НАПУТНОЕ

«Будет ли, не будет ли когда напечатан сборник этот, с кото­рым собиратель пестовался век свой, но, расставаясь с ним, как бы с делом конченным, не хочется покинуть его без напутного словечка».

Вступление это написалось в 1853 году, когда окончена была разборка пословиц; пусть же оно остается и ныне, когда судьба сборника решилась и он напечатан.

По заведенному порядку, следовало бы пуститься в розыск: что такое пословица; откуда она взялась и к чему пригодна; когда и какие издания пословиц у нас выходили; каковы они; какими ис­точниками пользовался нынешний собиратель. Ученые ссылки могли бы подкрасить дело, потому что, кажется, уже Аристотель дал определение пословицы.

Но всего этого здесь найдется разве только весьма понемногу.

Ученые определения ныне мало в ходу, век школярства про­шел, хотя мы все еще не можем стряхнуть с себя лохмотьев сте­пенной хламиды его.

Времена, когда объясняли во введении пользу науки или зна­ния, коему книга посвящалась, также миновали: ныне верят тому, что всякий добросовестный труд полезен и что пользе этой рос­сказнями не подспоришь.

Ученые розыски, старина, сравнения с другими славянскими наречиями — все это не по силам собирателю.

Разбор и оценка других изданий должны бы кончиться прямым или косвенным скромным признанием, что наше всех лучше.

Источниками же или запасом для сборника служили: два или три печатных сборника прошлого века, собрания Княжевича, Сне­гирева, рукописные листки и тетрадки, сообщенные с разных сто­рон, и — главнейше — живой русский язык, а более речь народа.

Ни в какую старину я не вдавался, древних рукописей не раз­бирал, а вошедшая в этот сборник старина попала туда из печат­ных же сборников. Одну только старую рукопись я просматри­вал и взял из нее то, что могло бы и ныне идти за пословицу или поговорку; эта рукопись была подарена мне гр. Дм. Ник. Толстым, мною отдана М. П. Погодину, а оттуда она целиком напечатана, в виде прибавления, при сборнике пословиц И. М. Снегирева.

При сем случае я должен сказать душевное спасибо всем доб­рохотным дателям, помощникам и пособникам; называть нико­го не смею, боясь, по запамятованию, слишком многих пропус­тить, но не могу не назвать с признательностию гр. Дм. Ник. Толстого, И. П. Сахарова и И. М. Снегирева.


Когда сборник последнего вышел, го мои был уже отчасти подо­бран: я сличил его издание со сборником Княжевича и попользо­вался тем, чего не было там и не нашлось у меня и что притом, по крайнему разумению моему, можно и должно было принять.

В собрании Княжевича (1822 г.) всего 5300 (с десятками) посло­виц; к ним прибавлено И. М Снегиревым до 4000; из всего этого числа мною устранено вовсе или не принято в том виде, как они напечатаны, до 3500; вообще же из книг или печати взято мною едва ли более 6000, или около пятой доли моего сборника. Остальные взяты из частных записок и собраны по шелуху, в устной беседе.

При этом сличении и выборе не раз нападали на меня робость и сомнение. Что ни говорите, а в браковке этой произвола не ми­новать, а упрека в ней и подавно. Нельзя перепечатывать слепо всего того, что, под названием пословиц, было напечатано; ис­кажения, то умничаньем, то от недоразумений, то просто опис­ками и опечатками, не в меру безобразны. В иных случаях ошибки эти явны, и если такая пословица доставалась мне в подлинном виде своем, то поправка или выбор не затрудняли; но беда та, что я не мог ограничиться этими случаями, а должен был решиться на что-нибудь и относительно тех тысяч пословиц, для исправ­ления коих у меня не было верных данных, а выкинуть их вон — не значило бы исправить.

Не поняв пословицы, как это нередко случается, считаешь ее бессмыслицею, полагаешь, что она придумана кем-либо для шу­ток или искажена неисправимо, и не решаешься принять ее; ан дело право, только смотри прямо. После нескольких подобных случаев или открытий поневоле оробеешь, подумаешь: «Кто дал тебе право выбирать и браковать? Где предел этой разборчивос­ти''1 Ведь ты набираешь не цветник, а сборник» и начинаешь опять собирать и размещать все сподряд; пусть будет лишнее, пусть рассудят и разберут другие; но тогда вдруг натыкаешься на строчки вроде следующих:

Всем известно, что лукавые живут лестно.

В суетах прошла година, завсегда была кручина.

Где любовь нелицемерная, там надежда верная.

Роскошные и скупые меры довольства не знают.

Гулял млад вниз по Волге, да набрел смерть близ невдалече.

Прежде смерти не должно умирать и пр. и пр.

Что прикажете делать с подобными изречениями кондитерс­кой премудрости двадцатых годов? Выкинуть; но их-то и нашлось под другую тысячу, да столько же сомнительных, с коими не зна­ешь, как и быть, чтобы не обвинили в произволе. Посему-то, по затруднительности такой браковки, а частию и просмотром, — всякого греха не упасешься — и в этот сборник вошло много пу­стых, искаженных и сомнительных пословиц


Относительно приличия при браковке пословиц я держался пра­вила: все, что можно читать вслух в обществе не извращенном чо-ггорностию, ни излишнею догадливостию, а потому и обидчивос-тию все это принимать в свой сборник. Чистому все чисто. Самое кощунство, если бы оно где и встретилось в народных поговорках, не должно пугать нас: мы собираем и читаем пословицы не дтя од­ной только забавы и не как наставления нравственные, а д/вд изу­чения и розыска; посему мы и хотим знать все, что есть. Заметим, впрочем, что резкость или яркость и прямота выражений, в обра­зах для нас непривычных, не всегда заключают в себе видимое нами в этом неприличие. Если мужик скажет: «Что тому богу молиться, который не милует»; или: «Просил святого: пришло до слова про­сить клятого», — то в этом нет кощунства, потому что здесь богами и святыми, для усиления понятия, названы люди, поставленные ради святой, божеской правды, но творяшие противное, заставляя оби­женного и угнетенного искать защиты также путем неправды и под­купа. Самая пословица, поражая нас сближением таких противопо­ложностей, олицетворяет только крайность и невыносимость извра­щенного состояния, породившего подобное изречение.

Что за пословицами и поговорками надо идти в народ, в этом никто спорить не станет; в образованном и просвещенном обще­стве пословицы нет; попадаются слабые, искалеченные отголос­ки их, переложенные на наши нравы или испошленные нерус­ским языком, да плохие переводы с чужих языков. Готовых по­словиц высшее общество не принимает, потому что это картины чуждого ему быта, да и не его язык; а своих не слагает, может быть из вежливости и светского приличия: пословица колет не в бровь, а прямо в глаз. И кто же станет поминать в хорошем об­ществе борону, соху, ступу, лапти, а тем паче рубаху и подопле­ку? А если заменить все выражения эти речениями нашего быта, то как-то не выходит пословицы, а сочиняется пошлость, в ко­торой намек весь выходит наружу.

Как достояние общенародное, как всемирный гражданин, про­свещение и образованность проходят путь свой на глаз, с уровнем в руках, срывая кочки и бугры, заравнивая ямки и выбоины, и при­водят все под одно полотно. У нас же, более чем где-нибудь, про­свещение — такое, какое есть, — сделалось гонителем всего родно­го и народного. Как, в недавнее время еще, первым признаком при­тязания на просвещение было бритие бороды, так вообще избега­лась и прямая русская речь и все, что к ней относится. Со времен Ломоносова, с первой растяжки и натяжки языка нашего по римс­кой и германской колодке, продолжают труд этот с насилием и все более удаляются от истинного духа языка. Только в самое последнее время стали догадываться, что нас леший обошел, что мы кружим и плутаем, сбившись с пути, и найдем неведомо куда. С одной сто­роны, ревнители готового чужого, не считая нужным изучить спер­ва свое, насильственно переносили к нам все в том виде, в каком


с   оно попадалось и на чужой почве, где оно было выстрадано и вы­работано, тогда как тут могло приняться только заплатами и лос­ком; с другой — бездарность опошлила то, что, усердствуя, стара­лась внести из родного быта в перчаточное сословие. С одну сторо­ну черемиса, а с другую берется. Как бы то ни было, но из всего этого следует, что если не собрать и не сберечь народных пословиц вовремя, то они, вытесняемые уровнем безличности и бесцветнос­ти, стрижкою под гребенку, то есть общенародным просвещением, изникнут, как родники в засуху.

Простой народ упорнее хранит и сберегает исконный быт свой, и в косности его есть и дурная и хорошая сторона. Отцы и деды — для него великое дело; не раз ожегшись на молоке, он дует и на воду, недоверчиво принимает новизну, говоря: «Все по-новому, да по-новому, а когда же будет по-доброму?» Он неохотно отступается от того, что безотчетно всосал с матерним молоком и что звучит в мало натруженной голове его складною речью. Ни чужие языки, ни грам­матические умствования не сбивают его с толку, и он говорит вер­но, правильно, метко и красно, сам того не зная. Выскажу убежде­ние свое прямо: словесная речь человека — это дар божий, откро­вение: доколе человек живет в простоте душевной, доколе у него ум за разум не зашел, она проста, пряма и сильна; по мере раздора сер­дца и думки, когда человек заумничается, речь эта принимает бо­лее искусственную постройку, в общежитии пошлеет, а в научном круге получает особое, условное значение. Пословицы и поговорки слагаются только в пору первобытной простоты речи, и, как отрас­ли, близкие к корню, стоят нашего изучения и памяти.

Нисходя к просторечию,'Позволяя себе иногда высказаться по­словицей, мы говорим: «Десять раз примерь, один раз отрежь». Мы не придумали этого изречения, а, взяв его в народе, только немного исказили; народ говорит правильнее и краше: «Десятью примерь или прикинь, однова отрежь». В Питере и табличку ум­ножения учат: два раза три, пять раз шесть; в школах наших твер­дят: дважды три, а народ говорит: двою трою или два на пять, три на шесть и пр. Поучение: нерассудительный, опрометчивый труд часто бывает бесполезен — никогда не выскажется у нас под пером пословицей; «Крой, да песни пой; станешь шить, напла­чешься»; или: «Шей да пори, не будет глухой поры». Можно ли складнее, ярче и короче выразить глубокую мысль, чем в посло­вице: «На смерть, что на солнце, во все глаза не взглянешь»; эта пословица наша досталась, не знаю каким путем, французу Larochefoucauld; в ловком переводе она пошла у него за свою и при­водится в пример его ума и красноречия: «Le soleil ni la mort ne peuvent se regarder fixement» (Maximes).

Мы, в своем быту, придумываем только пословицы вроде таких: «Козырка не портит; не с чего ходить, так с бубен; нечем бить, так i кулаком»; да иногда переводим: «Лебединую песню спеть; между ними черная кошка пробежала; и в солнце есть пятна; пятое коле-

                                     8


г)   со; в углу палка стоит, оттого на дворе дождь» и пр. Нравятся ли вам эти поговорки и эти переводы?

Но мы не только сами не сочиним ни одной замечательной по­словицы, а мы даже, как оказывается, плоховато понимаем готовые. Это не раз ставило меня в тупик. Насколько нужно и должно объяс­нять и толковать пословицы? Непонятная, недоступная слушателю пословица — это соль, которая обуяла и не солит; куда ее девать? А толковать остроту или намек, который читатель и сам понимает, — пошло и приторно; толкования эти и места много займут, а книга выходит объемиста, тесно и без них. Многие объяснения потребо­вали бы и ученых справок, а на это нужно и знание, и источники, и время, словом это отдельный и немаловажный труд. Самые чита­тели, как бы мало их ни нашлось, также не одинаковы, у всякого могут быть свои требования — не солнце, на всех не угреешь.

Я ставил, и то уже во время справы печати, самое короткое тол­кование, указание, где мог полагать, что это нужно для многих. Не­давно еще мы видели тому примеры, как странно и превратно иногда понимаются и толкуются, даже осуждаются, наши пословицы: «От навалу люди разживаются» растолковано было «от насильственной навязки кому товара»; а «Не выноси сору из избы» — объявлена бес­смыслицею, потому что нельзя же, хоть изредка, не выметать сору, и хороша-де будет изба, коли из нее никогда сору не выносить. Но навал понимается здесь в значении навала покупателей, а не това­ра; коли толпа, народ валит валом — разживаются от бойкого сбы­ту, почему и бойкое, торное место купцу дорого, а насиженное на бою, куда заборщики валят по привычке, вдвое дороже. Не выноси сору, как и всякая иная неискаженная пословица, в которой заклю­чается притча, пряма и права, в прямом и переносном смысле: дело право, только гляди прямо. В переносном: не носи домашних сче­тов в люди, не сплетничай, не баламуть; семейные дрязги разберутся дома, коли не под одним тулупом, так под одной крышей. В пря­мом: у крестьян сор никогда не выносится и не выметается на ули­цу: это, через полуаршинные пороги, хлопотно, да притом сор ста­ло бы разносить ветром и недобрый человек мог бы по сору, как по следу, или по следку, наслать порчу. Сор сметается в кучку, под лавку, в печной или стряпной угол; а когда затапливают печь, то его сжи­гают. Когда свадебные гости, испытуя терпение невесты, заставля­ют ее мести избу и сорят вслед за нею, а она все опять подметает, то они приговаривают: «Мети, мети, да из избы не выноси, а сгре­бай под лавку да клади в печь, чтоб дымом вынесло».

«Нужда научит калачи есть», как притча, истолкована была вер­но: нужда заставит работать, промышлять. «Голь мудрена, нужда на выдумки торовата» — она даст ума и, коли не было ржаного хлеба, доведет до того, что будет и пшеничный. Но есть тут и прямой смысл: нужда домашняя заставит идти на заработки. «Промеж сохи и бороны не ухоронишься; ищи хлеб дома, а по­дати на стороне»; куда? Первое дело на Волгу, в бурлаки; это и

                                                 9



 

 

 


 

 

     поныне еще статья, а до пароходства это был коренной, и при­том разгульный, промысел десяти губерний; на Волге же, мино­вав Самару, приходишь на калач (булка, пирог, калач, пшенич­ный хлеб). Верховым бурлакам это в диковину, и они-то, отцы и деды нынешних, сложили эту пословицу.

По затейливости и обороту речи на эту походит и другая: «Ешь пироги, а хлеб вперед береги»; казалось бы, надо сказать: «Ешь хлеб, а пироги вперед береги»; но пословица выражает иное: живи при­вольно, коли можется, ешь и пироги, да с расчетом: ешь их так, что­бы хлеба не заесть. «Брюхо — злодей, старого добра не помнит»; «Веди денежку про белый (каждый) день, денежку про красный день (праздник) да денежку про черный день (про запас, на беду)».

«Неволя вниз идет, кабала вверх»; тут речь все о той же матушке Волге и о бурлачестве, с которым связана кабала, потому что задат­ки взяты вперед, усланы домой в оброк, а остатки пропиты. Нево­ля, то есть нужда, идет вниз, по воде, искать работы; вверх, против воды, идет, или тянет лямкою, кабала. В прямом смысле: холоп или раб (неволя) ждет лучшего, потому что худшего ему нет, ждет мило­сти и доверия за верную службу свою: это у него впереди; кабаль­ный же все более путается, должает, наедает и набирает на себя но­вую кабалу, срок за сроком; кабала подымается, все усиливается и в старину нередко также кончалась холопством.

Но из этих немногих примеров видно, что такие объяснения, если бы собирателя и достало на них, потребовали бы несколь­ких годов времени и еще ста листов печати.

Заметим, однако, при сем случае, что толковать и объяснять пословицы надо крайне осмотрительно, чтобы не обратить этого дела в свою игрушку. Особенно опасно искать ученым взглядом того, чего бы найти хотелось. Применение пословиц к событи­ям, даже к личностям, по тезоименитству, к древним обычаям, к сомнительному баснословию идолопоклонства и пр. оказывает­ся, во многих случаях, натяжкою воображения. Думаю, например, что относить поговорки: «Лиса Патрикеевна», «Патрикей сам тре­тей» — к литовскому князю Патрикию, а «Едет Ананьин внук из Великих Лук» — к новгородскому посаднику Ананью — ни на чем не основанный произвол; думаю даже, что «Враг силен, валяет и в синем» не касается синей молнии и перуна, а просто намекает на синий кафтан как на признак достатка, богатства; лукавый-де расставляет сети свои на всякого, попадает и синь кафтан. «Об­реченная скотина — не животина» также едва ли говорится у нас со времен идольских и не относится до обречения ее на жертву богам, чему в народе нигде не осталось памяти; обреченная ско­тина та, которая судьбою обречена на смерть, не живучая, не долговечная; это обычное утешение и беззаботности, и упрямства, и беспомощности в беде; захилела скотина — покинь ее на волю божью; коли ей жить, то будет жива, а коли обречена, то она не г, .животина, не живот, не добро, не имущество тебе. Стараясь

                                              10


объяснять темные пословицы и применять их к тому быту, кото­рый на сей раз у нас перед глазами, мы иногда далеко сягаем и мудрим, где ларчик открывается просто, без потайки. К этому надо прибавить, что у великорусов, противно малорусам, быто-писательной памяти нет; у них все ограничено насущным и ду­ховным; старина остается в памяти и передается, поколику она касается житейского быта; с этого, для русского, прямой пере­ход к мыслям и беседам о вечности, о боге и небесах; всем про­чим он, без стороннего влияния, не займется, разве только по особому поводу.

Итак, признавая пословицу и поговорку за ходячую монету, оче­видно, что надо идти по них туда, где они ходят; и этого убеждения я держался в течение десятков лет, записывая все, что удавалось перехватить на лету в устной беседе. Что собрано было наперед меня, из того же источника, то я старался включить, но маловато рылся в книгах и, вероятно, много опустил. Так, например, я даже не справ­лялся с небольшим, но весьма добросовестно обработанным сбор­ником Буслаева (Архив Калачева, 1854 г.), который впервые увидел в Москве в апреле 1860 года, когда уже половина моего сборника была напечатана. Многие изречения писателей наших, по краткос­ти и меткости своей, стоят пословицы, и здесь нельзя не вспомнить Крылова и Грибоедова; но я включал в сборник свой те только из этих изречений, которые случилось мне слышать в виде пословиц, когда они, принятые в устную речь, пошли ходить отдельно. И по­тому в сборнике моем есть книжные пословицы, но я их брал не из книг, разве когда они уже прежде попали в подобные сборники и, для полноты, перешли и в мой. Есть у меня и переводные — что замечено было в виде упрека — но я их не переводил, а принял, по­тому что они говорятся; есть искаженные, переиначенные, но я их не искажал, а слышал или получил в этом виде; есть речения из св. писания, и они даже большею частию переиначены, но они взяты мною не оттуда и переделаны не мною, а так они говорятся; есть пошлые, суеверные, кощунные, лжемудрые, изуверные, вздорные, но я их не сочинял; моя задача была: собрать в возможной полноте все то, что есть и каково оно есть, как запас, для дальнейшей раз­работки и для каких кому угодно выводов и заключений. Скажут: тут много лишнего хламу; правда, но того, что выкинуто, никто не видит, а где мерило на эту браковку и как поручиться, что не выки­нешь того, что могло бы остаться? Из просторного убавить можно; набрать из сборника цветник, по своему вкусу, немудрено, а что пропустишь, то воротить труднее. Окоротишь — не воротишь. При­том у меня в виду был язык; один оборот речи, одно слово, с пер­вого взгляда не всякому заметное, иногда заставляли меня сохра­нить самую вздорную поговорку.

Укор самый обычный, и притом самый легкий, бывает тот, что-де пословица эта неверно записана, она говорится не так. а этак. Бесспорно, есть случаи, где такое замечание право и заслужива-

———————————————    11    ———————————————


ет спасиба; но ведь каждая половина говорится на несколько   О ладов, особенно в случае приложения ее к делу; надо ж было выбрать один, два, много три разноречия, а всех не соберешь, да и надоешь ими до скуки.

Где только я мог верно добраться до коренного оборота и ука­зать на искажения, там я это делал, хотя в самых кратких замет­ках. Вот примеры: «Не до обедни, коли много бредни»; здесь бред­ни попало по недоразумению, вместо обрядни, слова северного, которое произносится там: обредни, и значит: бабий обиход в доме, стряпня, хозяйство у печи; это видно из дружки этой по­словицы: «Либо к обедне ходить, либо обрядню водить». Другая: «Нам не тоже, вот тебе боже»; эта, по-видимому, подтверждает­ся другою: «Что дьякону не мило, то попу в кадило»; но первая вышла с юга, она малорусская, не понята у нас и потому иска­жена: «Нам не тоже, от тоби небоже», вот тебе небога, небоже; у этого слова много значений: бедняк, убогий, нищий, калека, юро­дивый, несчастный, о ком соболезнуют, близкий, родич, племяш; эта пословица отвечает нашей: «Удобрялась мачеха до пасынка: велела в заговенье все щи выхлебать». Пословица: «Не у детей или не при детях, не на детях, и сидни в честь» говорится различно и переиначивается от непонятия: кому бог детей не дал или у кого они мрут младенцами (у кого дети не стоят), тот рад бы и сид­ню, и безногому, калеке; на безлюдье и сидни в честь: ведь и Илья Муромец был сидень. Не поняв этого и отнеся честь, почет к слову дети, чем пословицу и лишили смысла, поправили дело, обратив сидни в седни, в старца с сединою, и сделав из этого: «Не у детей и седни в чести», то есть взрослый, разумный человек уважает стариков.

Таким образом, одно слово нередко придает пословице иной смысл, и если вы слышали ее на один лад, а я на другой, то из этого еще не следует, что вы ее слышали правее, а и того менее, чтобы я сам ее переделал. Возьмем пример такого рода, где не только мы с вами, но и еще двое собеседников говорят одну и ту же пословицу, каждый на свой лад, и все четверо будут правы: «Старую собаку не волком звать» — за то, что она устарела, не годна более, не считать ее за волка, не обходиться, как с врагом; «Попову собаку не волком звать» — как ни надоел поп жаднос-гию и прижимками своими, да не глядеть же на собаку его, как на волка, она ни в чем не виновата; «Старую собаку не батькой звать», не отцом — ответ на требование уважать старика не по заслугам; стар пес, да не отцом же его за это почитать; «Попову собаку не батькой звать» — ответ на требование уважения к лю­дям случайным; что ни толкуй об уважении к батьке, к попу, да пес его не батька; в этом виде пословица часто применяется к любимцам барским, из дворни. Таких примеров можно бы при­вести много: которое из четырех разноречии этих ни выбрать, все можно сказать, нет, она не так говорится!


12

 


Замечу здесь, что старинные списки и сборники пословиц лале- 5 ко не всегда могут служить образцами и нисколько не доказывают, чтобы пословица была в ходу от слова до слова, как она написана. Старички мудровали в этом деле не хуже нашего, желая поправить пословицу, придать ей письменный вид, и, как само собою разуме­ется, впадали через это в пошлость Примеров этому очень много. В Погодинск. сборн. 1714 года читаем мы: «Будучи на чужой сто­роне, надобно голову уклонну, а сердце покорно иметь». Не очевидно ли тут умничанье и переделка? Поныне говорится: «Держи голову уклонну (или поклонну), а сердце покорно»; если применить это к чужбине, то можно начать словами: на чужбине, на чужой стороне, не изменяя затем ни слова; здесь же все остальное прибавлено за-писчиком, особенно слова: будучи, надобно, иметь.

В Архивном сборн. XVII века: «Гулял млад вниз по Волге, да на­брел смерть близ невдолге», или, как поправлено у Снегирева: «не-вдалече»; неужели это пословица, поговорка или что-нибудь на то похожее? В Архивном же: «Денег нет, на полати преть»; эта и по­ныне в ходу и говорится о пьянице, который сидит смирно дома, даже прячется, коли пить не на что; но вместо преть надо читать прет: «Как денег нет, так на полати прет», то есть лезет и лежит смирно. Там же пословица: «У старого душа не вынута, а у молодо­го не запечатана» — переиначена не к лучшему: «До смерти, у жи­вых, у старых, душа не вынута, а у молодых не запечатана».

В Погодинском 1770 г.: «Ково седина украшает, тово больше бес уловляет»; неужто это могло быть ходячею пословицей? Это сочи­нение собирателя, на образец: «Седина в бороду, а бес в ребро».

В сборн. Янькова 1744 г.: «Кумища, сватища — простишься, хватишься»; это уже ни на что не похоже; пусть бы кто понял эту чепуху, в которой из четырех слов нет ни одного верного, а по­тому и нет никакого смысла. Очевидно, это искажение послови­цы, живущей и доныне в народе: «Кумишься, сватаешься — про­спишься, спохватишься». Таких примеров можно бы набрать очень много; привожу их в доказательство, что во все времена бывали бестолковые переписчики и даже собиратели, которые умничали, и что, ссылаясь на старинные рукописи, не всегда можно исправлять новых собирателей.

Сборнику моему суждено было пройти много мытарств, задолго до печати (в 1853 г.), и притом без малейшего искательства с моей стороны, а по просвещенному участию и настоянию особы, на которую не смею и намекнуть, не зная, будет ли это угодно. Но люди, и притом люди ученые по званию, признав издание сбор­ника вредным, даже опасным, сочли долгом выставить и другие недостатки его, между Прочим, такими словами: «Замечая И под­слушивая говоры (?) народные, г. Даль, видно, не скоро их за­писывал, а вносил после, как мог припомнить; оттого у него ред­кая (?) пословица гак записана, как она говорится в народе. Большая часть (?) их замечены так, как следующие: у него написано:

[3


О   Эту беду я бобами разведу, а пословица гласит так: Чужую беду бобами разведу, а к своей ума не приберу»

Но у меня были обе пословицы, только каждая на своем мес­те, потому что смысл их не один и тот же; да вместо приберу у меня написано приложу, что я и поныне считаю верным. Эту беду я бобами или на бобах разведу; беда не велика, влезет в ворота, створожиться или отделаться можно. « Чужую беду на бобах раз­веду, а к своей ума не приложу» — совсем другое; это значит: чу­жое горе с хлебом съем, чужая болячка в боку не киснет, а своя болячка велик желвак и пр.

Далее: «У него написано: Суди бог волю свою, а пословица гла­сит: Твори бог волю свою». Что последняя говорится, в этом нет спору, и если ее у меня не было, то можно было указать на про­пуск; но первая также говорится. « Суди бог волю свою» — значит, что более судить ее некому, не нам ее пересуживать, а должно ей без ропота покориться; или приняв судить, по старинному зна­чению, за присуждать, творить суд, — суди бог волю свою значит: твори, присуждай по юле своей.

Всего, в доказательство, что редкая пословица у меня верно за­писана и что большая часть их замечены ошибочно, праведные судьи мои приводят три примера, то есть по одному на каждые десять тысяч, и третий самый замечательный: «Та же неверность и в сборе (?) прибауток и пустоговорок; приведу в пример одну: у него написано: Не для чего, чего иного, как прочего такого, эта пустоговорка в народе выражается (почему же не гласит!) так: Не для чего иного, как лишь для прочего такого; а если лучше чего, так больше ничего; вот только и всего».

Да, кажется, что только и всего...

Как бы то ни было, но независимо от такой неверности в посло­вицах моих, доказанной тремя приведенными здесь примерами, нашли, что сборник этот и небезопасен, посягая на развращение нра­вов. Для большей вразумительности этой истины и для охранения нравов от угрожающего им развращения придумана и написана была, в отчете, новая русская пословица, не совсем складная, но зато ясная по цели: «Это куль муки и щепоть мышьяку» — так сказано было в приговоре о сборнике этом, и к сему еще прибавлено: «До­могаясь напечатать памятники народных глупостей, г. Даль домо­гается дать им печатный авторитет»... к опасным же для нравствен­ности и набожности народной местам отнесены, между прочим, сле­дующие изречения: «Благословясь, не грех; середа да пятница хо­зяину в доме не указчица» и пр.

Упоминать ли еще после этого, что рука об руку с сочините­лями пословицы о мышьяке шло и заключение ценителя присяж­ного, к коему сборник мой попал также без моего участия, и что там находили непозволительным сближение подряд пословиц или поговорок: «У него руки долги (власти много)» и «У него руки длинны (он вор)»? И тут, как там, требовали поправок и измене-

———————————   14   ——————————————

ний


 в пословицах, да сверх того исключений, которые «могут со­ставить более четверти рукописи»...

Я ответил в то время: «Не знаю, в какой мере сборник мой мог бы быть вреден или опасен для других, но убеждаюсь, что он мог бы сделаться небезопасным для меня. Если же, впрочем, он мог побудить столь почтенное лицо, члена высшего ученого братства, к сочинению уголовной пословицы, то очевидно развращает нравы; остается положить его на костер и сжечь; я же прошу позабыть, что сборник был представлен, тем более, что это сделано не мною».

Ради правды я обязан сказать, что мнение противоположное всему этому было высказано в то время просвещенным сановни­ком, заведывавшим Публичною библиотекою.

Высказываю все это не как жалобу и обличение, а, во-первых, как оправдание, почему я не издал пословиц ранее нынешнего, во-вторых, для объяснения современного нам быта. Не поглядевшись в зеркало, сам себя в лицо не знаешь. Притом, мне кажется, где речь идет о данных для будущей истории нашего просвещения, там вся­кий обязан говорить то, на что у него есть в руках доказательства.

В сборник этот вошли, кроме пословиц, пословичные изрече­ния, поговорки, присловья, скоро(чисто)говорки, прибаутки, за­гадки, поверья, приметы, суеверья и много речений, коим не су­мею дать общей клички, даже простые обороты речи, условно вошедшие в употребление.

Об этом ученые ценители рукописи, успешно настоявшие на том, чтобы она осталась еще на восемь лет под спудом, были такого мне­ния: «Очень жаль, что все это совокуплено в одну книгу: через это он (собиратель) смещал назидание с развращением, веру со лжеверием и безверием, мудрость с глупостию и таким образом свой сбор­ник много уронил... Очевидно, что и честь издателя, и польза чита­телей, и самое благоразумие требовали бы два толстых фолианта разбить на несколько книг и в них отдельно напечатать: послови­цы, поговорки, прибаутки, загадки, приметы и пр.». Доводы эти меня не убедили; всего же менее понимаю, каким образом опасность от­равы уменьшилась бы таким раздроблением целого на части; разве приучением к яду исподволь? В этом сборнике, который не есть катехизис нравственности, ниже наказ обычаям и общежитию, имен­но должны сойтись народная премудрость с народною глупостию, ум с пошлостию, добро со злом, истина с ложью; человек должен явиться здесь таким, каков он вообще, на всем земном шаре, и ка­ков он, в частности, в нашем народе; что худо, того бегай: что доб­ро, тому следуй; но не прячь, не скрывай ни добра, ни худа, а пока­жи, что есть.

Но, назвав пословицу, поговорку, присловье и пр., я таки при­шел в тот тупик, из которого не вылезть, не объяснив, что имен­но я под этими названиями разумею или как понимает их народ.

Пословица— коротенькая притча; сама же она говорит, что «голая речь не пословица». Это — суждение, приговор, по-

—————————————.——    15    ———————————————


учение, высказанное обиняком и пущенное в оборот, под чека­ном народности. Пословица — обиняк, с приложением к делу, понятый и принятый всеми. Но «одна речь не пословица»: как всякая притча, полная пословица состоит из двух частей: из оби­няка, картины, общего суждения и из приложения, толкования, поучения; нередко, однако же, вторая часть опускается, предос­тавляется сметливости слушателя, и тогда пословицу почти не отличишь от поговорки. Вот примеры полных пословиц: «Во вре­мени пождать, у бога есть что подать»; «Всякая рыба хороша, коли на уду пошла»; «Лазил черт за облаками, да оборвался»; «Нет в тебе, гак не ищи на селе» и пр.

При таком понятии о пословице мы должны согласиться, что она не сочиняется, а вынуждается силою обстоятельств, как крик или возглас, невольно сорвавшийся с души; это целые изречения, сбитые в один ком, в одно междометье. Сборник же пословиц — свод народной опытной премудрости и суемудрия, это стоны и вздохи, плач и рыдания, радость и веселие, горе и утешение в лицах; это цвет народного ума, самобытной стати; это житейс­кая народная правда, своего рода судебник, никем не судимый. «Что не болит, то и не плачет»; что не дошло до народа, не каса­лось житья-бытья его, то не шевелило ни ума, ни сердца его, и того в пословицах нет; что впуталось, добром либо лихом, в быт его, то найдете и в пословице. А чтобы распознать это и дойти до верных посему заключений о быте народном, нужен не цвет­ник пословиц, не выборка того, что нам нравно, а полный сбор­ник, хотя бы целая четверть его, как помянуто выше, и не при­ходилась по нашему вкусу. «Вкрасне и всяк нас полюбит, а по­люби-ка вчерне».

«От пословицы нет взносу», «ее обжаловать нельзя», приговор ее неотразим; все крайности сходятся, и потому «На пословицу, что на дурака, и суда нет»; «От пословицы не уйдешь»; «Пословица ведет­ся, как изба веником метется»; «И на твою честь пословица есть»; «И на нашу спесь пословица есть»; но «Пень не околица, а глупая речь не пословица», да и «Не всякая пословица при всяком молвит­ся»: «Иная пословица не для Ивана Петровича». Кто ее сочинил — не ведомо никому; но все ее знают и ей покоряются. Это сочине­ние и достояние общее, как и самая радость и горе, как выстрадан­ная целым поколением опытная мудрость, высказавшаяся таким приговором. Сочиненная же тогда только становится пословицею, когда пошла в ход, принята и усвоена всеми.

Деление пословиц на древние и новые, на общие и частные, общие ж и местные, на исторические, политические, юридические и пр. при­менимо только к небольшому числу, на выбор, да и может быть толково только при особой цели разработки. Но и тут не обережешь­ся натяжки, все народные пословицы сложились в быту житейском, и применение их крайне разнообразно. Делить на разряды можно их по смыслу иносказания, о чем более поговорим ниже.

——————————————    16    ———————————————

Пословичным изречением назовем такое, которое вошло, в виде пословицы, в беседу нашу, хотя и не заключает в себе никакой притчи, иносказания, обиняка; например, два изречения, о коих у нас была речь: Твори бог волю свою и Суди бог волю свою: это не пословицы и не поговорки, а пословичные речи, изречения. Верной нерезкой границы и здесь протянуть нельзя; в строгом же смысле в разряд этот перешло бы весьма много пословиц.

Поговорка, по народному же определению, цветочек, а пословица ягодка; и это верно. Поговорка — окольное выраже­ние, переносная речь, простое иносказание, обиняк, способ вы­ражения, но без притчи, без суждения, заключения, применения; это одна первая половина пословицы. Поговорка заменяет толь­ко прямую речь окольною, не договаривает, иногда и не называ­ет веши, но условно, весьма ясно намекает. Она не говорит: он пьян; а скажет: «У него в глазах двоится, он навеселе, язык лыка нe вяжет, он не свиснет, он закатил за ворот, он по одной поло­вице не пройдет, он мыслете пишет» и пр. Вместо он глуп, она говорит: «У него не все дома, одной клепки нет, он на цвету при­бит, трех не перечтет; под носом взошло, а в голове и не посея­но» и пр. Замест ровни, дружки, говорит она: «Одного поля яго­да, одного сукна епанча, одной руки пальцы» и пр. Выражая, например, общее понятие одиночества, поговорка различает со­стояние это, по всем его отношениям: «Один, как верста в поле; один, как маков цвет; один, как золот перстень; один, как перст; один, как порох в глазу; один, как бухалень (как выпь на боло­те), как медведь в берлоге» и пр. Посему поговорка иногда весь­ма близка к пословице: стоит прибавить лишь одно словечко или сделать перестановку, и из поговорки вышла пословица. «Он сва­ливает с больной головы на здоровую», «Он чужими руками жар загребает» — поговорки; та и другая говорит только, что это самотник, который заботится о себе, не щадя других. Но скажите: «Чужими руками жар загребать легко»; «Сваливать с больной го­ловы на здоровую не накладно»; «Одного сукна епанча не роз­нится», «Одной руки пальцы, и кость одна» и пр., и все это бу­дут пословицы, заключая в себе полную притчу.

Приговорка или пустоговорка, которую также иногда зовут поговоркой — это изречение, иногда одно слово, ча­сто повторяемое, приговариваемое, без большого толку и значе­ния, а по местной или личной привычке: говорит, взял, вземши; оченно хорошо это самое дело; тово-воно как-оно. В сказках таких условных приговорок много: «Скоро сказка сказуется, не скоро дело делается»; «Близко ли, далеко ли, низко ли, высоко ли»; «За тридевять земель, в тридесятом государстве» и пр. Как простые, так и сказочные пустоговорки иногда обращаются в пословицу, заключая в себе условный смысл; например: «Я бы и тово, да, вишь, жена-то не тово; ну, уж и я растово»; о пустом, грозном начальнике: «Проскакал выше лесу стоячего, ниже облака ходя-

_____________    ,7   ——————————————


чего»; о строгости и непотачке кому: «Он тише волы, ниже тра­вы стал» и пр. С другого конца, переходя в набор «стадных слов, приговорки сливаются с прибаутками.

Присловье весьма близко к прозвищу, но относится не к яйцу, а к целой местности, коей жителей дразнят, бранят или че­ствуют приложенным к ним присловьем. Оно иногда состоит в одном только слове: «Рязанцы синебрюхие»; «Ярославцы бело-гельцы»; «Вятичи слепороды»; иногда же в целом изречении, прибаутке, прибасенке: «Пенжане свою ворону в Москве узна­ли»; «Ты чей, молодеч? — Зубчевский купе ч. — А где был? — В Москве, по миру ходил». Последнее присловье уже весьма близ­ко к пословице, а другим предано и вовсе пословичное значение: «Чухломский рукосуй: рукавицы за поясом, а других ищет». При­словье: «Бежечане и колокольню рожком подбили», встряхивая об нее мимоходом табак, иногда употребляется в том же з . -ie-нии, как: «Капля камень долбит».

Скороговорка, чистоговорка — слагается для упражнения в скором и чистом произношении, почему в ней стал­киваются звуки, затрудняющие быстрый говор; но многие чис-тобайки заключают в себе также пословицу: «Нашего пономаря не перепономаривать стать», человека не переделаешь; «Рапор­товал, да не дорапортовал, а стал дорапортовывать, зарапортовал­ся», все невпопад, неудачно; «Стоит поп на копне, колпак на попе, копна под попом, поп под колпаком», то есть все одно и то же.

Загадки всякому известны; допустив все остальное, казалось, не следовало исключать из этого сборника и их, потому что это та­кие ж короткие изречения, то довольно пошлые и ничтожные, то замысловатые, со своеобычным взглядом на вещи. Но и загадки иногда переходят в пословицы, становясь и тем и другим: «Ничего не болит, а все стонет»; пословично говорится это о ханже и попро­шайке; а как загадка — это свинья. «Хорошая жена метла, и худая жена метла»: одна метет в дом, копит, другая из дому, мотает. «Кабы у цыгана напереди, что у мужика назади, так с ним бы и ладов не было» — ум. «Иная вода стоит крови» — слеза.

Прибаутка, пустобайка не совсем ясно или не оди­наково определяется; самое название — пустобайка — показывает, что она может быть иногда и то же, что пустоговорка, а об остряке своего рода говорят, что он знает много прибауток. Иные называ­ют так целый ряд поговорок и приговорок, сложенных складно, без большого смысла; сюда относятся ямские прибаутки, также сбитень­щиков, коих теперь уже почти не стало, пирожников и пр. Эти при­баутки также нередко переходят в пословицы: «По всем по трем, ко­ренной не тронь: а кроме коренной, нет ни одной»; «Лошади чу­жие, кнут не свой — погоняй, не стой»; «Бшь пироги, а хлеб впе­ред береги»; «Поливай, кубышка, не жалей хозяйского добришка» и пр. Прибауткою же называют сказочные прикрасы: «Не по дням, по часам растет, как пшеничное тесто на опаре киснет»; «Конь бе-

——————————————   18   ——————————————


 жит, земля дрожит, полымя из ноздрей, хвостом след устилает, долы, реки промеж ног пускает» и пр. И эта болтовня принимает иногда пословичное значение, если применяется к какому-либо известно­му случаю. Прибаутками, байками, присказками называют и пого­ворки и пословицы, вовсе непонятные, если не знаешь прибаски, от которой они вышли; и эти-то прибаутки никак нельзя отделить от пословиц. Иные понятны по себе: «Тит, пойдем молотить! — Брю­хо болит. — Тит, поди кисель есть! — А где моя большая ложка?» «Кто украл пирожок? — Не я. — А кому дать еще? — Мне». «Жена, а жена, любишь ли меня? Аль не любишь? — Да. — Что, да? — Ничего». Другие требуют объяснений: «Хорошо-то мед с калачом»; к этому прибавляют: «А ты едал? — Нет, не едал; да летось брат в городе был, так видел, как люди едят». «Знаешь толк, как слепой в молоке»: вожак покинул на время слепого. «Где был? — Да вот мо­лока похлебал. — А что такое молоко? — Белое да сладкое. — А ка­кое такое белое? — Как гусь. — А какой же гусь?» Вожак согнул ло­коть и кисть клюкою и дал ему пощупать: «Вот какой. — А, знаю», — и по этому слепой понял, какое бывает молоко. Сюда же относятся: «Так-то так, да вон-то как»; «Слава богу, лапоть поспел»; «Еще один казак остался»; «Радуга ушат воды выпила»; «Попал, как черт в ру­комойник» и пр. К прибауткам же можно причесть и поговорки, иногда пословичные, с обоюдным смыслом, игру слов: «Я в лес (влез), и он в лес; я за вяз (завяз), и он за вяз».

Пословичные поговорки о приметах, поверьях, житейские и хо­зяйские правила, одетые, для памяти, в такую же одежду, куда вхо­дит и народный месяцеслов, где каждому чем-нибудь замечатель­ному в быту народном дню дано свое название и приложены раз­ные поговорки, правила, изречения, — все это, насколько удалось мне собрать, также вошло в сборник. Божба, проклятия, пожелания, приветы, высказанные в виде поговорок, отчасти включены сюда же, но их набралось немного, как вообще некоторые разряды у меня очень не полны и вся надежда на будущих собирателей. Русские за­стольные, заздравные пожелания, что ныне тосты, частию старин­ные, частию известные и поныне в купеческом кругу, по заглушьям, очень хороши, но и их у меня набралось немного, а желательно бы собрать и сохранить их побольше.

В пословице можно различать одежду внутреннюю и внешнюю; первая относится к риторике, вторая — до грамматики и просо­дии. Грамматика не только могла бы и должна бы многому на­учиться у пословиц, но должна бы быть по ним, во многих час­тях своих, вновь переверстана. Частое непонимание нами посло­вицы основано именно на незнании языка, тех простых, сильных и кратких оборотов речи, которые исподволь утрачиваются и вытесняются из письменного языка, чтобы сблизить его, для боль­шей сподручности переводов, с языками западными. Кто бы взял­ся рассмотреть пословицы и поговорки в этом отношении, тот написал бы претолстую и преполезную книгу.

—————————————   19   ————————————


Пословица большею частою является в мерном или складном виде: редко правильным метрическим стихом, то есть со счетом долгих и коротких слогов, потому что такой размер народному языку вообще чужд; еще реже и, кажется, только случайно най­дется размер силлабический, то есть простой счет слогов, дело, нам вовсе чужое; но весьма часто в русском размере, в тоничес­ком, как песенном, с известным числом протяжных ударений в стихе, так и сказочном, с рифмою или красным складом

Богданович, перекладывавший пословицы, по тогдашним поня­тиям, в приличные стихи, то есть искажавший их так, что они ста­новились никуда негодными, переложил, однако, с пяток, из числа одной тысячи, так удачно, что они могут идти зауряд с народными, например: «Не бесчести в загонях добра молодца: загоняешь и вол­ка, так будет овца». Но кажется, что он только составил кстати одну пословицу из двух готовых; по крайней мере вторая половина го­ворится точно в этом виде, в правильном метрическом размере и и — двух коротких и одного долгого слога; этот размер го­раздо свойственнее языку нашему, чем чистые ямбы и хореи, по­тому что он обилует короткими слогами. Есть даже очень много пословиц, в размере, еще более богатом короткими слогами; не ут­верждаю, чтобы тут был умысел, чтобы пословицы сознательно со­ставлены были по довольно сложному метрическому размеру; но чуткое и памятливое на певучесть, склад, ударение и созвучие ухо вылило их в этом певучем виде и бессознательно соблюло правиль­ную и точную меру. Упоминаю об этом потому, как сейчас ска­зал, что языку нашему эти размеры гораздо сподручнее, между тем как поэты небрегут такою особенностию языка, и ямбы с хореями, всеми натяжками и неправдами, остаются у нас господ­ствующими размерами. Говорю: с натяжками и неправдами, по­тому что даже у первых поэтов наших натяжки эти попадаются сплошь и рядом, да они и неизбежны на языке, в котором ко­роткий слог весьма редко чередуется с долгим чрез один.


WWW        —

—      W         W   W      —               —

Возьмем два—три примера: «Бог не поберег вдоль и поперек»;

—    W     —                                                                                W

по три коротких меж двух долгих, а размер хорош. «Рано встала,

W     —       W     W        ~     W

да мало напряла»; по долгому с коротким на концах, а две средние

W                                                                   — W         W                  — W       W

стопы — долгий с двумя короткими. «Хоть вдвое, хоть втрое, не

—        W     W    —   W                                                                                     —        W   W

споро худое»; по одному долгому меж двух коротких. «Всякая

WW      —     W          W     —     WWW     —        W                  W           —     W  W        W     W      —     WWW      —

небылица в три года пригодится»; «На всякого мирянина по семи

W     W     -~

жидовин»; в этих двух пословицах, в сущности тонических, мет­рический счет, однако, показывает вот какие особенности: пер-

——————————————   20   ——————————————


вая начинается дoлгим, вторая — коротким слогом, в обеих по четыре стопы: один долгий с одним коротким, долгий с двумя, с тремя и с четырьмя короткими. В следующей — замечательная, весьма складная смесь анапеста и дактиля; один только короткий слог, во втором стихе, будто лишний; но он на месте, а пропу­щен в первом стихе весьма кстати; тут, как бы поневоле изумясь, сделаешь расстановку:

—       и и —        —    u w — Сбил, сколотил — вот колесо;

—   w   l; — w  —       ww    —

Сел да поехал — ах, хорошо!

{J         VJ      —      ^J      W    —

Оглянулся назад —

и     w       —     w   w    —

Одни спицы лежат!

Это сложено удивительно складно: внезапный переход, на тре­тьем стихе, к двум кратким, когда готовишься на долгий слог, как нельзя лучше выражает изумление того, кто оглянулся. Нельзя также не согласиться, что во всех размерах этих не в пример бо­лее свободы и раздолья, чем в тяжких, однообразных путах бес­сменного ямба или хорея.

Рифма или простое созвучие не всегда бывают в конце стиха или каждой из двух частей пословицы, как, например: «Много ли­хости, мало милости»; «Не проси у богатого, проси у торовато­го»; «Ни то, ни се кипело, да и то пригорело»; «Взвыла да пошла из кармана мошна» и пр., а иногда и на других словах, среди сти­ха, но всегда на таких, кои требуют отлики, ударения, внимания:

«И скатал было и сгладил, да все врозь расползлось». «От сумы да от тюрьмы никто не отрекайся». «Видал, как мужик мед едал — ин мне не дал».

Бывает и по нескольку рифм сряду:

«Сам тощ, как хвощ, и живет тоненько, да помаленьку»; «Я за кочан — меня по плечам. Я за вилок — меня за висок»; «Сало было, стало мыло»; «Рушай варено, слушай говорено»;

в двух последних, что ни слово, то рифма.

«Уйдем всем двором, опричь хором, а дом подопрем колом» —

шесть одинаковых рифм. Есть созвучия целого слова и полные рифмы в два и три слога: «Ему — про Тараса, а он: полтораста»; f.   «He под дождем, подождем». Но большая часть пословиц без крас-

21


ного склада и без правильного, однородного размера; лад или мера в них, однако, есть, как во всякой складной, короткой речи, и лад этот дает ей певучесть и силу.

И фа слов, по обоюдности их значения, не совсем в нашем вку­се, но местами попадается: «Для почину выпить по чину»; «Спать долго — жить с долгом»; «Тут прут, а там жгут»; прут — напира­ют и розга; жгут — палят огнем и витень, плеть. «Что будет, то будет; а еще и то будет, что и нас не будет». «Обедал бы, да не объедал бы». «Пригоден лук и к бою и ко шам» и пр.

Ко внешней одежде пословиц надо отнести и личные име­на. Они большею частию взяты наудачу, либо для рифмы, со­звучия, меры; таковы, например, пословицы, в коих помина­ются: Мартын и алтын, Иван и болван, Григорий и горе, Лет-рак и батрак, Мокей и лакей и пр. Может быть, некоторые имена и взяты начально с известных в самом тесном кругу лиц, а пословицы сделались общими; нередко также имена эти по­падали из сказок, рассказов, где люди известных свойств обыч­но носят одно и то же имя, за которым и в пословицах оста­лось то же самое значение: Иванушка и Емеля дурачки; Фомка и Сергей воры, плуты; Кузька горемыка; Марко богач. От этих понятий сложились и особые выражения: объемелить кого, об­мануть, одурачить простачка; обсережить, поддеть ловко, хит­ро; фомкою, на языке мошенников, зовется большое долото или одноручный лом для взлома замков; подкузьмить кого, поддеть, обмануть, обидеть и пр.

Во внутренней одежде в пословицах наших можно найти образ­цы всех прикрас риторики, все способы окольного выражения; не знаю, стоит ли на этом останавливаться, но приведу попавшиеся под руку примеры. Метафора: Он себе залил за шкуру сала. Его голыми руками не возьмешь. На него надо ежовые рукавицы. Аллегория: Угорела барыня в нетопленной горнице. Хорошо пахать на печи, да заворачивать круто. Гипербола: У каменно­го попа ни железной просвиры. У него каждая копейка алтынным гвоздем прибита. Метонимия: Сытое брюхо к ученью тупо. Зеленый седому не указ. Синекдоха: Семеро топоров вместе лежат, а две прялки врознь. Чем бы салу рычать, ан телега скры-пит. Ирония: Исплошила зима сватью в летнем платье. Жаль девки — потеряли (а сгубили) парня. Противоположность: Воложный стол — тощий карман. Дальше положишь, ближе возьмешь. И з в р а щ е н и е: Не по хорошу мил, а по милу хорош. Над грехом старосты нет, а живет грех и над старостой. Д в у-с м ы с л и е: Иная вода стоит крови (слезы). Смертью люди жи­вут (гробовщики). Олицетворение: Авоська веревку вьет. Небоська петлю закидывает. Весна говорит: уклочу; осень го­ворит: а вот я еще погляжу. Условность: Либо коня доб­рого держи; либо кнут. Либо кланяться.(просить), либо чванить­ся. Опущение, недоговорка: Матушка рожь кормит всех

——————————————   22   ——————————————


дураков сплошь, а пшеничка (кормит дураков) по выбору. От ста­рых дураков молодым (дуракам) житья нет.

Перехожу, наконец, к объяснению подборки и расположения пословиц. Обычно сборники эти издаются в азбучном порядке, по начальной букве пословицы. Это способ самый отчаянный, приду­манный потому, что не за что более ухватиться. Изречения нани­зываются без всякого смысла и связи, но одной случайной, и при­том нередко изменчивой, внешности. Читать такой книги нельзя: ум наш дробится и утомляется на первой странице пестротой и бес-связностию каждой строки; приискать, что понадобилось, нельзя; видеть, что говорит народ о той либо другой стороне житейского быта, нельзя; сделать какой-нибудь свод и вывод, общее заключе­ние о духовной и нравственной особенности народа, о житейских отношениях его, высказавшихся в пословицах и поговорках, нельзя; относящиеся к одному и тому же делу, однородные, неразлучные по смыслу пословицы разнесены далеко врознь, а самые разнород­ные поставлены сподряд; остается самому читателю сделать то, что мог бы подготовить издатель: подобрать однородные пословицы; но для этого надо прочитать всю книгу и, наделав свои заметки, вы­писывать сотни, а может быть, и тысячи строк. Так называемые ука­затели по предметам мало достигают цели своей; редко находишь, чего ишешь, да сверх того в таком указателе приходится выставлять сотни, даже до тысячи цифр или указаний под одним, общим для них, оглавком. Словом, азбучный сборник может служить разве для одной только забавы; чтобы, заглянув в него, поискать, есть ли в нем пословица, которая мне взбрела на ум, или она пропущена И стран­но, что игрушка эта очень заманчива: большая часть видевших мой сборник в рукописи находили в нем именно тот недостаток, что нельзя найти тотчас пословицу, которая им приходила на ум. Но пословицу, которую я уже знаю, мне и отыскивать не для чего; если же я это делаю, желая пополнить сборник, то мне легче пробежать в нем тот разряд, к которому моя пословица, по смыслу своему, от­носится, чем перечитывать с отметками целую книгу такого объе­ма, расположенную в азбучном порядке, для отыскания в ней и со­брания в одно пословиц известного направления и смысла. Сверх сего к моему сборнику гораздо легче приделать полный азбучный указатель по начальной букве пословицы, чем, наоборот, к азбуч­ному сборнику — указатель по смыслу пословиц.

Есть немецкие и французские сборники, где издатели, чувствуя всю нелепость обычного азбучного подбора по начальной букве пословицы, прибегнули к средней мере, приняв азбучный же по­рядок, но по тому слову в пословице, которое им казалось глав­ным, на котором пословица, все-таки по внешней одежде своей, сложена. И это, однако, признак несущественный, служащий, разве только к тому, чтобы видеть, какие предметы избрал народ для обстановки своих картин. И этот порядок далеко разносит врознь не только дружки в пословицах, но даже и ровни: «Козел

——————————————   23   ——————————————


С   по горам, и баран по горам»; «Куда конь с копытом, туда и рак с клешней»; «Утки в дудки — тараканы в барабаны» и пр. Эти пословицы должны бы стать там под разные буквы, по словам козел, баран, конь, рак, утка и пр. Тогда как здесь и дудки, и ба­раны, и тараканы лицедеи вовсе посторонние, а смысл один или весьма близок к одному переимчивость, пример, подражание, и вот то место, тот разряд, куда все подобные пословицы следуют; а их наберется сотня, может быть и более.

Расположение пословиц по смыслу их, по значению внутрен­нему, переносному, как притч, кажется, самое верное и толко­вое. В какой мере задача эта вообще исполнима, можно ли сде­лать это сразу и насколько подсудимый вам собиратель в этом успел — другой вопрос; мы говорим только о правиле, о начале, на каком разумно можно основаться. Не сомневаюсь, что это лучший из всех порядков, в каком бы можно было представить все народные изречения для обзора, сравнения, оценки и уразу­мения их и для общего из них вывода.

Сборник Богдановича попался мне гораздо позже этой затеи (как и вообще все сборники были добыты мною, когда уже запа­сы мои порядочно накопились), и я увидел, что им уже сделана была подобная попытка; но у него всего одна тысяча, и притом своих, пословиц, в стишках; за всем тем, однако, первенство в этом деле, у нас по крайности, остается за ним. Как второй изоб­ретатель, я не могу у него отбить почину.

Итак, я расстриг десятки тысяч, собранных в течение десят­ков лет, пословиц, поговорок и тому подобных речений и, вы­нимая их из короба, как они попадались, обозначал на каждой одним словом значение, смысл, предмет, к коему каждая отно­сится. Таким образом, составились сами собою, без всякого пред­варительного умствования, оглавки разрядов, около ста осьмиде-сяти, в кои вошло все, что было собрано по крохе. Затем я при­нялся снова за каждый разряд и старался подобрать в нем посло­вицы в некоторой последовательности и связи, по тому же их значению.

При таком расположении довольно полного сборника я уже не х>лько тешусь остротою той либо другой пословицы, но вижу в гих одну общую и цельную картину, в которой есть более глубо-мй смысл и значение, чем в одиночных заметках. Это перегон гаи выморозки ума целых поколений, во образе своего родного (ьгга, с приправою всего, что только касалось этого насущного и мственного быта. Я могу за один раз вникнуть плотским и ду-рвным глазом своим во все, что народ сказал о любом предмете ифского и семейного быта; и если предмет близок этому быту, ели входит в насущную его жизнь, то народ — в этом можете бпъ уверены — разглядел и обсудил его кругом и со всех сто-р>н, составил об этом устные приговоры свои, пустил их в ход и ршения своего не изменит, покуда разве не изменятся обстоя-

——————————————   24   ——————————————


тельства. А чего нет в приговорах этих, то и в насущности до на­рода не доходило, не заботило, не радовало и не печалило его.

Против этого сделано было странное замечание' одна-де по­словица противоречит другой, на приговор есть приговор, и не знаешь чего держаться. Не знаю, кого бы это смутило: разве мож­но обнять предмет многосторонний одним взглядом и написать ему приговор в одной строке? В том-то и достоинство сборника пословиц, что он дает не однобокое, а полное и круглое понятие о вещи, собрав все, что об ней, по разным случаям, было выска­зано. Если одна пословица говорит, что дело мастера боится, а другая добавляет, что иной мастер дела боится, то, очевидно, обе правы: не равно дело, и не ровен мастер

Другой укор основательнее, у меня в сборнике множество по­вторений, частию намеренных и в этом порядке неизбежных, потому что одна и та же пословица подходит под разные значе­ния и разряды; частию же и по недосмотру: не достало памяти; пробегая эти бесконечные ряды, тупеешь и не помнишь, что уже было, а чего не было. Но как бы строго ни судить за это, все, кажется, грех не велик и менее важен, чем неполнота и пропус­ки. Не оправдываясь, впрочем, в излишних повторениях, я, од­нако же, прошу обратить внимание на то, что много пословиц по­мещено вдвойне и втройне, с небольшим изменением, которое придает пословице иное значение, иной смысл, требовавший помещения ее в этом виде, под другим заголовком.

Не менее основательно будет и то порицание, что я далеко не вьщолнил своей задачи, что пословицы нередко попадали не на свое место, подборка неочищена, нет строгой последовательности. В до­казательство того, что сам собиратель это понимал и видел, выпи­шем, что он писал об этом еще в 1853 году: «Когда я подвинулся уже довольно далеко в разборке этой громады, то убедился, что труд этот мне не по силам и меня одолеет. Служба, недосуги и недуги замяли меня и не дали мне заняться делом этим сподряд, а только урывками; голова вскружилась, и я растерялся. Не менее того, я продолжал, как мог, полагая, что не лучше же будет бросить нача­тое и кончить тем, чтобы ничего не сделать».

Прибавлю к этому, что такой работе, впрочем, и конца нет: можно подчищать, перемещать и подразделять порядки по вкусу, взгляду и разумению своему, сколько угодно; благо запас собран и сохра­нен Куль муки набит; надеюсь, он уже не наткнется более на таких ценителей, которые бы стали подыскиваться под отраву.

Как бы то ни было, но, разобрав пословицы свои в этом по­рядке и сознавая, что следовало бы начать дело с начала и пере­брать их вновь, я порешил, однако же, развязаться с этой рабо­той, потому что меня ждала другая, более важная, а жить оста­лось немного. В каком бы порядке или беспорядке ни был сло­жен запас мой, — подумал я, — лишь бы собрано и записано было то, что изникает в глазах наших, как вешний лед. Печатать сбор-

——————————————   25   ——————————————


ника своего я в то время и не думал — мы видели выше тогдашние понятия об этих вещах передовых просветителей наших — положил его в сторону и стал приводить в порядок прочие свои запасы: песни, коих у меня было, впрочем, немного, отослал я покойному И. В. Киреевскому; сказки, стоп до шести, в том числе и много всякого вздору, А. Н. Афанасьеву; а на свою долю оста­вил одно: запасы для русского словаря.

Но пришли другие времена, и мне казалось, что пословицы мо­гут быть ныне напечатаны. Я собирался уже, одолевая все губер­нские затруднения, приступить в Нижнем к печати, как добрая судьба моя захотела успокоить меня другим путем, удалив от слу­жебных занятий и дав под старость время и свободу на другое. В Москве Общество любителей российской словесности тотчас предложило принять на себя издание сборника; но много лет тому назад (еще в начале 1848 г.) предложение это было уже сделано мне О. М. Бодянским, от имени императорского Общества ис­тории и древностей российских при Московском университете, и потому я ныне с признательностию передал туда свой сборник. Замечу еще, что как он печатался для «Чтений» в Обществе, то я и должен был подчиниться как в наружном виде издания, так и в правописании принятым там правилам, почему правописание и рознит с издаваемым в то же время словарем моим и с этим предисловием.

Что, если бы каждый любитель языка нашего и народности, пробегая на досуге сборник мой, делал заметки, поправки и до­полнения, насколько у кого достанет знания и памяти, и сооб­щал бы заметки свои, куда кому сподручнее, для напечатания, или передавал бы их собирателю — не правда ли, что следующее из­дание, если бы оно понадобилось, могло бы оставить далеко за собою первое?

Дружно — не грузно, а один и у каши загинет.

В. ДАЛЬ

26