в 1956 году прочитать лекцию о достижениях генетики на одном из очень популярных тогда регулярных семинаров Института физических проблем АН СССР. Капица лишь незадолго до этого был восстановлен на посту директора созданного им института, после десяти лет «опалы», вызванной его отказом участвовать в работах по созданию атомной бомбы. Лекция Тимофеева-Ресовского в переполненном Актовом зале института 8 февраля 1956 года, дополненная докладом академика И. Е. Тамма о роли ДНК в наследственности, была очень крупным событием того периода, пробившим первую крупную брешь в монополии Лысенко. Тимофеева-Ресовского стали после этого приглашать на лекции и в другие институты.
С П. Л. Капицей я познакомился в конце 1962 года, после того как он прочитал мою «самиздатную» рукопись «Биологическая наука и культ личности». Я был приглашен к нему на вечерний обед. Других гостей не было. Жена Петра Леонидовича, Анна Алексеевна, принимала активное участие в беседе. Как я понял позже, «приглашение на обед» к Капице было его оригинальным способом продемонстрировать властям свою поддержку тому или иному попавшему в трудное положение человеку. Двухэтажный дом Капицы, примерная копия его английского коттеджа в Кембридже, находился в парке на территории института. Вход в институт с Воробьевского шоссе требовал оформления пропуска по заявке от дирекции института, указания времени «прихода» и «ухода» и предъявления паспорта. Однако Капица настоял на том, что его личные гости могли бы проходить в парк к дому без всяких проверок и документов. Он, конечно, сообщал в «Бюро пропусков» их имена и время прихода. На подходе к дому Капицы была установлена система фотоэлементов и посетитель пересекал невидимый луч света, подвергаясь, по-видимому, фотографированию. Имена и фотографии приглашенных в дом Капицы гостей становились поэтому известными и для охранных спецслужб КГБ. Но это шло посетителям лишь на пользу. Способность Петра Леонидовича вставать на защиту своих коллег и друзей была легендарной. В годы сталинского террора он сумел добиться освобождения из тюрьмы нескольких талантливых физиков, вступая в острую полемику по поводу их «дел» не только с Вышинским и Берией, но и со Сталиным. Капица спас в от неминуемой гибели Льва Ландау и Владимира Фока, арестованных в 1937 году. Оба ученых уже «признались» в предъявленных обвинениях и были приговорены «судом» к десяти годам лишения свободы. Капица добился того, чтобы этих талантливых физиков отдали ему «на поруки», без снятия судимости.
16 октября я пробыл в гостях у Капицы около 4 часов. Мы обсуждали много проблем, но главной из них была причина продолжавшейся научной дискриминации Тимофеева-Ресовского, судьба которого была близка судьбе самого Капицы. Петр Леонидович, также, как и Тимофеев-Ресовский, прославился как ученый, работая заграницей. У них были общие друзья среди знаменитых физиков того времени. Капица отлично понимал, что по своему престижу и реальному вкладу в науку Тимофеев-Ресовский был намного выше большинства членов биологического отделения академии, но тем не менее попытка выдвижения Тимофеева-Ресовского в члены-корреспонденты АН в начале 1965 г. не дошла даже до конкурсной комиссии, «Представление», подписанное несколькими академиками, включая Капицу, было просто проигнорировано. Сейчас у Капицы возник новый план – выдвинуть Тимофеева-Ресовского в члены-корреспонденты АН не по отделению биологии, а по отделению физики и по специальности «биофизика». Положительное голосование в отделении физики не вызывало сомнений, а Общее собрание АН для членкоров было формальностью. Нужно было составить убедительное «представление», отразив в нем в первую очередь радиационные аспекты работ кандидата, его «теорию мишений», открытие корреляции «доза-эффект», теоретический расчет молекулярных размеров гена и т.п. Это был вполне реалистичный план и его вскоре поддержали академики И. Е Тамм, А. П. Александров и Я. Б. Зельдович. Тамм был лауреатом Нобелевской премии, Александров и Зельдович –трижды Героями социалистического труда.
Я неизбежно рассказал Капице и о проблемах, возникших с планом перезда в Обнинск Солженицына и конфискацией его архива и рукописей романа « В круге первом». Капица об этих конфискациях ничего не знал. Он не был лично знаком с писателем и просил меня передать ему приглашение на вечерний обед в удобный для него день. Капица, таким образом, брал под свою защиту и Солженицына. Вечером 28 октября Александр Исаевич и я пересекли в парке института ту же систему фотоэлементов. От них очевидно шел какой-то сигнал и в коттедж директора – Петр Леонидович открыл дверь, не дожидаясь звонка.
В Обнинске я не стал рассказывать Тимофееву-Ресовскому о плане Капицы, чтобы не создавать ожиданий, которые могли и не сбыться. Поддержка крупными физиками была важным фактором успеха, но не главным. Академии наук в СССР –это государственные учреждения, а не самостоятельные научные элитные общества, как в Англии, США, Швеции или Франции. В этих западных странах члены академий ( В Англии члены «Королевского общества») платят членские взносы. В СССР, как и в старой императорской России, «Действительный член», или «Член-корреспондент» – это пожизненные почетные должности, обеспеченные большими окладами «за звание». Императорская академия могла, благодаря этому, приглашать на работу в основном иностранных ученых. В АН СССР в 1965 году, будь Тимофеев-Ресовский избран «Членом-корреспондентом», он получал бы до конца жизни 350 рублей в месяц, сумму почти в три раза большую, чем «максимальная» в то время пенсия.
Выборы в АН СССР проводились раз в год, на освобождаемые в связи со смертностью вакансии и на новые вакансии, выделявшиеся академии решениями Совета Министров СССР. В газете «Известия», объявлялись вакансии по разным отделениям АН, после чего научные институты, университеты или группы академиков могли представлять в Президиум АН СССР своих кандидатов. Эта открытая часть «выборов в АН СССР» была хорошо известна. О закрытой стороне «выборов» знали немногие и Петр Леонидович не был, возможно, в их числе. Он слишком долго жил в Англии. Капица был избран «Членом-корреспондентом АН СССР» еще в 1929 году, когда он уже восьмой год работал в Кембридже в лаборатории Розерфорда. Он, однако, оставался гражданином СССР, приезжал ежегодно с семьей отдыхать в Крым и читал в Москве лекции. Избрание в академию означало тогда лишь то, что за его исследованиями внимательно следили и на родине. Капица безусловно полагал, что его свободу защищает международная слава. О собственной ошибке он узнал слишком поздно. В 1934 году, уже знаменитому сороколетнему ученому, члену Королевского общества и руководителю большой лаборатории в Кембридже, приехавшему из Англии в СССР на лекции, неожиданно сказали, что его командировка кончилась и «выездная виза» аннулирована. Живя в гостинице, Капица не знал, что делать. Протестов за рубежом не было, да тогда и не могло быть. В Европе страны враждовали между собой и свободы передвижения людей не было. Противостояние продолжалось около трех месяцев. Жена Капицы Анна, из семьи русских эмигрантов во Франции, имела французское подданство, двое сыновей, родившихся в Англии, – британское. Капица неизбежно сдался. Для него в том же году создали в Москве новый институт и закупили в Кембридже все оборудование прежней лаборатории. Но с тех пор, уже больше 30 лет, Капица не мог ездить заграницу.
«Выборы в академию» каждый год проходили по сценарию, который готовился в Отделе науки ЦК КПСС и утверждался Президиумом ЦК. Только после этого Совет Министров СССР принимал и решение о новых вакансиях по отделениям и, одновременно, об увеличении годового бюджета АН СССР. Новые вакансии выделялись и АН и другим академиям для конкретных людей и вновь создаваемых лабораторий и институтов, а не на стихию «тайного голосования» самих ученых. На каждую вакансию выдвигалось обычно не менее десяти ученых. В том случае, когда Отделение физики АН, по ходатайству четырех академиков запросило новую вакансию по профилю «биофизика», в Отделе науки ЦК должны были знать для кого именно эта вакансия предназначена. В начале 1966 года в печати был объявлен список свободных вакансий для выборов в АН СССР. У Отделения физики вакансии по биофизике не было.
Ежегодная лекция по старению
В 1964 году американское научное издательство “Academic Press” добавило к своей серии обзорных ежегодников по разным областям науки ежегодник по геронтологии “Advances in Gerontological Research”, первый том которого выходил под редакцией Бернарда Стрелера ( Bernard Strehler), известного геронтолога и биохимика, работавшего в геронтологическом центре в Балтиморе. Я переписывался со Стрелером с 1959 года и встречался с ним в Москве летом 1961 года во время международного конгресса по биохимии. В конце 1963 года Стрелер предложил мне написать для первого тома ежегодника аналитический обзор о роли нуклеиновых кислот в развитии и старении. Я, естественно, согласился, хотя понимал, что английский текст этого обзора необходимо будет отправлять в США не почтой, а с какой-либо оказией и, соответственно, с некоторым риском. Такую оказию, в данном случае мне обеспечил профессор Дэвид Журавский ( David Joravsky), специализацией которого на кафедре истории Северо-Западного Университета в Эванстоне ( (Northwestern University, Evanston), была история советской науки. Первая книга Журавского “Soviet Marxism and Natural Sciences. 1917-1932”, изданная в 1961 году, подводила анализ событий к появлению теорий Лысенко. Теперь Журавский работал над книгой о Т. Д. Лысенко и в связи с этим каждый год приезжал в СССР на полтора-два месяца, чтобы изучать первоисточники и доступные архивы. Меня познакомил с Журавским в 1962 году в Ленинграде П. М. Жуковский в период, когда Журавский получил разрешение на работу в архиве Всесоюзного института растениеводства (ВИР). Жуковский, которому в 1962 году исполнилось 74 года, уже не работал директором ВИРа, но он оставался наиболее авторитетным консультантом института и возглавлял кафедру ботаники в ЛГУ. Его также назначили Главным редактором нового академического журнала «Генетика». При поездках в Ленинград, обычно на конференции и семинары в Институте цитологии, я всегда встречался и с Жуковским. Журавский свободно владел русским. Его отец родился в Западной Белоруссии и эмигрировал с семьей из России в США в 1906 году. В Москве Журавский обычно работал в Государственной библиотеке им В. И. Ленина, где мы и встречались во время моих «библиотечных» дней. О датах приезда в Москву Журавский извещал меня открыткой из США, которая отправлялась на мой абонементный почтовый ящик в Москве. Я уже знал, что письма, даже заказные, нередко пропадали, открытки приходили быстрее и надежнее. У меня был абонементный п/я также и в Обнинске. Это помогало избегать в переписке служебного и домашнего адресов, По правилам того времени письма сотрудников института заграницу нужно было сдавать сначала в дирекцию в открытом виде, а не опускать в почтовый ящик. Я это правило игнорировал. Мой международный адрес в Обнинске был крайне прост: USSR, Obninsk, Post Office No.1, Ab.p/b 25.В Москве он был еще короче: Moscow G-19, p/b 14. Письма на институтский или домашний адрес могли пропадать не только из-за почтовой цензуры. Нередко это происходило из-за красивых марок и юных филателистов. Именно в это время я начал изучать проблемы международной корреспонденции.
Бернард Стрелер получил мой обзор вовремя. Он также рекомендовал меня для приглашения на ежегодную конференцию по геронтологии в Европе в 1966 году. Изучение проблем старения быстро развивалось прежде всего в СССР и в США. Здесь уже работали большие институты геронтологии с клиниками для изучения долгожителей. Основным международным журналом в этой области стал, основанный 1946 году Натаном Шоком ( Nathan Shock), Journal of Gerontology, выходивший в США. В Западной Европе геронтология, как самостоятельная отрасль науки, еще не сформировалась и здесь не было не только институтов геронтологии, но даже и лабораторий геронтологии или гериатрии при медицинских факультетах. Исторически изучение проблем старения стимулировалось и в США и в СССР в связи с надеждой людей на продление жизни, тогда как в Западной Европе оно происходило под влиянием роста пропорции старых людей в составе населения и их проблем. Непосредственно возможностью продления жизни в Европе интересовались мало. Медицина в европейских странах была государственной и финансировалась из бюджета. Пожилая часть населения в каждой стране является основным потребителем разных лекарств. Чем выше средняя продолжительность жизни, тем выше и бюджетные расходы на лекарства для лечения хронических болезней. Это привело в Европе к парадоксальной ситуации, при которой исследования в области геронтологии субсидировались в основном не правительствами, подобно другим областям науки, а фармацевтическими кампаниями и корпорациями, выделявшими на эти работы большие гранты. Для правительств долгожительство означало расходы, для фармацевтических кампаний – прибыли. Одной из наиболее крупных фармацевтических кампаний в Европе была в то время “Ciba”, создавшая большой фонд “Ciba Foundation”, для поддержки медицинских исследований и особенно исследований в области старения. Это объяснение необходимо для понимания письма из Лондона от директора "«Ciba Foundation” Д-ра Гордона Вольстенхолма ( Gordon Wolstenholme), которое я получил в апреле 1965 года. Письмо было длинным и я привожу здесь в переводе на русский лишь его начало:
«Дорогой Д-р Медведев,
Как вы может быть знаете, между 1954 и 1959 гг. «Сиба Фоундейшн» имела специальную программу для вовлечения молодых исследователей в изучение проблем старения. В 1959 году мы пришли к выводу, что уже достаточно сделано в этой области, но мы решили поддерживать этот интерес к проблеме одной ежегодной специальной лекцией по проблеме старения.
С тех пор стало традицией организовывать эту особую лекцию в связи с конференцией Британского общества по изучению старения в каком-либо из научных центров Великобритании. Такие лекции в прошлые годы уже состоялись в Бирмингеме, Лиидсе, Ливерпуле, Оксфорде, Глазго, Лондоне и в текущем году лекция состоится в Ньюкасле.
В 1966 году мы планируем провести такую лекцию при Шеффильдском Университете на совместном заседании Британского общества по изучению старения и Британского общества экспериментальной биологии в период между 6 и 12 сентября. Лекция будет приурочена к симпозиуму по биологии старения.
Я пишу вам в надежде, что вы может быть смогли бы приехать в нашу страну для прочтения этой традиционной 10-й лекции по проблеме старения. Лекции обеспечиваются небольшим гонораром в 35 фунтов стерлингов и в дополнение мы оплатим ваш авиа билет, гостиницу и все другие расходы в течение 5-7 дней вашего визита.
Мы предоставляем вам свободный выбор темы лекции, однако, мы полагаем, что вы будете рассматривать проблемы молекулярной биологии старения. Лекция будет напечатана в трудах конференции…».
В письме приводился список всех предыдущих девяти ежегодных лекций. Эта серия была начата в 1957 году Д-ром Натаном Шоком, директором геронтологического центра в Балтиморе. В последующие годы для прочтения лекций приглашались ученые из Великобритании,Франции, Голландии, ФРГ, Чехословакии и других стран. Теперь подошла очередь СССР.
Годичные научные чтения по разным отраслям науки –это давняя традиция. Получить такое приглашение –это большая честь, которой редко можно удостоиться дважды в жизни. От подобных предложений не отказываются. Я незамедлительно ответил Вольстенхолму благодарным согласием, но с оговоркой о том, что оформление поездок заграницу зависит от многих инстанций и решения принимаются, в конечном итоге, на уровне Министерства здравоохранения. Лично я могу пока гарантировать лишь то, что текст самой лекции будет получен «Сиба Фоундешн» задолго до конференции.
В течение нескольких месяцев после моей докладной записки в дирекцию института я не получал никаких анкет для оформления «Выездного дела». Устное согласие на мой положительный ответ Вольстенхолму было однако дано и в институте и в Международном отделе АМН СССР. Однако необходимого решения Министерства здравоохранения пока не было. Между тем программа симпозиума с моей вводной лекцией уже рассылалась в декабре 1965 г и Вольстенхолм сообщил мне, « что согласно традиции, годичной лекции предшествует особый обед. На этот обед во вторник вечером 6 сентября приглашены несколько человек..». Заседания симпозиума начинались 5 сентября и заканчивались 9 сентября. Лекция Жореса Медведева « Молекулярные аспекты старения» планировалась на 6 сентября в Большой аудитории универитета. Я был рад увидеть в числе участников симпозиума нескольких известных мне коллег. Среди них был и Бернард Стрелер с докладом «Возрастные изменения клеток».
В начале 1966 года я решил, что пора посетить Иностранный отдел Минздрава и выяснить положение. Заместитель начальника отдела М. А. Ахметелли, принявший меня, стал неопределенно говорить о том, что договор о научном сотрудничестве с Англией на 1966 год еще не подписан и поэтому неясно сколько «человеко-дней» командировок будет иметь в текущем году их отдел. Папку с моей перепиской, в которой были копии приглашения, в отделе не смогли найти, хотя ранее она здесь была. Между тем по срокам подготовка «Выездного дела» должна была уже начинаться, его следовало передавать в «Выездную Комиссию» ЦК КПСС не менее чем за четыре месяца до отъезда. « Сиба Фоундейшн» организует много разнообразных симпозиумов и трудности с оформлением поедок в Англию из СССР и других социалистических стран не были очевидно новостью для Д-ра Вольстенхолма. Мое сообщение о том, что решение проблемы задерживается в Министерстве здравоохранения вызвало быструю реакцию. В феврале я получил копию официального письма от «Сиба Фоундейшн» Министру здравоохранения СССР профессору Б. В. Петровскому.( Предшественник Петровского на этом посту С. В. Курашев, психиатр по своей врачебной практике, умер в августе 1965 года. Петровский был хирургом.) Письмо было на особом бланке, в котором перечислялись и все «попечители» фонда, лорды и члены Королевского общества, а также советские члены «Консультативного Совета» организации, академики В. А. Энгельгардт, А. И. Опарин и М. М. Шемякин. Излагалась история поддержки исследований в области старения «.. Мы теперь хотим пригласить Д-ра Медведева, руководителя лаборатории молекулярной радиобиологии в Обнинске прочитать 10-ю ежегодную лекцию по проблеме старения на тему «Молекулярные аспекты старения»…Копия этого письма послана Директору института медицинской радиологии в Обнинске… Мы были бы очень благодарны за ваш быстрый и благоприятный ответ по этому вопросу, который, как мы верим, усилит взаимное уважение и сотрудничество британских и советских ученых…»
Через три недели после получения этого письма я был вызван в Иностранный отдел министерства к тому же М. А. Ахметелли. Он принял меня не слишком любезно и сообщил, что Министр здравоохранения вопрос о моей поездке в Великобританию решил отрицательно. Министр считает, что анличане оказали мне «слишком большую честь». Ахметелли также сказал, что Петровскому неудобно самому отвечать на письмо Вольстенхолма отказом и поэтому я должен взять эту миссию на себя, найдя подходящую причину. Если я этого не сделаю, то их отдел не станет иметь со мной никаких дел и в будущем. Это была явная угроза. Мне оставалось лишь высказать свое собственное мнение и об Ахметелле и о его отделе, который выполняет не те функции, которыми ему следовало бы заниматься.
Спустя несколько дней в Министерство был вызван директор ИМР Г. А. Зедгенидзе. Ему, очевидно уже в более ясной форме предложили подписать короткое письмо Вольстенхолму, чтобы избавить от этой миссии министра. Возможно, что директору сообщили, что решение принято еще выше. Зедгенидзе мне ничего не сказал, хотя у нас были достаточно хорошие отношения. Я с ним встречался еженедельно на заседаниях Ученого Совета ИМР. О его письме с отказом я узнал лишь несколько недель спустя, когда получил из Лондона копию этого письма и ответ на него Д-ра Вольстенхолма:
9 марта 1966
Дорогой Профессор Вольстенхолм,
Я был очень рад получить копию вашего письма, в котором вы просите содействия в осуществлении приезда в Англию Д-ра Медведева из нашего института с тем, чтобы прочитать лекцию по проблемам старения. Однако я выражаю свое сожаление и полагаю, что Д-р Медведев не будет в состоянии приехать в Англию в этом году, ввиду огромной загруженности работой в его лаборатории.
Искренне Ваш
Профессор Г. А. Зедгенидзе, Директор Института медицинской радиологии
Письмо было написано на хорошем английском языке. Ответ Вольстенхолма был очень быстрым.
Дорогой профессор Зедгенидзе,
Ваше письмо от 9 марта прибыло как глубокое разочарование В прошлом годичные чтения по проблеме старения в нашей программе были сделаны учеными из США, Франции, Голландии, Израиля и других стран, и мы будем очень сожалеть, если СССР не будет представлен в этой серии… Если Д-р Медведев так сильно занят, то приезд на 2-3 дня был бы несомненно лучше, чем ничего. Неужели вы сочтете невозможным разрешить ему на 2-3 дня оторваться от своих обязанностей, тем более, что он может быть согласиться компенсировать этот ущерб за счет своего отпуска…
Я посылаю копию этого письма профессору Петровскому, Министру здравоохранения СССР, а также академикам Энгельгардту, Опарину и Шемякину, которые представляют Сиба Фоундейшн в вашей стране.
Искренне Ваш..
Судя по этому письму Вольстенхолм не был настроен сдаваться (Через много лет я узнал, что в 1942 году во время войны Вольстенхолм, опытный хирург, спустился на парашюте в расположение югославских партизан маршала Тито. Вместе с ним было сброшено и оборудование для военно-полевого госпиталя. Он работал в горах Югославии почти два года и его жена Душанка была сербским врачем этого госпиталя)
В. А. Энгельгард, А. И. Опарин и М. М.Шемякин директора трех институтов АН СССР получили копии всей переписки и личные письма Вольстенхолма, с просьбой оказать влияние в положительном решении проблемы. Опарин, как и следовало ожидать, проигнорировал эту просьбу. Энгельгард и Шемякин активно включились в решение проблемы. Об этом я узнал позднее, когда Энгельгардт, Директор Института молекулярной биологии, с которым я был хорошо знаком, передал мне копию всей переписки. Энгельгардт и Шемякин подготовили для Петровского докладную записку, причем Энгельгард, добившись приема у Министра, вручил ее Б. В. Петровскому лично и в беседе настоятельно рекомендовал принять положительное решение. Энгельгард сам несколько раз участвовал в симпозиумах «Сиба Фоундейшн» и был в дружбе с Вольстенхолмом.
Докладная записка академиков Энгельгардта и Шемякина Петровскому была достаточно подробной. Они давали высокую оценку «ряда серьезных работ Ж. А. Медведева по проблемам биологических основ старения» и объясняли, что «Сиба Фоундейшн» находится в очень хороших деловых отношениях с Академией Наук СССР.
Вмешательство двух известных академиков лишь осложнило ситуацию. Меня на этот раз вызвал срочной телефонограммой Начальник Иностранного отдела Минздрава Новгородцев и в категорической и высокомерной форме потребовал прекратить и переписку с Вольстенхолмом и все действия, связанные с лекцией.
Я, конечно, снова написал Вольстенхолму, сообщив, что очень энергичные услия Энгельгардта и Шемякина не принесли положительных результатов. Между тем по линии «спецотделов» из Министерства здравоохранения в ИМР было направлено письмо, которое требовало « указать Медведеву на недопустимость его поведения и принять необходимые административные меры». Вслед за этим в институт пришло письмо из Международного отдела АМН СССР, в котором предлагалось сообщить « какие конкретные меры были приняты партийной организацией и дирекцией института по отношению к Ж. А. Медведеву, в связи с нарушением им норм переписки и контактов с иностранцами». Спецотдел нашего института (Спецотделы или "Первые отделы» ведают секретностью и в них обычно работали отставные профессиналы КГБ) потребовал от меня объяснений в письменном виде. Я написал краткое объяснение, приложив к нему русский текст лекции.
До конференции в Шеффильде оставалось два с половиной месяца. Нужно было найти оказию для отправки Вольстенхолму текста лекции на английском, которая, около 40 страниц на машинке, была уже готова. В июле в Москве в МГУ собирался Международный конгресс микробиологии, в работе которого принимали участие и несколько сотрудников ИМР. Среди британских микробиологов, которые приезжали на Конгресс, я хорошо знал Ральфа Купера ( Ralf Cooper), который в 1958-59 гг по обмену аспирантами между Московской сельскохозяйственной академией им. К. А. Тимирязева (ТСХА) и Ротамстедской сельскохозяйственно станцией в Англии работал под моим наблюдением на кафедре агрохимии и биохимии. Его темой были азотфиксирующие бактерии и меня просили ему помогать просто потому, что я владел английским языком. Но мы стали друзьями, ходили вместе в лыжные походы зимой и за грибами летом и впоследствии переписывались. В июле 1966 года Ральф Купер, работавший теперь в Хатфильдском Колледже, приезжал в Москву с сыном, не только на конгресс по микробиологии, но и как турист. Вместе с сыном Паулем, 13 лет, Ральф побывал в гостях и у нас в Обнинске. Несколько дней, когда Ральф был на заседаниях конгресса, Пауль оставался с нами в Обнинске. Мы вместе с ним ходили купатья, плавали на байдарке, ходили в лес собирать грибы и ягоды. Сам Ральф немного говорил по русски и хорошо знал все проблемы. В 1959 году я уже отправлял с ним в Англию небольшую статью, которая была напечатана в “Nature”. Он пообещал отредактировать текст лекции, улучшив мой английский, перепечатать его снова и передать Вольстенхолму. Я также попросил его отправить один экземпляр в США Бернарду Стрелеру.
В конце августа я получил письмо от Ральфа, в котором он сообщал, что Вольстенхолм попросил его быть моим представителем на конференции и объяснить аудитории причины отсутствия лектора. Ральф выполнил эту просьбу. Моя лекция была зачитана для собравшейся аудитории Бернардом Стрелером. Вскоре я получил письмо Вольстенхолма, который подробно рассказал мне о том, как была организована лекция и кто присутствовал на обеде в честь лектора. Среди них были Ральф Купер, Бернард Стрелер и Алекс Комфорт. Алекс Комфорт, ставший вскоре знаменитьстью не только в области геронтологии, был тогда известен как автор книги «The Biology of Senescence» (Биология старения), которая считалась лучшим учебным пособием по геронтологии.. Я получил также письма от Стрелера, Ральфа Купера, Вице-канцлера Шеффильдского Университета и некоторых участников симпозиума. Наконец, в полной сохранности пришла по почте магнитофонная запись всего заседания, продолжавшегося около двух часов. Пришло также и порадовашее меня письмо от научного редактора Эдинбургского издательства “Oliver and Boyd”. Это издательство уже давно готовило английский перевод моей книги «Биосинтез белков и проблемы онтогенеза», изданной в Москве в 1963г. Для английского издания эта книга несколько раз дополнялась. Редактор издательства сообщал что они приняли меры к тому, чтобы выход английского издания был приурочен к началу симпозиума в Шеффильде. Сигнальные экземпляры книги были экспонированы для участников симпозиума. В Обнинсе в начале сентября меня ждала более суровая действительность. Осенью, как известно, все городские организации мобилизовывались на уборку картофеля. И надо было так случиться, что именно 6 и 7 сентября очередь на уборку дошла до нашего отдела общей радиобиологии и генетики. Нам отвели поле в два гектара в совхозе в 25 км от города. Картофель нужно было не только собрать, но и отсортировать на крупный и мелкий.
Мой брат Рой в конце 1962 года начал работу над книгой под условным тогда названием « К суду истории», о происхождении и последствиях сталинизма. В то время, после XX и особенно XXII съездов КПСС это была вполне легальная тема, отражавшаяся во множестве статей в газетах и журналах. Продолжались реабилитации арестованных и погибших партийных и государственных работников и командиров Красной армии. Публикация в «Новом мире» повести А. И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича» была частью этого процесса и стимулировала поток новых произведений и воспоминаний, направлявшихся в журналы и в издательства. Однако систематического исторического изучения всего феномена сталинизма еще не было. Какие-то исследования этой проблемы были, возможно, начаты и другими историками в СССР и за рубежом, но Рой не был тогда официальным историком и не имел доступа к архивам. Он работал Заместителем Главного редактора издательства «Просвещение», издававшего учебники для школ. После окончания в 1951 году факультета философии и истории ЛГУ Рой был распределен на работу учителем истории в одну из школ Свердловской области. Через несколько лет он получил назначение на пост директора средней школы в поселке Ключевое недалеко от Выборга. Уже как директор школы, Рой поступил в заочную аспирантуру одного из институтов Академии педагогических наук. После защиты кандидатской диссертации он работал в издательстве в Москве. Всех подробностей начала работы Роя над книгой о сталинизме я не касаюсь, - это тема для него самого. К концу 1964 года это была уже довольно большая рукопись, работа над которой шла без всякой конспирации. Рой был членом КПСС, и некоторые из его студенческих друзей и приятелей работали на ответственных постах в Ленинграде, в Москве и в других городах. Первые варианты рукописи читали секретари ЦК КПСС Л. Ф. Ильичев и Ю. В. Андропов. Информацию для книги Рой собирал в открытой прессе и в неопубликованных воспомининиях реабилитированных людей, выживших в тюрьмах и лагерях. В то время сотни людей писали свои воспоминания, дававшие новую картину лагерей Воркуты, Норильска, Урала, Колымы, Караганды и многих других мест. Как сейчас мне ясно в книгах «К суду истории» и «Архипелаг Гулаг» нередко использовались одни и те же свидетельства.
Смещение Хрущева в октябре 1964 года имело очень благотворный эффект на положение в советской генетике и в естественных науках в целом. Однако на изучение истории СССР приход к власти новых лидеров имел противоположное действие. Возобладало влияние М. А. Суслова и его формула «Не будем сыпать соль на наши раны». Десятки, а может быть и сотни книг, очерков и воспоминаний, уже находившихся в печати, или объявленных к публикации, подверглись ликвидациям. Рассыпались наборы в типографиях, готовые тиражи отправлялись в макулатуру. Судьба романа Солженицына, о которой я писал в предыдущей главе, была лишь одним из эпизодов новой политики, направленной на реабилитацию Сталина. На жалобы издателей и редакторов, заявлявших об экономическом ущербе от ликвидации тиражей, повторялась еще одна формула Суслова – «На идеологии не экономят».
В этих условиях Рой продолжал свою работу, хотя объем доступной информации сильно уменьшился. Одновременно значительно усилился переход этой информации «в списки», в «самиздат» в циркуляцию между друзьями. Рукопись Роя к 1966 году прочитали Александр Твардовский, Константин Симонов, Юрий Трифонов, Владимир Лакшин и некоторые другие известные писатели. Осенью 1966 года к Рою через своего знакомого публициста Эрнста Генри (псевдоним Семена Николаевича Ростовского, в прошлом советского разведчика-нелегала, жившего в 30-е годы в Германии, тоже испытавшего лагеря), обратился академик А. Д. Сахаров с просьбой предоставить ему возможность прочитать рукопись «К суду истории».Эрнст Генри,автор важного исследования о репрессиях в Красной армии, знавший Роя, ее читал и рассказал о ней Сахарову. К этому времени эта работа, обновлявшаяся и дополнявшаяся каждые пол-года, составляла почти 800 страниц на машинке. Для «самиздата» это слишком большой размер и свободной циркуляции книги не было. Один экземпляр рукописи всегда хранился у меня в Обнинске. Я также сделал два микрофильма. С 1964 года у меня дома была очень хорошая установка для микрофильмирования, ее смонтировал инженер лаборатории А. Стрекалов. Особая высококачественная мелкозернистая пленка позволяла фотографировать две станицы в одном кадре. Рой тогда еще не был знаком с Сахаровым, который был «секретным» академиком, работавшем в основном на «объекте» в Горьковской области. На первую просьбу Сахарова Рой не откликнулся. В своих воспоминаниях о Сахарове Рой пишет: «…Обстановка в стране изменилась, и мне пришлось внести в свою деятельность элементы конспирации. Круг знакомых Сахарова был мне неизвестен, и я опасался, что обсуждение моей рукописи среди столь необычных людей может в чем-то осложнить мое положение». Сахаров, однако, повторил свою просьбу и Рой не смог ему отказать, передав папку с книгой через Э. Генри. Через месяц Сахаров, также через Э. Генри передал Рою приглашение и телефон той же квартиры в Москве, которую я посещал дважды в 1964 году. Сам Сахаров пишет в своих воспоминаниях, что « Книга Медведева о Сталине была для меня в высшей степени интересной» ( Андрей Сахаров. Воспоминания. Изд.им. Чехова, Нью Йорк, 1990, стр.360).
Опасения Роя в отношении Сахарова, к сожалению, оправдались:
« В кабинете Сахарова, - пишет Рой, - был еще один человек – академик Виктор Борисович Адамский, которого хозяин представил как своего друга… На столе в кабинете лежала не только моя рукопись, но и несколько ее машинописных копий, что меня встревожило. Видимо Андрей Дмитриевич это заметил и тут же сказал, что он попросил перепечатать рукопись только для самого себя, остальные я могу увезти. Я не стал возражать, так как не предупредил заранее Сахарова о нежелательности перепечаток». (Рой Медведев. Из воспоминаний об А. Д. Сахарове. Ж. А. Медведев и Р. А. Медведев. Солженицын и Сахаров. Два пророка. Изд.Время, М. 2004, стр.50).
Для академика Сахарова перепечатка рукописи даже в 800 страниц не была проблемой. По его просьбе в машинном бюро секретного «объекта», фактически тогда города с 60 тысячами жителей, известного лишь немногим как «Арзамас-16», в котором изготовляли и атомные и водородные бомбы и боеголовки к межконтинентальным баллистическим ракетам, могли бы быстро перепечатать и более крупную работу. Однако ни Сахаров ни Рой не знали тогда о строгих правилах для машинисток в секретных учреждениях. Они обязаны всегда печатать на одну копию больше, чем их попросили те или иные сотрудники. Эта «лишняя» копия сдавалась в спецотдел секретного «объекта». Сахаров получил в своем институте в «Арзамасе-16» четыре экземпляра рукописи книги Роя «К суду истории». Пятый экземпляр этой рукописи пошел в КГБ. Эта практика была мне известна давно из объснений В. М. Клечковского, руководителя секретной лаборатории биофизики в ТСХА. Он все свои работы на внеплановые темы перепечатывал сам.( Сахаров познакомился с этой практикой лишь в 1968 году, когда перепечатывал собственную работу «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе»:
«… я печатал ее у одной машинистки секретного отдела. Я совершенно не исключал того, что рукопись при этом попадет в отделы КГБ, ведающие идеологией. Но мне важнее всего было не подставлять себя с самого начала под удар, занимаясь тайной деятельностью – все равно она была бы раскрыта при моем положении..».( Воспоминания, стр. 376).
Недели через две, как свидетельствует Сахаров, научный руководитель «Арзамаса-16», академик Ю. Б. Харитон был вызван к Председателю КГБ Юрию Андропову. Андропов открыл сейф и показал Харитону рукопись Сахарова, которая, по словам Андропова уже распространялась в Москве. Андропов попросил Харитона поговорить с Сахаровым и обеспечить изъятие рукописи из распространения. Рукопись книги Роя Медведева в 1966 году поступала в КГБ, по-видимому, тем же путем, но по частям, она была почти в 10 раз больше «Размышлений». Она, наверное, тоже шла к Председателю КГБ, тогда это был В. Семичастный.)
Zhores Medvedev
Tel: (44)20-8346-4158
E-mail: zhmedvedev@yahoo.co.uk