М.Ю. Михеев

Смех и юмор в экстремальных условиях (ленинградская блокада)[1]

 

В данном сообщении будет описан дневник блокадника, сотрудника Эрмитажа, ученого-востоковеда, известного ираниста-филолога, профессора университета Александра Николаевича Болдырева[2] (1909—1993), последнего представителя старинной дворянской семьи. Его «хроника осадного времени» была начата в самую страшную, первую зиму ленинградской блокады[3]. Но среди множества аспектов этого интереснейшего документа я остановлюсь на случаях описания именно смешного и комического. Хотя, вообще говоря, юмор в подобных условиях и для подобных текстов нетипичен. Надо сказать, что среди блокадных дневников (как и среди известных фронтовых дневников в целом) юмор – явление достаточно редкое[4]. А у Болдырева его можно считать одной из необходимых составляющих текста. Без постоянного подшучивания, иронии и сарказма, – будь то над своим начальством, над деятельностью властей, над друзьями и близкими, и конечно – прежде всего – над самим собой данный текст просто не существовал, не появился бы.

         В этой связи, как мне кажется, правомерно поставить, следующий вопрос: является ли смех, так сказать, просто неким удобным социальным “почесыванием”, то есть институционально закрепленным возбуждением дополнительных “эрогенных” зон человеческой психики и физиологии, достаточно случайным образом избранных эволюцией (почему именно в виде сотрясений тракта, связанного с нашим дыханием и речью? или почему напряжением мышц, связанных с мимикой?) то есть, если переиначить слова поэта, вопрос может звучать так: не есть ли еще и смех – забава, достойная старых обезьян? – Или же, как считают некоторые романтики, смех все-таки показывает нам истинное лицо человека, открывает душу, проявляет его свободу? (Или  – последнее правильно сказать только про улыбку?) Но этот вопрос я в своем сообщении решать не берусь, пусть он останется на будущее.

 

В одном месте книги Александр Болдырев[5] признается, что в блокадную эпоху из-за нечеловеческих бытовых условий, в которых оказались все ленинградцы, рассыпался круг его близких знакомых, с кем можно было по душам поговорить, “потрепаться”, то есть круг тех людей, куда входили братья Михаил и Игорь Михайлович Дьяконовы, Б.Б. Пиотровский и другие). Ранее, в до- и послевоенные годы, у них было что-то вроде еженедельных собраний[6]. Перед войной в Эрмитаже собрались молодые талантливые востоковеды. “В библиотеке Отдела Востока (...) «...находилось некоторое подобие "мозгового треста" или "центротрёпа", под названием "Перузарий", имевший лозунгом (или, скорее, эпиграфом): Not to read but to peruse — "He читать, а вчитываться" (англ.)»[7]”

         В каком-то смысле дневник можно рассматривать как заменитель разговорной речи. В научных описаниях нам известны такие характерные сопровождающие разговорную речь обстоятельства, как – балагурство, острословие, ироническое принижение или возвеличение предмета речи, фонетическая деформация, намеренное коверкание слова, обыгрывание контраста между суффиксом и корнем (эпохал-ка, компот-ствовать), выворачивание наизнанку формы слова – будь то с перестановкой слогов, вставлением лишних звуков, нарушением нормативного чередования или шутливым отсечением окончания – налопопам, коныфетки, извозчик, артизд, грыпп, с’ир [вместо: сыр], пе’тьдесят, тапо’чки, пинжак, транвай, настр [настроение], надое’ [надоело] итп.[8].

         Вот и АБ в своем дневнике достаточно часто пользуется окказионализмами или просторечием, понятными в его узком кругу (то есть в кругу «перузирующих» вместе с ним), как бы намеренно снижая пафос того, что можно было бы выразить и более торжественным, "официальным" слогом.

         Добавим к перечисленному и такие виды смешного, характерные для круга АБ, как шутливое переосмысление термина, например: Противоглаз — ироничное прозвище противогаза, часто имеющего недостаток конструкции, заключающийся в том, что стекляшечки запотевали и боец переставал видеть (это из примечания к книге).

         Но более всего характерны для АБ – все-таки самонаблюдение и самоирония. Они в дневнике практически на каждом шагу: такое впечатление, что автор поддерживает себя одним только юмором, однако последний неотделим у него и как правило на грани с трагедией, как в следующем случае (10.2.42): Жажда еды не достигала у меня никогда такой степени. Постоянно, в любом положении — сидя, стоя, лежа, напоминает о крайнем истощении худоба, достигшая, кажется, предела. Особенно поражает исчезновение ягодиц — единственно по-настоящему выдающейся (в прошлом) части моей персоны. Я ими очень гордился. Теперь у меня нет зада. Брякаю по стулу берцовыми и тазовыми костями.[9]

         А вот легкая ирония и юмор, также в свой адрес: (8.1.42) ... я после похорон [имеются в виду похороны его дяди Саши, полного тезки АБ] все время между пищами — лежу. Похороны отняли остатки сил. Сашенька едва ли не потянул меня за собой, в свою мелкую и короткую могилку. Только сегодня я почти восстановился в допохоронной мере.... [Употребляя по отношению к себе прилагательное «допохоронная» автор как будто сам представляет себя лежавшим в могиле и из нее вернувшимся.]

            Или вот преувеличенно торжественная передача собственных вкусовых ощущений – от выдавшейся как-то, по случаю, сытной еды (26.9.42): С утра совершил первое прикосновение к Великой Пище в «Северном». Миг, исполненный трепетом переживаний. Завтрак был таков: 320 гр. крутой рисовой каши, в коей 10 гр. сливочного масла, большой кусок прекрасного сыру, чай с шоколадной (небольшой) конфетой. (...) Все чисто, вкусно, вежливо и сыто, т.е. сытая обстановка, без напряженного ожидания, голодных вспышек, без вылизывания тарелок, без всего того мерзкого, унизительного скотского перед «Дачей Пищи», которое во всех столовых, ученых и неученых, в которых участвоваешь сам всегда.

         Очевидно, что нарочито безграмотная форма "участвоваешь" вставлена по контрасту с нарочито-возвышенными формами: прикосновение, трепет и коя – для передачи того унизительного лизоблюдства (совершенно буквального, а не переносного), в котором самому АБ поневоле приходится принимать участие. Просторечие оказывается эмоционально весьма выразительным.

            А вот юмор уже  типа знакомой всякому интеллигенту в нашей стране “спрятанной фиги в кармане” – по поводу того, что прочитал в газетах (29.3.45): Сегодня опубликованы решения Горкома в отношении Лентрамвая. Все корни плохой работы трамвайщиков с предельной ясностью вскрыты, разоблачены и обезврежены.

            Иногда нам, живущим в теперешнюю капиталистическую эпоху сытости, непонятно, говорит ли автор серьезно или же шутит: (15.1.43) Ужин был упоительный. – Случаи увеличения рациона воспринимаются подчас прямо как лукулловы пиры (16.10.42): затем, дрожа от нетерпения, в «Северный» [ресторан, где размещалось радио, на котором он работал переводчиком], где две плотных ячневых кашки (480 гр.) с маслом (20 гр.). При доедании каши было редчайшее ощущение уравнения порции с позывом на нее. Это великолепное, царственное чувство!

 

В языковом отношении АБ широко пользуется словесными и словосочетательными новообразованиями. В его тексте встречаются достаточно экзотичные, редкие, а то и просто неупотребительные, но вполне законные, надо заметить, для русского языка формы слов: ловчайший (от «ловкий»), несытость; подкушать (проэкт подкушать в гостях у Ботанического Сада); безмаслие (то есть отсутствие масла во время очередной семейной трапезы), серебропузые, то есть серебристого цвета (туту имеются в виду фюзеляжи немецких самолетов), про свои собственные ноги он пишет, что они дистрофиковидны. Свобода обращения со словообразовательными элементами русского, да и других языков у АБ поистине не знает границ: дом (после бомбежки) расстеклен и обезрамлен; автору ничего не стоит образовать, например, такой глагол: "вытарчивать": из портфеля вытарчивает портрет Станиславского – то есть, вероятно, точит, выглядывая наружу; или: "кучеризоваться" ?-<то есть в данном случае: сделаться на время кучером, для возки дров>; а также: "прокатастрофиться" (Соемлеко вызывает дикий мочепуск и на обратном пути, ожидая с ней [дамой, с которой ходил на концерт] трамвая, прокатастрофился.

            Из типов сокращенных слов в дневнике можно назвать: стилизованные под пародийно-высокий стиль (в том числе обыгрываемый еще и орфографически): проэкт, бэдлам, соемлеко, глад, хлад; слова, вызывающие авторскую иронию и образованные по образцам советского новояза: союзписовский – то есть относящийся к союзу писателей («Звезда» помещается в двух уютных союзписовских комнатах)[10]; сухопайкирование, т.е. <принудительный перевод на сухой паек или отоваривание сухим пайком>; закус ?-<слишком короткая (или же слишком скудная?) закуска>.

         Очень часто среди неологизмов Болдырева мы встречаем подобного рода нарочито придуманные слова-монстры, что делается или по аналогии с просторечием, или же с "высоким" стилем официальной речи, но неизменно с обыгрыванием – того или другого. Как, например, при передаче впечатления от сводки новостей, когда по радио сообщают, что нашими войсками оставлен город Изюм, а Болдырев пишет по этому поводу: катастрофально - то есть, как следует, наверно, расшифровать это выражение ?-<“катастрофично” и “фатально”, а также, возможно, "радикально”, “глобально”, “капитально”>. Или же подобное предыдущему наречию прилагательное катаклизмические – (о новостях уже по поводу разгрома немцев под Сталинградом): то есть новости ?-<"катастрофические" и при этом какие-то "клизматические", то есть явный намек на выражение "вставить клизму">.

         Сокращенные слова и неологизмы в дневнике Болдырева встречаются следующих видов: это отыменно-глагольные образования типа крахнула (от крах – 'потерпела крах'). Многочисленны и обратные, глагольно-именные: передум – когда кто-то что-то передумал, напит (от "напитать", "напитаться"); выбух, то есть звук выстрела, предваряющий попадание снаряда в цель; и, конечно, чуть ли не самое частое у АБ слово –  недоед: взыграл, снизили недоед, кошмар недоеда, вывести из недоеда, недоедный (недоедное угнетение), произведенный с усечением слова недоед[ание] – ср. и сложное слово: ненаедтерзания  – страдания от недостатка пищи, то есть от ненаеда [в последнем случае устрашающий смысл слова как будто отчасти снимается намеренно урезанной, "потешной" или ублюдочной его формой]. Добавим сюда же: наречные сочетания (в полсыта) и наоборот, отнаречно-именные образования: проголодь (как существительное);  адъективные новообразования (Долготерпение и голгофистая способность переносить у меня велики от природы, изощрены в опыте жизни); предикативные: полутепло (сегодня полутепло); составленные из предложных сочетаний: подкроватное место [у чемодана] (то есть место под кроватью), или еще: выдали назадовое масло ?-<то есть по-видимому то, которое до этого уже выдавали, но забрали назад>[11].

         Все сокращенные формы слов вдохновлены, как мне кажется, с одной стороны, уже официально закрепившимися в речи того времени сокращениями и аббревиатурами типа колхоз, РККА, ГПУ (гэпэу), ликбез, управдом, да и самим типом усечения слов типа военмор, начклуб, оргсторона, офицлицо, рабсила, помдежурного, энзе, литер, комбикаша, будучи составлены в подражание, как бы по аналогии к ним. Но, с другой стороны, произносятся или пишутся они еще и с некоторой долей издевки над  этой идиотической ("общесоветской") манерой выражаться. Иногда провести четкую грань между первым и вторым решением бывает просто невозможно, это хитросплетение, своего рода анаколуф.[12]

 

В феврале 1944 г. Болдырев фиксирует как «дипломатические» следующего вида переиначенные фразы: (3.2.44) Давно вышли из употребления остроты дипломатические, поэтому приятно слышать такие: «планы черчи’ли, черчи’ли, а рузвельтатов никаких», (есть и продолжение: «и все это вообще уилками на воде писано, а если так, то ну их всех к хэллу!»). Так же: «такие же леди, только впереди почему-то ставят букву "б"». А вот и его обращения к «народному» юмору, «народной этимологии»: (20.8.44) ... сегодня в газетах воспроизведены изображения орденов и медалей “Мать-героиня”, “Материнская слава” и проч. Они тоже на муаровой ленточке, не на “драповой”, как острил народ при учреждении медали “За оборону Москвы”.  Тут мы видим уже специфический юмор ленинградцев, подшучивающих над москвичами, как известно, «драпавших» из Москвы в октябре 41-го в массовом порядке.) При этом, надо сказать, что к «народной мудрости» он часто относится довольно критически: вот, например, (20.8.44): из сочинений студентов: (...)13. Отелло рассвирипело и убило Дездемону. 14. Дубровский имел сношение с Машей через дупло. 15. Пушкин любил вращаться в высшем обществе и вращать в нем свою жену. 16. Мужики Чехова были бедны и ходили в отхожие места. # Как человек, кончивший школу в 1931 г. и преподававший затем в течение 10 лет в трех ВУЗ-ах, на рабфаке и в техникуме, я подтверждаю, что появление таких и подобных ответов представляется совершенно возможным и вполне вероятным. Часть этих цитат слышал уже в году 39-м — 40-м.

         Ужас происходящего на глазах АБ все-таки преодолевается – юмором. Он как будто для будущих рассказов занимается в дневнике, например, сбором курьезных фамилий: (17.3.42) в ЛДУ был официант Апортов, кладовщик Крысов; его внимание привлекает некто по фамилии Застенкер (он что-то написал о Бальзаке или перевел из него недавно); или же такой персонаж (прямо как будто вышедший из Гоголя или Салтыкова-Щедрина): начальник отдела кадров – Произволов. Забавно читать также рассуждения по поводу родства фамилий Бескровный и Бесправный – здесь юмор возникает просто от восприятия второго смысла в слове (29.9.44): Мы жаловались прокурору Октябрьского района на неправильное заселение комнаты нашего сотрудника, фамилия которого Бескровный. В прокурорском ответе, подтверждающем его права на эту комнату, эта фамилия переврана так: “Бесправный” (!) Интересно, что я всегда производил эту фамилию от “кровь”, и только сейчас мне стало ясно, что настоящая этимология “кров” (то есть — бездомный). Сколь люгюберные* круги замкнулись... (Прим.*: Мрачные, скорбные (франц.).)

         Наверное, в целом текст дневника был бы совершенно безрадостным и непереносимым для самого пишущего, если бы в нем не было "разбавления" вполне реальных ужасов юмором (вернее я имею в виду разбавление не текста, а как бы – самой жизни: некое "сдабривание" ее или "подслащивание", но с другой стороны, и "подперчивание", то есть драматизация, разумея под ней описание положения даже еще более серьезным, чем оно было на самом деле, "агравацию", как говорит АБ (здесь по-видимому необходимый для катарсиса контраст?).

 

Конечно встречаются нам в дневнике образцы черного юмора, или юмора висельников. Вот один из образцов (c пересказом разговора “шоферюг”): 4.10.43: «А еще слышал (в трамвае), что в Москве какой-то молодой человек получил 3 года за рассказ о том, что в Ленинграде съели всех кошек. А что было бы, если бы он рассказал о трупах с вырезанными мягкими частями, валявшихся десятками у моргов? (это недовезенные до морга). Несчастных этих мертвоедов расстреливали безжалостно: целыми семьями. # ...Опять наплывают обрывки кошмарных видений: одна за другой несутся по обледенелой дороге крупповские пятитонки (голубые, они и сейчас ходят) со страшным своим грузом. У борта одной машины женщина откинулась, голова запрокинута, руки раскинуты, словно в приступе отчаянного, неудержимого хохота и длинные черные волосы вакхически полощутся по ветру вслед за мчащимся грузовиком. Когда на кладбище машины буксуют в снегу, грузчики быстро подсовывают под колесо ближайшего мертвеца. # Лето 1943 г. Поддень. Несколько рабочих и шоферов отдыхают в прохладном гараже. «Помнишь, — начинает один, — как в голодовку мы у нашего барака покойников вывозили? Как стали умирать все больше и больше, а никто не убирает. Лежат повсюду, прямо невозможно. Начальник, наконец, говорит: "Убрать!". Подали полуторку. Стали мы таскать и наваливать. Ну, сами едва ходим, того и гляди в машине останемся, холод... Тут Петька тащит как раз девчонку, да как бросит ее...». «Мертвую?» — перебил один из слушателей. # «А то какую же? Конечно, мертвую... да как бросит ее, да как разматерится — и в бога, и в мать и перемать. Мы говорим ему: "Не стыдно тебе? Все-таки сволочь ты такая, на свою так ругаться". А он говорит: "Да это моя и околела". Верно, Петька, я говорю? Спросите его!» # «Верно»,  — отвечает Петька,  но ответ его уже был еле слышен за гомерическим взрывом хохота всех присутствующих, к которому Петька не замедлил присоединиться.»

         Или также характерные для того времени его наблюдения о «насмешке», где ясно проглядывает тот же черный юмор: (17.3.43) Много еще жестоких воспоминаний прошлогодних слышал сегодня: и грузовик, набитый голыми мертвецами стоя, перехваченными веревкой посередине и первый голый крупный бородатый старик, стоящий во весь рост в машине, с руками сведенными на животе, а в эти руки кем-то в насмешку всунут вверх ногами трупик младенца годика на два и здоровые, сильные моряки, по цепочке весело грузившие замерзшие тела на машины (их ждало в очереди к погрузке 12 штук, пятитонок)....

 

Сам АБ о своем пристрастии к «рассказам», или преувеличениям, пишет вот что (до этого было рассказано, как он пытался у себя на работе, в ин-те востоковедения, провести телефон: оказалось, что для этого нужно заплатить, кроме официальных 150 – тысячу рублей телефонному мастеру)[13]: В Институте Востоковедения, как на грех, нет ни одного моего сотрудника, что бы взять в долг. Тут нужно заметить, что, предполагая, что эти 150 р. могут не быть оплачены ЛАХУ [хозяйственным отделом академии], я за день-два перед тем договорился со всеми тремя моими престарелыми дамами, что, в крайнем случае, мы сложимся и заплатим из своих. Они охотно согласились и все мы говорили при этом, что телефон всех нас устроит, что нельзя пропускать такого случая, что расход не велик и проч. Говорили, явно оживленные тем чувством притворной радости и гордости, которыми человек обычно стремится заслонить внутреннее стихийное огорчение, вызванное решением поступиться частью своего имущества или деньгами [это я бы назвал остроумием]. В интересах так называемого общего дела. Но сотрудниц этих тоже никого нет в данный момент. [И тут он решает – занять недостающие ему деньги в долг у секретарш в дирекции:] Подруги не только не перегружены работой, но скорее несколько удручены затянувшимся пребыванием в вынужденном безлюдьи и бездельи. Мой приход их сразу оживил. Я умею разговаривать с такими девушками. Им не скучно со мной, посыпались шутки, замелькали «быстрые мячи слов между ракетками языков», как сказал бы персидский автор. Но я быстро перешел к делу. Деньги?! Какая жалость, они даже еще не выписаны. Будут в конце месяца. (...) «В начале месяца? — говорю я весьма энергично; нет, это не пойдет. Мне нужно сейчас или — никогда!». Я резко хлопаю ладонью по столу. Да, я так именно и сказал — или никогда! И я уже сам верю или почти верю в этакое положение дела, я начинаю переживать это и все дальнейшее так, как будто это все правда. Я вхожу в эту роль целиком. «Да, да, говорю я, деньги нужны сейчас!». # «Александр Николаевич, — говорит Леночка с легкостью необычайной, она ведь от природы любезная, предупредительная девушка, — у меня есть деньги, я могу дать вам, пожалуйста!». # «Дайте, Леночка, — восклицаю я радостно (кто бы мог думать, что можно сыграть такую искреннюю, неподдельную радость, радость внезапного избавления?), — я привезу вам завтра или послезавтра, мне ведь нужно буквально на 1—2 часа, потом я всегда достану». Я запихиваю хрустящие ассигнации в бумажник. «А знаете зачем?» Нет, девушки не знают, но просто умирают от любопытства узнать. «Я провожу себе в институт телефон. Такое событие — телефон на работе. Вам будет удобно звонить мне туда, не домой!». # «Не домой? Ха, ха, хи, хи! Вот шутник. Но действительно, это здорово! Но почему же это все так скоропалительно?». # «Почему?, — и я быстро и оживленно жестикулируя рассказываю им всю историю. Я как бы вижу себя со стороны в этот момент, вижу, как оживилось мое лицо, как я заразительно смеюсь, как сверкают мои красивые, белые зубы, я слышу свою складную, веселую речь. Я верно все рассказываю им с самого начала — и отказ телефонной станции, и появление монтера и все до того момента, как делается известным его требование: тысяча рублей. # Я говорю: «Он заявляет мне спокойно — тысяча рублей», — и в тайниках души я сладостно ощущаю, как мой рассказ незаметно отрывается от правды и летит уже несомненно вне ее и над ней, хотя и предельно близко к ней и чуть ли не параллельно ей, как это происходит каждый раз со взлетающим самолетом, разгон которого по земле почти незаметно приобретает качество полета, качество новое, и неизмеримо более совершенное. # «Тысяча? — говорю я, продолжая рассказ, — ладно, давай, принимается, а самое замечательное, девушки, то, что денег у меня этих нет, нет абсолютно, нет у меня в бюджете такой статьи, не только тысячи, рубля ассигновать не могу. Да и как оправдать такой расход? Ведь это же уголовное дело!». # «Да, да, — говорят девицы напряженным вниманием хватая каждую деталь, — как же вы сделали?». # «Очень просто, — говорю я (это центральная часть рассказа), — я на мгновение останавливаюсь, гордо обвожу их глазами, — моментально все сделал. Зову своих сотрудников. Вот, говорю им, так-то и так, хотите телефон?». «Да, говорят, хотим!». # «Тогда давайте деньги, собирайте живенько!». # «Ах, ах, — кричат девицы в полном восторге, — вот это да, правильно, правильно! А сколько же человек?». # “Четыре, — говорю я небрежно. — Четверо нас...”. # “У-у-у, — тянет с уважением Леночка, — значит вон сколько вышло на человека!”. # “По 250 руб., — говорит ей конфиденциально библиотекарша и они смотрят друг на друга проникновенно, — ну и что же, все дали?”. # “Конечно, дали, сразу собрал, только немного не хватило. Но, знаете, смеху было: одна у нас есть сотрудница, молоденькая девушка, жгучая такая брюнетка, острая девушка, прямо спасу нет. Так вот она дает деньги и говорит: "Этак вы заставите нас в следующий раз амбразуру дзота телом затыкать, Александр Николаевич!"”. # А я ей тут же говорю: “Что вы, Олечка, помилуйте, если бы я был моложе и холост, я бы подсказал вам несравненно более полноценное применение вашего тела!” — и оглушительный хохот, визг и писк и всяческие ужимки обеих моих слушательниц, Леночка и приятельницы ее, библиотекарши, были достойной наградой моему рассказу, окончив который я быстро выбежал вон. # Вот этот бреющий полет над правдой составляет один из странных и неотделимых черт моей натуры. Миг — и с непреодолимой легкой стремительностью несусь я уже в этом полете, и сладко замирает где-то в глубине сердце. В этом полете я несомненно творю образ действительности, которой не было, но которая могла бы быть, которой нужно было бы явиться, если бы кто-нибудь Разумный заботился о том, чтобы течение дел и судеб вело бы только к эффектным, красивым и удачным коллизиям.

 

Ситуация, когда ему самому не смешно, возникает однажды во время обеда, которым его угощают, после очередной прочитанной лекции в одной из военных частей (21.1.43): ...дую пешой же обратно к обеду. Холодно. Сытный обед с хлебом вознаграждает однако. Тут же обедает некий трехшпальник-инженер. Перед ним умопомрачительная гора и хлеба и булки. «Вот это зрелище — говорю я — совершенно непривычно для гражданского глаза. В остальном же мы подтягиваемся». Он: «Ни за что не съедаю свою порцию хлеба. Вот это за последние дни накопилось, а сегодняшнюю еще не трогал. Куда девать — не знаю». Я, с громким и грубым смехом: «Ну, я бы нашел применение». Кажется, ясно сказано. Но нет, крепчайший стоерос ни с места, продолжает тупо жевать — добродушно посмеиваясь. Ведь надо же быть бревном! Через некоторое время, получив чай, я говорю: «Не раззорю вас хлебцем к чаю? (зло уже взяло, нарочно лезу). Он — (благодушно, мирно, охотно): «Пожалуйста, какого желаете — такого или такого?». Подвигает свои кусища, нож. Подойдя, отрезаю себе булки (вполне скромно, на большее не хватает все-таки). Какой беспредельной стоеросовостью надо обладать, какой непроходимейшей меднолобостью! И это наше гостеприимство, исконнее радушие наше! Только гораздо позже узнал я, что этот и был полковник — начальник всей части.

 


[1] Текст доклада на конференции Языковые механизмы комизма 12-14 сентября 2005 года в Институте Языкознания РАН (Москва)

[2] Болдырев Александр Николаевич. Осадная запись (блокадный дневник). СПб. 1998

[3] Именно в ту зиму, среди многих, скончался от недоедания, не дожив до 59 лет, и художник Павел Филонов

[4] Исключением является дневник Виктора Клемперера, но в нем – в чем-то похожем на дневник Болдырева – мы встречаем скорее случаи иронии и сарказма.

[5] Далее обозначаю для краткости начальными буквами: АБ.

[6] Теперь же он пишет с горечью: (16.10.42) .... Вот я и точу лясы сам с собой, через тебя, осадная тетрадочка, и подлинно это одно из больших утешений моих.

[7] Это цитата из воспоминаний И.М. Дьяконова (предисловие к книге Болдырева – И.М. Стеблин-Каменского “Об А.Н.Болдыреве и его «Осадной Записи»”,  с.10).

[8] Примеры из книги: Русская разговорная речь. (Под ред. Земской Е.А.) М. 1983, сс.177-183, 189-190, 211.

[9] Выделения подчеркиванием в цитатах мое – М.М.

[10] Ср. уже более поздние продукты советского новояза (70-80-х годов ХХ века): Сыпис, жопис и мудопис – как обозначение для «сыновей писателей», «жен писателей» и «мужей дочерей писателей», то есть категорий граждан, которые имели права на получение продовольственных заказов в специальном распределителе.

[11] Многие неологизмы обусловлены, конечно, еще и условным сокращением, при стенографическом характере записи, ведущейся в трудных условиях (графически они бывают и с точкой, и без нее): стац. (или стац – стационар), науч (научный работник: в конце блокады он видел одного везучего науча из возвращенцев), пит (именно так, в мужском роде, им обозначается питание, отсюда и домпит, то есть домашнее питание, и доппит, дополнительное), финграм (финская грамматика), бюрмуки – бюрократические муки, то есть, по-видимому, те муки, которые приходится преодолевать при хождении по бюрократическим инстанциям.

[12] Если различать просторечие-1 и просторечие-2, как это обычно делается  (Крысин Л.П. Типы иноязычных слов // в его книге: Русское слов, свое и чужое. Исследования по современному русскому языку и социолингвистике. М. 2004, с.387-390), то АБ пользуется обеими стилистическими разновидностями – то есть и языком диалектно-неграмотным, с точки зрения литературного, и профессионально-жаргонным. Но сюда же обязательно нужно включить и элементы "языковой игры", смешение слов высокого и низкого стилей речи, создание намеренно "жеманного", "галантерейного языка", как он назван Л.Я. Гинзбург.

[13] В ночь с 31.7 на 1.8.44 он пишет следующее: (30 июля ) [Заметим, что дневниковый текст помечается в заглавии записи днем происходящих событий, а не днем их описания! Приехавший в Ленинград после снятия блокады академик С.А.Козин] указал мне на желательность восстановления телефона. (...) Я решился и через день снес на телефонную станцию мною же составленную и подписанную бумажку. Через недельку пришел по почте отказ: «по техническим причинам». [Однако он находит возможность установить телефон, через механика телефонного участка:] Небрит, всегда смотрит в сторону, порой застенчиво и слабо улыбаясь. Но черные глаза на выкате блестят и шныряют. Видно, делец порядочный. (...) Он, косолапый, скромно берется задним числом изобразить собой «силы абонента» и натянуть около 350 метров сорванного провода. Метр его стоит 2 рубля. «Ну и за работу что-нибудь дадите». Так получается эта самая тысяча, образуемая естественным стремлением цифр к округлению, составляющим особенность стихии частного гонорара, не считая официальных 150 руб. за включение, абонентную плату вперед и проч. # Телефон настолько полезная вещь, что я не нашел в себе сил отказаться сразу, хотя у меня, конечно, никаких денег нет (...) В кассе ЛАХУ денег нет ни копейки и не будет несколько дней. У меня денег тоже нет.